Однако единственными «злоупотреблениями», которым папа и Каэтан хотели положить конец, были здесь ереси, распространяемые «сыном погибели» из Виттенберга по имени Мартин Лютер. Поэтому Лев написал письмо Фридриху – одному из семи курфюрстов, и, следовательно, одному из влиятельнейших участников рейхстага. С помощью своего папского авторитета Лев надеялся убедить Фридриха – а с ним и весь рейхстаг – занять его сторону:
Возлюбленный сын, да пребудет над тобою апостольское благословение! Памятно нам, что главным украшением твоей благороднейшей семьи всегда была преданность вере в Бога и чести и достоинству Святого Престола. Ныне мы слышим, что некий сын нечестия, брат Мартин Лютер из числа отшельников-августинцев, воздвигающий клеветы на Церковь Божью, пользуется твоей поддержкой. Хоть мы и знаем, что это ложь, но хотим предупредить тебя об этом, дабы ты очистил репутацию своей благородной семьи от такой клеветы. Получив от магистра Священного дворца извещение о том, что учение Лютера содержит в себе ересь, мы призвали его предстать перед кардиналом Каэтаном. Просим тебя проследить за тем, чтобы Лютер был передан в руки и под юрисдикцию Святого Престола, дабы будущие поколения не упрекнули тебя в том, что ты пестовал в своих владениях погибельнейшую ересь против Церкви Божьей[143].
Как мы уже знаем, основная задача, ради которой Каэтан прибыл в Аугсбург, осталась невыполненной. Рейхстаг официально завершился; теперь предстояло разобраться с Лютером, этим «плевелом в винограднике Господнем». Фридриху удалось организовать Лютеру неофициальную встречу с Каэтаном; однако он опасался – и справедливо – что император и Каэтан, сговорившись между собой, схватят Лютера, закуют в цепи и отправят в Рим. Поэтому он не соглашался на приезд Лютера в Аугсбург, пока император не пообещал выдать ему «охранную грамоту». Однако, едва окончился рейхстаг, император отправился на охоту. Пришлось гоняться за ним по лесам и настаивать на исполнении обещания. Каэтану тоже пришлось дать обещание не вредить Лютеру, хоть такая просьба и показалась ему оскорбительной. Но в конце концов оба дали слово. Неофициальная встреча с Лютером должна была состояться у Каэтана на квартире, в роскошном аугсбургском доме сказочно богатых Фуггеров.
25 сентября Лютер покинул Виттенберг и шел пешком двенадцать дней; однако 7 октября, всего в трех милях от Аугсбурга, его поразили столь сильные боли в желудке, что он не мог идти дальше. Надо сказать, что различные недуги, поражавшие Лютера в течение жизни, были явно связаны со стрессами: вполне возможно, что и сейчас болезнь охватила его лишь тогда, когда впереди показался город, где Лютера, возможно, ждала смерть. По счастью, как раз в это время мимо проезжал в карете друг Лютера Венцеслас Линк. Лютер хорошо знал Линка по Виттенбергу – оба они преподавали на богословском факультете; и теперь Линк, конечно, предложил подвезти больного друга до города. Прибыв в Аугсбург, Лютер почувствовал себя немного лучше. Августинского монастыря в городе в то время не было, так что его устроили в кармелитской обители. Аббат ее, Иоганн Фрош, в свое время учился в Виттенберге и с Лютером был знаком.
Спалатин подготовил Лютеру торжественную встречу; его приветствовали и желали с ним познакомиться немало церковных светил, заинтересовавшихся этим отважным монахом, который осмелился острой палкой разворошить римский муравейник. Как требовал протокол, Лютер немедленно сообщил о своем прибытии в Аугсбург кардиналу Каэтану – однако кардинал пока не готов был его принять. Для начала Лютера попросили встретиться с Урбаном де Серралонгой, послом маркграфа Монферратского и доверенным лицом Каэтана. Возможно, полагал Каэтан, Серралонге удастся смягчить Лютера и подготовить его к встрече с кардиналом. Серралонга обошелся с Лютером очень ласково, постарался создать впечатление, что желает ему только добра и искренне хочет, чтобы они с кардиналом обо всем договорились – однако Лютер ощутил в его поведении «итальянский» душок неискренности и интриганства. Сын Ганса Людера был, возможно, немного неотесан – но отнюдь не простоват, и вкрадчивому ватиканскому дипломату едва ли удалось бы легко обвести его вокруг пальца.
Однако Серралонга сделал все что мог. Прежде всего он дал понять: никаких иных вариантов, кроме отречения и покаяния, для Лютера не предполагается. Все очень просто, и никаких отступлений от простого и ясного курса не будет. Ни о какой «полемике» с кардиналом Лютеру и думать нечего. В конце концов, это просто неприлично! Однако Лютеру – истинному немцу, прямому и откровенному – претила слащавая приторность Серралонги и его «разумные» советы. Он ответил напрямик: «отрекаться» не станет, пока ему не покажут, в чем он заблуждается – если он и впрямь заблуждается. Разумеется, римская курия считает именно так, иначе не пошла бы на столь решительные меры. Итак, продолжал Лютер, пусть ему покажут, где и в чем погрешает он в своих мыслях, – ведь, разумеется, у курии есть на это точный и определенный ответ. Только после этого можно будет перейти к «отречению» и «покаянию». Но, пока этого не произошло, каяться ему просто не в чем. Как мы увидим далее, этот рефрен будет звучать снова и снова в ходе нашей оперы.
Такого жесткого сопротивления Серралонга определенно не ожидал. Неужто все немцы такие? Он продолжал играть роль сдержанного и доброжелательного посредника, однако в обращении его с Лютером начало проступать напряжение. Теперь он заговорил яснее: единственное, что во всем этом деле имеет значение – вопрос о власти папы. Если папа объявил, что индульгенции соответствуют христианскому учению – значит, они по определению ему соответствуют. Значит, Лютер должен просто покаяться в том, что не признавал безусловного и нерушимого авторитета папы. Разумеется, это ересь, это любому дураку ясно! А Лютер – определенно не дурак. Теперь Серралонга умело ввернул и то, что, если Лютер не принесет полного покаяния, курфюрст Фридрих откажет ему в защите; это была неправда – и Лютер, скорее всего, это понимал. Но Серралонга на этом настаивал. «И где вы тогда окажетесь?» – спрашивал он. Но Лютер не замедлил с ответом, исполненным типичного саксонского остроумия. «Под небесами», – спокойно ответил он. Этот ответ положил конец притворному дружелюбию Серралонги. Потеряв терпение, ватиканский дипломат сделал презрительный жест и вышел вон.
Итак, смягчить Лютера Серралонге не удалось – напротив, он лишь укрепил его стальную решимость. Теперь Лютер был еще более прежнего готов высказать кардиналу все что думает – и плевать на последствия! На случай, если кардинал пригрозит ему папской властью, у монаха была церковно-юридическая карта в рукаве: он потребует созвать церковный собор. От такого у них волосы дыбом встанут! Знал ли Лютер, что именно Каэтан протолкнул решение, ставящее авторитет папы превыше авторитета соборов, нам неизвестно, и это другая история. Но о том, что папа и Рим в самом деле считают папскую власть выше и святее соборной, ему было известно – и он, несомненно, понимал, насколько провокационно и опасно прозвучит это требование. Когда требовалось, Лютер умел швырять бомбы – и эта бомба, брошенная его рукой, должна была разнести престол Льва X на клочки.
Итак, 12 октября Лютер, в сопровождении Венцесласа Линка и троих монахов из кармелитского монастыря, отправился в роскошный дворец Фуггеров. Обычно он о своей внешности не заботился, но в этот раз, чтобы выглядеть презентабельно, одолжил у Линка его более элегантную сутану.
Серралонга дал Лютеру тщательные наставления о том, как следует вести себя перед кардиналом: сперва простереться перед ним ниц, затем встать на колени. Так Лютер и поступил. Кардинал милостиво пригласил его встать и изложить свое дело, добавив к этому: он, мол, надеется, что разговор выйдет недолгий и простой. Надежды его, конечно, не сбылись. Каэтан был четырнадцатью годами старше Лютера и беседовал с ним тоном ласкового отца. Несколько раз назвал Лютера «дорогим сыном» – того, скорее всего, это только пуще злило. После того как Лютер встал, кардинал заговорил, без сомнения, все тем же покровительственно-снисходительным отеческим тоном. «Своими тезисами об индульгенциях ты потряс Германию, – сказал он. – Если хочешь быть послушным сыном и порадовать папу, отрекись от них и покайся. Ничего дурного с тобой не случится: я ведь знаю, что ты – доктор богословия и имеешь множество учеников»[144].
Несмотря на отеческий тон, угроза пыток и смерти нависла над Лютером вполне ощутимо, и Каэтан это понимал. У него не было причин считать, что проблему не удастся разрешить быстро и легко. Однако – вот еще одна загвоздка в этой истории – Лютер каяться определенно не собирался и уже сообщил об этом Серралонге; но как Серралонга призывал Лютера не вступать с Каэтаном в диалог, так же и сам кардинал получил инструкцию ни в коем случае с Лютером в диалог не вступать. Даже если бы он вдруг захотел затеять с Лютером содержательный разговор, – не смог бы, ибо не имел таких полномочий. Ему было дано ясное и определенное поручение: привести непокорного монаха к повиновению. Только это, ничего более. Так что ни у Лютера, ни у Каэтана не было пространства для маневра. Одно слово – revoco, то есть, по-латыни, «отрекаюсь» – вот и все, что требовалось. Либо Лютер произнесет это слово – либо отправится в Рим, скорее всего, на костер; и еще хуже того, в огонь вечный, уготованный диаволу и аггелам его.
Однако отрекаться у Лютера и в мыслях не было. Вместо этого он сразу пошел не по сценарию – сделал то, о чем и предупреждал Серралонгу: попросил, чтобы Каэтан указал ему его ошибки. Как можно отречься, когда он не понимает, от чего именно следует отрекаться? Пусть ему объяснят, в чем он неправ. По-видимому, это еще не противоречило инструкциям, полученным Каэтаном: он быстро назвал два пункта, надеясь, что этого будет достаточно. Во-первых, Лютер отрицает, что «сокровищница Церкви» содержит в себе «заслуги Христа и святых». И во-вторых, говорит, что вера дарует уверенность в прощении даже прежде официального отпущения грехов священником в церкви. И то, и друго