Впрочем, затем он написал Приериасу ответ – и хвалился, что этот ответ занял у него лишь два дня. Красноречивее всего, пожалуй, было то, что, в отличие от своего оппонента, Лютер начал цитировать Писание. Прежде всего, 1 Фес. 5:12: «Все испытывайте, хорошего держитесь». Затем Гал. 1:8: «Если же и ангел с неба будет благовествовать вам не то, что я благовествую, да будет анафема». На этом можно было бы и остановиться. Что тут еще сказать? Впрочем, нашлись у Лютера и собственные слова:
Я теперь жалею, что с презрением отзывался о Тетцеле. Хоть он и достоин смеха, а все же будет поумнее тебя. Ты не цитируешь Писание. Не приводишь доводов разума. Искажаешь Писание, словно хитрый бес. Говоришь, по сути, что вся Церковь состоит из одного папы. И что же тогда, по-твоему, считать деяниями Церкви? Взгляни на страшное кровопролитие, устроенное Юлием II. Взгляни на возмутительную тиранию Бонифация VIII, который, по пословице, «захватил престол как волк, правил как лев, а умер как собака»… Ты называешь меня прокаженным, ибо я смешиваю истину с заблуждениями. Что ж, хотя бы признаешь, что истина в моих словах есть. Папу ты превращаешь в императора, правящего силой и насилием. Император Максимилиан и немецкий народ такого не потерпят[132].
Последняя фраза здесь отнюдь не случайна; это острый выпад в сторону Рима, указывающий на щекотливые национальные чувства немцев, которые Рим может неосторожно задеть.
Сочинение Приериаса Лютер получил, по-видимому, 17 августа, вместе с официальным предписанием прибыть в Рим в течение шестидесяти дней. Лютер прекрасно понимал, что доминиканцы с Приериасом во главе объявили ему войну, и в Риме – который он уже назвал «Лернейским[133] болотом, полным гидр и прочих чудищ» – справедливого суда ему не видать; так что немедленно написал Спалатину, надеясь, что тот убедить Фридриха добиться, чтобы суд провели в Германии[134]. Лютер понимал, что дело принимает серьезный оборот: если решение будет принято не в его пользу, его запросто могут осудить как еретика и сжечь на костре.
В письме к Спалатину он писал, что уже отвечает на труд Приериаса (видимо, полученный им накануне), который, по его оценке, «в точности напоминает дикую непролазную чащобу»[135].
От обещания пока не публиковать «Резолюции», содержащие в себе более подробное объяснение тезисов, епископ освободил Лютера еще в апреле; однако после того, как Лютер вернулся из Гейдельберга, ему потребовалось время, чтобы отредактировать этот труд, так что «Резолюции» вышли из печати только ближе к концу августа. Отправляя рукопись епископу, Лютер с подчеркнутым и, видимо, вполне искренним смирением писал: на свое усмотрение епископ может вычеркнуть из книги все, что посчитает неподобающим, или даже вовсе ее уничтожить. Лютер по-прежнему считал себя смиренным монахом, всего лишь стремящимся послужить Богу и помочь Матери-Церкви – и был уверен, что и Церковь не может этого не видеть. Он писал даже: если что-либо написано мною не в духе Христовом, – разумеется, это не должно видеть свет.
Еще один экземпляр «Резолюций» Лютер отправил Штаупицу вместе с длинным письмом, в котором просил его, как главу ордена августинцев, переслать этот документ папе в Рим. Собственно говоря, свою новую книгу Лютер предназначал прежде всего папе, надеясь обратиться к нему через голову своих корыстных, узко мыслящих оппонентов, объяснить свою позицию и доказать свою правоту. Он ясно давал понять: ни в коем случае не намерен он подрывать авторитет папы и Церкви. Напротив, именно из страха перед тем, что их авторитет подорвут злоупотребления, допускаемые продавцами индульгенций, и делает он то, что делает. Сделал Лютер и еще один шаг в эту сторону: посвятил свою книгу самому папе Льву X. В посвящении Лютер писал: он знает, что имя его в глазах папы очернено и запачкано, – однако верит, что Христос просветит и направит папу, поможет ему понять, насколько важен вопрос, о котором идет речь. Далее он объяснял: он никогда не стремился к широкому распространению «Девяноста пяти тезисов» – но, раз уж это произошло и повлекло за собой бурную полемику, он чувствует для себя необходимость высказаться, пусть и «как гусь среди лебедей», чтобы прояснить свою позицию.
Итак, в конце лета 1518 года, через десять месяцев после публикации «Девяноста пяти тезисов», Лютер все еще надеялся на благополучное разрешение конфликта. Теперь он обращался напрямую к Святейшему – тоном глубокого смирения, однако не делая никаких уступок в том, что ему самому было совершенно ясно. Он понимал, что Церкви нужна реформа, и сам, как доктор и служитель Церкви, видел свою обязанность в том, чтобы посильно этому послужить. Примечательна и его вера, и мужество, и – в особенности – глубокое смирение в сочетании с прямодушной и почти самонадеянной отвагой.
28 августа он писал Спалатину:
Ты сам знаешь, мой Спалатин: ничто во всем этом меня не страшит. Даже если своей властью и лестью они преуспеют в том, чтобы сделать меня всем ненавистным, сердце мое и совесть останутся при мне; по-прежнему буду я знать и исповедовать, что все, из-за чего на меня нападают, получил от Бога, которому с радостью и по доброй воле все это предлагаю и вверяю. Если Он это разрушит – пусть разрушится; если сохранит – сохранится. Да будет благословенно и прославлено имя Его вовеки. Аминь[136].
Явление Меланхтона
Неожиданно для себя Лютер оказался в центре разгорающегося спора; однако многочисленные его обязанности в Виттенберге никуда не исчезли. По-прежнему он занимался университетом и старался привлечь на свой факультет лучших преподавателей; и в конце лета 1518 года привлек лучшего из всех – очень молодого еще человека по имени Филипп Шварцердт, которого история запомнила под гуманистическим прозванием Меланхтон. В Виттенберг его привез Спалатин, связывавший с ним самые радужные надежды.
Меланхтон родился 16 февраля 1497 года. С самых ранних лет он отличался большими способностями к языкам и скоро сделался знатоком и увлеченным любителем греческого. Был он внучатым племянником великого ученого-гуманиста Иоганна Рейхлина. Когда Филиппу было одиннадцать лет, случилось так, что отец и дед его умерли один за другим, всего за десять дней – и мальчика отправили в Пфорцхайм к бабке по матери, сестре Рейхлина. Говорят, что Рейхлин скоро начал относиться к мальчику как к сыну. Именно Рейхлин убедил Филиппа сменить немецкую фамилию Шварцердт на ее греческий аналог Меланхтон, по гуманистической моде того времени: почти все тогдашние гуманисты воображали себя гражданами Древней Греции или Рима и потому носили греческие или латинские имена.
Уже в тринадцать лет Филипп поступил в Гейдельбергский университет и опубликовал свою первую поэму, а в четырнадцать – стал наставником двоих сыновей местного графа. В этом же возрасте он получил степень бакалавра, а не позже чем через год попытался стать магистром, чтобы иметь возможность официально преподавать в университете – однако в этом ему было отказано «из-за юности и мальчишеского вида». Меланхтон был сильно этим обижен и уехал в Тюбинген. Там он подпал под влияние известного профессора Иоганна Агриколы, также убежденного гуманиста.
Однако, оказавшись в Тюбингене, Меланхтон скоро заскучал от местных проповедей. Проповеди в самом деле носили сказочный характер: так, один священник рассказывал благочестиво внимающим ему прихожанам, что деревянные подошвы сандалий доминиканских монахов изготовлены из древа познания, росшего в райском саду. На такие случаи Меланхтон брал с собой в церковь латинскую Библию, подаренную ему двоюродным дедом Рейхлином. Много раз, утомленный дурацкими проповедями, в жажде услышать слово Божье, которое с кафедры не доносилось, раскрывал он Библию и делал добрый глоток. Несколько раз, однако, его ловили на этом и сурово упрекали. В самом деле, что этот парень себе возомнил – разве для того мы ходим в церковь, чтобы читать там Библию?
Положение Меланхтона в Тюбингене было далеко от идеала и в других отношениях; поэтому, услышав, что Виттенбергскому университету требуется преподаватель греческого, Рейхлин немедленно и от чистого сердца рекомендовал туда своего юного племянника. Получив от Фридриха и Спалатина официальное приглашение, Рейхлин так сообщал Филиппу эту радостную новость:
Воззри! Явилось письмо от нашего милостивого князя, подписанное его собственной рукой, где он обещает тебе плату и благоволение. Не стану сейчас обращаться к тебе на языке поэзии, а процитирую обетование Бога Аврааму: «Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую Я укажу тебе; и Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое, и будешь ты в благословение…» Так говорит мне Дух, и таково, надеюсь, будет твое будущее, дорогой Филипп, труд мой и мое утешение[137].
В конце августа 1518 года, когда Меланхтон прибыл в Виттенберг, ему едва исполнился двадцать один год. Однако уже в таком возрасте он был столь известен и знаменит, что по дороге в Виттенберг, во время остановки в Лейпциге, руководители тамошнего богословского факультета из кожи вон лезли, убеждая его остаться и занять кафедру у них. Даже Эразм Роттердамский был от него в восторге.
Меланхтон был не только очень юн; выглядел он еще моложе своих лет – маленький, щуплый, напоминавший скорее застенчивого пятнадцатилетнего мальчика, чем университетского профессора. Не все были уверены, что он им подойдет – иные предпочитали ему известного лейпцигского гуманиста Петера Мосселануса. По приезде в Виттенберг Меланхтону пришлось услышать в свой адрес фырканье и насмешки; слышал он даже, как несколько шалопаев-студентов сговаривались над ним поиздеваться. Быть может, они заметили, что одно плечо у него ниже другого, или услышали, что он заикается. Так или иначе, приветственная речь Меланхтона в Виттенберге четыре дня спустя развеяла все сомнения и отбила у остряков желание над ним смеяться. Предметом его речи стал упадок науки при схоластике и обещание нового ее возрождения в руках гуманистов. Лютер был очень впечатлен. Он писал Спалатину: