[124]. Итак, всего через шестьдесят лет после изобретения подвижного шрифта Лютер и Эк уже сражались друг с другом, используя метафоры из мира книгопечатания – очевидно, и им самим, и всем читателям вполне привычные.
С выходом в свет «Обелисков» и «Астерисков» развернулась полноценная и публичная богословская война – прежде всего за власть и авторитет. С одной стороны, проповедовалась мысль, что схоластиков, Аристотеля и в первую очередь Церковь, принявшую и продвигающую их идеи, невозможно подвергать сомнению, что они обладают высшим и окончательным авторитетом. С другой стороны – мысль, что все необходимо поверять Писанием. С одной стороны возвышался неограниченный и не подвергаемый сомнению авторитет папы, с другой – авторитет Писания. Лютер как нельзя яснее давал понять: уважение его к Церкви и к папе глубоко и искренно, однако евангельская истина дороже. Распространенную идею, что Церковь обладает властью черпать из «сокровищницы заслуг» и раздавать заслуги по своему усмотрению, Лютер, не обинуясь, именовал «пьяным бредом, уместным разве только на маскараде»[125].
В июне Шерль предпринял еще одну попытку помирить Лютера с Эком. Однако тем временем ревностный сподвижник Лютера Карлштадт – этот человек в будущем окажет Лютеру еще множество медвежьих услуг – написал собственный ответ Эку, причем Лютеру об этом не сообщил. На ответ Карлштадта последовала новая реплика от Эка, еще более накалившая страсти. Лютер надеялся, что в ответе ему Эк сбавит тон и дальше можно будет продолжать спокойную, уважительную дискуссию; на это же надеялся и Шерль. «Быть может, – писал Лютер, – обе стороны сожалеют об этом споре, начатом самим дьяволом»[126]. По одним этим словам можно судить, как глубоко огорчал Лютера разгорающийся скандал, как надеялся он еще избежать разрыва, сгладить все острые углы и прийти к примирению. Но было уже поздно.
Гейдельбергская диспутация. Aetatis 34
В 1518 году у Лютера было запланировано путешествие в Гейдельберг на съезд августинских общин. Как местный викарий, он должен был там присутствовать. Съезд был назначен на 25 апреля, и, поскольку Лютеру предстояло пройти приблизительно триста миль пешком, отправиться в путь следовало около 9 апреля. Однако спор об индульгенциях уже так разгорелся и вызвал такой ажиотаж, что Лютера предупредили: путешествовать пешком ему не стоит. Его могут схватить по дороге, отправить в Рим, а там быстро осудить как еретика и отправить на костер. Впрочем, герцог Фридрих ясно дал понять – как всегда, через посредство Спалатина, – что этого не допустит. Если Лютер не готов защищать себя сам, это сделает Фридрих. Интересно отметить: там, где Церковь и государство не разделены, – а здесь, как и нигде в мире, они разделены не были и останутся неразделенными еще почти три столетия, – богословское и церковное очень быстро становится политическим. Фридрих противился Риму, а папа не хотел обострять с ним отношения – по вполне светским причинам. Эти колебания папы стали особенно заметны через год, когда скончался император Максимилиан. Дело в том, что папа Лев X очень хотел видеть Фридриха своим союзником в вопросе о том, кто станет преемником Максимилиана – и это чисто политическое соображение резко умерило его пыл в деле Лютера.
Итак, Фридрих выписал охранные грамоты, и 9 апреля Лютер и двое его спутников покинули Виттенберг. Достигнув Юденбаха, Лютер узнал от Пфеффингера, советника курфюрста, который только что вернулся с имперского суда в Инсбруке, что сам император Максимилиан спрашивал о монахе из Виттенберга, чьи тезисы вызвали повсюду такое волнение умов. 18 апреля Лютер достиг Вюрцбурга – и здесь встретил старых эрфуртских друзей, Иоганна Ланга и Бартоломея Узингена. Они предложили подвезти его до Гейдельберга в своей карете.
О том, что происходило 25 апреля, нам известно мало; судя по всему, это было обычное собрание, на котором обсуждались разные организационные вопросы. Так, Штаупица переизбрали генеральным викарием, а место окружного викария вместо Лютера занял Ланг. Истории – и нам – интересен диспут, произошедший днем позже, 26 апреля.
В этот день Лютер представил свою «Теологию креста», в которой излагал и защищал важнейшую для себя идею: человек не может самостоятельно, руководствуясь разумом, достичь Бога. Сжато эта мысль выражена в стихе 1:23 Первого послания Павла к Коринфянам: «Но мы проповедуем Христа распятого, для иудеев соблазн, для эллинов безумие»[127]. Лютер, возможно, уточнил бы, что под греками здесь следует понимать прежде всего наглого шарлатана Аристотеля. Но основная мысль вот в чем: наш разум имеет пределы. Он позволяет пройти определенный путь – но дальше мы упираемся в глухую стену. В этом месте нужно остановиться и ждать, когда на нас снизойдет откровение Божье. Бог должен спуститься к нам и Сам с нами заговорить. Если Он этого не сделает – для нас нет надежды. Мы одни, мы исчерпали весь запас человеческой логики, человеческих способностей и возможностей; нам остается лишь смотреть вверх и ждать. Разумеется, такой взгляд на вещи представлял собой вызов представителям схоластики, которые там присутствовали; но важнее всего было то, что участники диспута, принадлежавшие к молодому поколению, по-видимому, отлично Лютера поняли. Двое из них, Мартин Буцер и Иоганн Бренц, глубоко очарованные Лютером и его новым богословием, впоследствии стали его ревностными проповедниками и распространителями в разных частях империи.
Лютер видел, что его ровесники и коллеги старшего возраста, привыкшие к схоластическому мышлению, воспринимают его идеи с куда большим трудом. «Мое богословие – для эрфуртцев сущая головная боль», – писал он[128]. Он очень старался привлечь на свою сторону бывших своих наставников, Трутфеттера и Узингена, но в этом потерпел неудачу. Впрочем, врагами они не стали: в дальнейшем при общении с ними Лютер сохранял неизменно умеренный, почтительный и искренний тон. Однако, по-видимому, диалог с ними оказался бесплоден.
Дело Лютера переходит к Приериасу
Шли месяцы – и наконец облако пыли, поднятое в Германии, донесло попутным ветром до Рима. Ох, какой же там поднялся кашель, чихание и махание руками! Да кто он такой – этот немецкий выскочка, и как смеет нести такую возмутительную чушь против папы и Церкви? Разумеется, Лютер не говорил и трети того, что ему приписывали; но, так или иначе, теперь ему предстояло явиться в Рим и дать ответ за свои крамольные речи. Архиепископ Альбрехт отправил тезисы в Рим примерно через два месяца после того, как получил их сам; однако новости в те дни расходились быстрее, чем кажется нам сейчас – и, поскольку тезисы были напечатаны во многих городах и разошлись по всей Европе, нам неведомо ни то, когда первые экземпляры попали в Ватикан, ни то, какими комментариями они сопровождались и насколько преувеличили их «разжигательность» досужие сплетники.
Точно известно другое: в какой-то момент Ватикан поручил разобраться в этом деле доминиканскому монаху по имени Сильвестро Маццолини. Доминиканский орден, как мы уже упоминали, ставил главной своей задачей защиту церковного учения. Маццолини происходил из города Приеро на северо-западе Италии, и потому взял себе имя Приериас. В Ватикане Приериас носил звание «комиссар Священного дворца», и именно ему теперь поручили разобрать тезисы и определить, имеется ли в них ересь – в этом случае Лютеру предстояло явиться в Рим и отвечать перед судом инквизиции. Итак, наконец-то официальному лицу поручили разобраться в этом вопросе! Однако нельзя сказать, что Приериас подошел к делу вдумчиво и ответственно. Отнюдь! Сам он хвалился тем, что настрочил ответ наглому немцу всего за три дня. И что же было в этом ответе? Само заглавие его – «Диалог о бесстыдных нападках Мартина Лютера на власть папы» – как бы намекало: ничего хорошего ждать не стоит.
Ни в какие богословские глубины Приериас в своей торопливой публикации не вникал. Для него все было проще простого:
Итак, мой Мартин, чтобы тщательно рассмотреть твое учение, прежде всего необходимо установить общие положения и основания…
Основание третье:
Кто не принимает учение Церкви Римской и понтифика Римского как нерушимое правило веры, из которого, среди прочего, и Священное Писание черпает свою силу и авторитет – тот еретик.
Основание четвертое:
Церковь Римская может принимать решения касательно веры и нравственности как словом, так и делом. Различие между ними лишь в том, что решение, выраженное в словах, звучит яснее и определеннее. В этом смысле привычка становится силой закона, ибо воля князя выражается в действиях, которым он позволяет совершаться или же приказывает их совершать. Следовательно, как еретиком является тот, кто неверно мыслит об истине Писания, также и еретик – тот, кто неверно мыслит об учениях и деяниях Церкви в вопросах веры и нравственности.
В сочинении Приериаса немало личных нападок, грубых и поверхностных. Например, он пишет: «Как дьявол смердит гордостью во всех делах рук своих, так и ты смердишь своей злонамеренностью», и называет Лютера «прокаженным с железным рылом и латунными мозгами»[129][130]. Заключение этого переперченного опуса звучит вполне однозначно: «Итак, всякий, кто говорит, что Церковь Римская не вправе делать то, что делает в рассуждении индульгенций – еретик»[131]. Вот и делу конец. Теперь Лютеру оставалось только ехать в Рим, на суд инквизиции.
Однако в своем «богословии» – или, вернее, в том, что принимал за богословие – Приериас совершал такие головокружительные прыжки, что сам Лютер, прочтя его сочинение, был поражен и, кажется, даже позабавлен. В своем стремлении все упростить Приериас провозглашал такое, чего Церковь никогда раньше не провозглашала. Сложные, тяжелые вопросы, по которым разные авторитеты противоречили друг другу, о которых спорили или просто старались аккуратно их обходить – Приериас представлял как однозначные, давно установленные факты. Читать это было и смешно, и дико; и, подобно современному интернет-пользователю, репостящему какой-нибудь особенно идиотский твит, Лютер просто организовал перепечатку труда Приериаса, как бы говоря: «Вы только посмотрите, что он несет!»