Готовясь к дебатам, которые должны были начаться в конце июня и растянуться на добрых три недели, уже в январе Карлштадт совместно с Лукасом Кранахом занялся афишей диспута – выдающимся образчиком ранней печатной пропаганды. Эта афиша должна была послужить рекламой будущего «спектакля». Огромная сатирическая гравюра под названием «Телега Карлштадта» изображала две телеги, влекомые запряженными в них лошадьми. Обе были полны народу, и над каждой фигурой – пояснительный текст в рамочке. В первом издании текст был по-латыни, но скоро появилось и второе издание, с немецким переводом. Плакат был разделен на две части: процессия в верхней части двигалась к Иисусу, снабженному пояснительной надписью «Unser Fri[e]d» («Наша Свобода»); над телегой ласково склонился Бог Отец, а под колесами ее извивался, корчась в муках, обезьяноподобный дьявол. Что же до процессии в нижней части гравюры – она направлялась прямиком в раззявленную пасть ада, полного языков пламени, гротескных бесов и корчащихся в огне грешников. И кто же сидел в этой второй телеге – с улыбкой на лице и с бесом за левым плечом? Не кто иной, как сам Эк; а на случай, если кто-либо не знал, в чем состоит его богословие, над ним красовалась подпись «Eigner Wil» («Моя воля»).
Начало лейпцигских дебатов. Aetatis 35
Начало дебатов было назначено на 27 июня; однако в этот же день имперский рейхстаг выбрал девятнадцатилетнего отпрыска Габсбургской династии, Карла I Испанского, новым императором Священной Римской империи. Карл унаследовал трон своего покойного деда Максимилиана I – и стал императором Карлом V. Немецкие княжества на рейхстаге сперва предлагали трон не кому иному, как Фридриху Мудрому Саксонскому; но Фридрих понимал, что ни у одного немецкого князя нет в руках власти, необходимой для успешного управления огромной империей, и оправдал свое прозвище, отдав голос юному Карлу I Испанскому, хоть папа Лев X и надеялся до последнего, что Фридрих этого не сделает. Историки часто восхваляют Фридриха как мудрого и благородного политика, думавшего о благе подданных больше, чем о собственном возвышении; здесь перед нами яркий пример их правоты. Однако и после избрания императора фигура Фридриха не утратила важность для папы: ведь ясно было, что новый император, занятый испанскими делами, не сможет уделять Германии много времени и внимания.
Дебаты должны были продлиться три недели, а погода в конце июня стояла прекрасная – и множество людей со всех концов Германии отправились в Лейпциг, чтобы насладиться редким зрелищем. Сам Эк прибыл вдвоем со слугой 22 июня, без всякой торжественности. Однако приехал он как раз вовремя: на следующий день состоялся праздник Праздник Тела и Крови Христовых[165] – важное местное событие, и очень разумным ходом со стороны Эка было принять в нем участие. Вместе с другими клириками он прошел по городу в торжественной процессии – и, разумеется, не упустил случая со всеми познакомиться и постараться на всех произвести хорошее впечатление. Остановился он в доме у бургомистра – так что не оставалось сомнений в том, на чьей стороне симпатии местных властей.
Два дня спустя в городские ворота Гриммы куда более торжественно въехали гости из Виттенберга. На первой телеге ехал Карлштадт – и вез с собой такую гору книг, что телега стонала и прогибалась под их весом. На второй путешествовали Меланхтон и ректор Виттенбергского университета вместе с самим Лютером. Здесь же можно было увидеть Иоганна Агриколу и Николаса фон Амсдорфа, виттенбергских друзей и коллег Лютера, будущих видных деятелей Реформации. Но больше всего внимания привлекала пешая часть процессии: две сотни студентов из Виттенберга, вооруженных огромными, жутковатыми на вид алебардами (иначе они называются пиками или бердышами). Многие также несли с собой копья или посохи с заостренными наконечниками.
Перед самыми воротами случилось неприятное происшествие, напомнившее карикатуру Кранаха: телега Карлштадта, до краев набитая справочной литературой, застряла в грязи и сломала себе ось. Бедняга Карлштадт полетел с телеги в грязь. Быть может, это было дурное предзнаменование? Так или иначе, Карлштадт перепугался да и сильно ушибся – и именно этим многие объясняли его отнюдь не блестящее выступление.
Один из придворных клириков герцога Георга, некий Иероним Эмзер[166], огорчившись тому, что гости из Виттенберга прибыли в Лейпциг с такой помпой, а появление Эка прошло незамеченным, взял на себя организацию при первом публичном появлении Эка почетной стражи. Роль стражи и свиты для виттенбержцев выполняли студенты: они громко поддерживали своих профессоров – а заодно наводили шороху в городе. Однажды ночью они устроили кошачий концерт под окнами у бургомистра, где, как прекрасно знали, остановился Эк; после этого и до конца дебатов у дома бургомистра дежурила охрана.
Сам Лютер остановился в доме у печатника Мельхиора Лоттера – человека, которому в будущем предстояло на трудах Лютера сделать себе состояние. Двое видных горожан приняли Лютера у себя; однако в целом его и его коллег в Лейпциге встречали презрением и насмешками. «Граждане Лейпцига, – писал он позже, – нас не приветствовали и к себе не приглашали, а обращались с нами, словно со злейшими врагами». Как будто этого было недостаточно, стоило Лютеру войти в доминиканскую церковь – и клирики демонстративно и поспешно унесли прочь гостию, словно само присутствие Лютера представляло ей угрозу. В какой-то день в продолжение этих трех недель сам герцог Георг встретился с Лютером неофициально – и во время этой встречи, не стесняясь в выражениях, критиковал его взгляды. Словно желая подтвердить славу человека недалекого ума, одним махом разрешил он сложный богословский вопрос об авторитете папы, отрезав попросту: «Божественной властью или человеческой, а все одно папа – это папа!»[167]
До начала дебатов требовалось обсудить условия дискуссии. Эк выступал за дебаты в «итальянском стиле», с более свободными правилами – но Карлштадт был против. Далее следовало решить, кто станет судьями. Лютер считал, что богословы, как правило, уже закостенели в своих взглядах и не готовы их менять, поэтому надеялся, что судьями станут представители не только богословского, но и других университетских факультетов. Он понимал, что здравомыслие и справедливые суждения скорее встретит за пределами узкого, ограниченного мирка схоластического богословия. Однако Эк решительно возражал. «Почему бы тогда не отдать дело на суд портным и сапожникам?» – в негодовании выпалил он[168]. Практичный герцог Георг с ним согласился и отклонил предложение Лютера. Таким образом, единственными судьями на дебатах стали богословы.
На рассвете 27 июня начались дебаты – точнее, торжественная церемония их открытия. В шесть часов утра в церкви святого Фомы состоялось богослужение, была отслужена двенадцатичастная месса. Затем вся компания переместилась в замок XIII века Плейссенбург. Дебаты должны были состояться здесь, в главном зале, ибо ни одна университетская аудитория не вместила бы многолюдную толпу зрителей. Зал украсили гобеленами, вокруг расставили стражу из семидесяти шести местных жителей. Друг напротив друга поставили две кафедры. На кафедре Эка был изображен святой Георгий, убивающий дракона, на кафедре виттенбержцев – святой Мартин. Расписание было следующим: дебаты начинаются каждый день в семь утра и длятся до девяти, затем перерыв – и послеобеденная сессия с двух до пяти. Однако в первый день все началось с длиннейшей – более двух часов – вступительной речи, которую произнес видный лейпцигский гуманист и знаток греческого языка Петер Мосселанус. Очень большое внимание в своей речи уделил он призывам к обеим сторонам соблюдать приличия, спорить хладнокровно и корректно, в манере, подобающей поиску истины Божьей. Герцог Георг был поражен тем, что это приходится специально объяснять. Неужто эти богословы – такие дуралеи, что не понимают элементарных вещей?
Наконец речь завершилась… и тут настало время перерыва на обед. Рассказывают, что за столом герцог Георг лично «распоряжался угощением»[169]. Эку он любезно передал оленину, Карлштадту – сочную косулю. Лютер не получил ничего. После обеда начались собственно дебаты: первым обсуждался вопрос о свободе воли и о том, может ли человек сделать что-либо без помощи Божьей благодати. По ощущению Лютера, Карлштадт вел дискуссию вполне умело, постоянно подкрепляя свои слова цитатами из многочисленных книг. Однако Эк заметил, что не станет «спорить с библиотекой»[170], и стал настаивать на том, чтобы Карлштадт отвечал ему своими словами, а не повторял, как попугай, чужие. Это вызвало большой спор и крик; но в конце концов Карлштадту пришлось отложить «библиотеку», проделавшую вместе с ним долгий путь из Виттенберга.
По причинам, оставшимся для нас неизвестными, в первые несколько дней Лютер в дебатах не участвовал, чем приводил в немалое нетерпение изрядную часть публики. Первые четыре дня Эк спорил с Карлштадтом; лишь 4 июля наконец настала очередь Лютера подняться на кафедру. Мосселанус оставил нам яркое описание всех участников дискуссии:
Мартин среднего роста, худ, столь изможден учеными трудами и скорбями, что можно пересчитать все его кости; однако вид у него мужественный и решительный. Говорит он высоким голосом, ясно и звучно. Он человек весьма ученый и чрезвычайно начитанный в Писании, ссылается на него с такой легкостью, словно знает его наизусть. Знает греческий и древнееврейский достаточно, чтобы судить о переводах. Обладает и богатыми фактическими знаниями, и большим запасом слов и мыслей. В жизни и в поведении он человек очень любезный и дружелюбный; нет в нем ничего ни от ворчуна, ни от угрюмого стоика. К любым положениям он легко приспосабливается. В обществе держится живо, весело, остроумно, всегда полон радости, всегда с улыбкой на лице, как бы серьезно ни угрожали ему противники. Глядя на него, видишь, что Бог воистину пребывает с ним и поддерживает его в нынешнем трудном положении. Единственный недостаток, за который его все порицают, – то, что он бывает чересчур резок и язвителен в словах, особенно во время споров, более, чем подобает тому, кто занят вещами божественными и ищет новые пути в богословии. Впрочем, слабость эта, возможно, свойственна всем, кто не с самых юных лет начал свое образование