Тем временем, желая как-то овладеть ситуацией, быстро выходящей из-под контроля, Лютер набросал более подробное изложение своих тезисов и отправил черновик епископу Бранденбургскому. «Девяносто пять тезисов» никогда не предназначались для широкого распространения и обсуждения. В конце концов, это были тезисы будущих дебатов – набросок, краткий конспект того, что Лютер намеревался сказать. Разумеется, звучали они резко и даже провокационно – ведь задача их состояла в том, чтобы возбудить интерес и вызвать желание поспорить. Но теперь они в виде памфлета разошлись едва ли не по всему христианскому миру – да еще и по-немецки! Нечего сказать, интерес возник, желание поспорить – тоже; но совсем не там и не так, как предполагал Лютер. Чтобы исправить ситуацию, он решил опубликовать более подробное и умеренное изложение своих взглядов на этот вопрос, под заглавием «Резолюции». Как видно, в это время Лютер еще не сомневался, что все можно исправить. Поэтому, когда епископ Бранденбургский предложил ему пока не публиковать этот новый документ, Лютер с радостью согласился. Целью его было – не возбуждать недовольство, а лишь обратить внимание Церкви на то, что происходит, и помочь ей увидеть свои ошибки. Можно ли было сомневаться, что Церковь его за это только поблагодарит?
Итак, Лютер согласился отложить публикацию «Резолюций», хотя уже написал о том же предмете проповедь (под заглавием «Проповедь об индульгенциях и благодати»). В сущности, он ее даже напечатал. Не все свои проповеди Лютер отдавал в печать, но эту счел достаточно важной. Получив ответ от епископа, он согласился даже приостановить продажу печатных экземпляров проповеди; однако часть из них уже разошлась и наделала нового шума. В начале эпохи книгопечатания, когда об авторском праве еще и слыхом не слыхали, всего одна печатная книга могла породить множество других – а те, в свою очередь, порождали еще, и еще, и еще, пока эти поколения печатных книг не заполоняли землю, подобно потомкам Авраама, многочисленным, как песок морской и как звезды на небе. Стоит заметить, что ни пфеннига авторских отчислений за свои сочинения Лютер никогда не получал. Книгопечатание тех времен напоминало Дикий Запад: каждый печатник, ни у кого не спрашивая разрешения, свободно печатал и продавал все, что считал нужным – прежде всего то, что могло принести ему прибыль. А сочинения Лютера отлично продавались и приносили большую прибыль – и в 1518 году, и еще много-много десятков лет спустя.
Именно в «Проповеди об индульгенциях и благодати» мы впервые (не считая самих тезисов) встречаем изложение взглядов Лютера на этот вопрос. В проповеди он говорит четко и ясно: сама мысль, что Церковь вправе (посредством индульгенций) ослаблять наказание, которое накладывает Бог за грехи, попросту неверна – она не имеет оснований в Библии и богословски ошибочна. Далее: считать, что несколькими монетами можно откупиться от того страдания, какое в неизмеримой мудрости своей налагает Бог на душу за грех и ради ее же конечного блага, – богохульно и противоречит здравому смыслу. Такой ошибочный взгляд на индульгенции, продолжает Лютер, ведет к тому, что Церкви присваивается роль, присущая одному только Богу. Так впервые Лютер высказывает мысль, которая в дальнейшем принесет ему много бед: что Церковь и папа неправедно присваивают себе роль Бога. Также говорит он в этой проповеди, что помочь Церкви возвести собор Святого Петра – дело, конечно, благое; однако полное безумие – делать это для того, чтобы избавиться от страданий, назначенных нам Богом ради нашего исправления и спасения.
Проповедь эта вышла из печати и распространилась далеко за пределами Виттенберга – и Тетцель, вполне предсказуемо, решил ответить на нее собственной публикацией. Было это, по-видимому, ближе к концу апреля 1518 года. В новом своем сочинении Тетцель отбросил все богословские реверансы и перешел к старым добрым личным выпадам, заявив, что Лютер – еретик не лучше Джона Уиклифа и Яна Гуса. Здесь в первый раз мы видим очертания того трагического пути, который суждено было пройти этому спору далее. Лютер говорил смиренно, искренне, в простоте сердца; но Тетцель – в пылу защиты Матери-Церкви – счел нужным причислить его к еретикам, противопоставить папе и Церкви, хотя точно известно, что в тот период Лютер и в мыслях не имел ничего против папы и Церкви и хотел лишь им помочь. Ядовито-враждебный тон и тяжкие обвинения, выдвинутые Тетцелем в этом документе, стали печальным предвестием всего, что произошло дальше. Он ответил попросту: «Молчи, возьми свои слова назад – а иначе Церковь сотрет тебя в порошок. Аминь». Эгоистично и цинично старался он отвертеться от любого серьезного изучения аргументов Лютера и размышления над ними – и, как мы знаем, в конечном итоге в этом преуспел. Заявляя, что Лютер бросает вызов папе, Тетцель сделал ставку на тщеславие и мелочный нарциссизм Льва X и его окружения. Если он прав, если они не станут утруждать себя разбором доводов этого монаха (или, чего доброго, молиться о том, чтобы Бог указал им верный путь), а просто отмахнутся и заставят этого беспокойного немца замолчать – тогда, с точки зрения Тетцеля, все сложится как нельзя лучше!
Для Тетцеля все было проще простого. Аргументы? Библия? – да пошли они ко всем чертям! Папа ошибаться не может. Кто говорит, что папа или Церковь ошибаются, тот еретик – и делу конец. Тетцель был доминиканцем, а между доминиканцами и августинцами с давних пор шло жестокое соперничество, несомненно сыгравшее свою роль и в этом споре, и в том, что за ним последовало. Орден доминиканцев, основанный в XIII веке святым Домиником де Гусманом, одной из главных своих задач видел уничтожение ереси; ясно, что августинец Лютер, возвысивший голос против того, что делал доминиканец по приказу папы, пробудил в доминиканцах охотничьи инстинкты. Хотя официально доминиканцы называли себя именем своего основателя, августинцы насмешливо прозвали их «псами Господними» – от латинского Domini canes; более мягкий вариант этого прозвища звучал как «небесные гончие»[121].
В июне Лютер решил ответить Тетцелю – однако, очевидно, не принял его всерьез. Вместо ответа по существу он обрушился на Тетцеля всей мощью тяжеловесного старонемецкого сарказма. Впрочем, невежество Тетцеля, ясно видное из его писаний, и не позволяло вести с ним серьезную дискуссию. Зная, что стоит на твердой богословской почве, Лютер презрительно отмахивался от угроз Тетцеля «огнем и водой» (то есть казнью на костре или через утопление). Вместо этого Лютер предлагал Тетцелю «держаться лучше вина вместе с тем огнем, на котором жарят гуся, – к этому он больше привычен!»[122] Здесь мы слышим первые грубые ноты мелодии, которой вскоре предстояло развернуться в симфонию такой брани и оскорблений, каких еще свет не видел. Лютер откровенно издевался над Тетцелем; фактически он говорил: «Дорогой отец Пузан, сидел бы ты лучше за своим гусем и не лез в трудные вопросы, в которых ни рожна не смыслишь! Ешь, пей, набивай брюхо, а богословие оставь тем, кто поумнее!» Кроме того, Лютер обвинил Тетцеля в алчности и жажде наживы. Не забыл и поддразнить: мол, если тот готов вступить в очную дискуссию – пожалуйста, я здесь, в Виттенберге, двери открыты: «А буде найдется вопрошатель, считающий, что он в силах глотать железо и раскалывать камни, – да будет ему известно, что здесь ждет его охранная грамота, открытые двери, бесплатный кров и стол»[123]. Иными словами, курфюрст Фридрих все это с радостью тебе предоставит, раз уж ты осмелился заявить, что он укрывает у себя в Виттенберге еретика.
В том же месяце архиепископ Альбрехт, несомненно, обеспокоенный тем, куда может завести эта перепалка, предложил богословскому факультету Лейпцигского университета выпустить свое разъяснение этого спора. Однако лейпцигские богословы, как и майнцские, отказались, понимая, что дело это рискованное – слишком уж легко неосторожным высказыванием настроить против себя Рим. Лучше, как говорится, не высовываться и ждать, чем дело кончится, с безопасного расстояния.
Обелиски и астериски
Здесь в нашей истории появляется новый персонаж: богослов по имени Иоганн Эк, которого вплоть до злосчастных событий начала 1518 года Лютер считал другом. Познакомил их известный гуманист Кристофер Шерль в то время, когда был ректором Виттенбергского университета; однако в январе 1518 года, прочтя тезисы Лютера, Эк немедля дал знать, что очень хочет с ним подискутировать. Ради этого, говорил он, я готов и десять миль пешком пройти. Затем Эк написал и издал опровержение тезисов Лютера, озаглавленное «Обелиски». Слово «обелиск» первоначально означало прямоугольные каменные монументы, восходящие ко временам Древнего Египта, но в типографском деле скоро начало обозначать крошечные кинжалы, изображаемые на полях рукописи в знак того, что этот текст сомнителен. Так что заглавие книги Эка, вполне возможно, показалось Лютеру именно типографским «обелиском» – кинжалом в спину от старого друга. Эка Лютер считал человеком разумным и образованным; однако тот не просто вступил с ним в спор, а быстро перешел к личным нападкам и оскорблениям. В своих гневных инвективах Эк не знал удержу. Он метал в Лютера булыжник за булыжником, именуя его простецом, бесстыжим, «богемцем» (то есть последователем Яна Гуса – а значит, еретиком, заслуживающим смерти), а также ненавистником папы. Это предательство стало для Лютера тяжелым ударом.
Трудно сказать, что именно возбудило в Эке такое негодование; но, очевидно, отчасти оно было связано с тем, что Лютер обвинял продавцов индульгенций в алчности, подрывающей авторитет Церкви. Такое обращение за поддержкой к широко распространенному в те времена антиклерикализму Эк воспринял как величайшее оскорбление – невзирая на то, была ли в доводах Лютера какая-то правда.
Во всяком случае, Лютер был глубоко задет и даже не хотел отвечать, однако друзья уговорили его ответить. Тогда он написал «Астериски». Туше! Слово «астериск» по-гречески означает «звездочка»; а звездочками на полях рукописей отмечались особенно важные или ценные места в тексте – полная противоположность уничижительному значению кинжалов