Sola Scriptura). Высмеял учение о чистилище, заявив, что в Библии ни о чем подобном не говорится. Два года назад, когда в своих «Девяноста пяти тезисах» Лютер впервые высказался об индульгенциях, никто – включая его самого – и представить не мог, что со временем он займет столь провокационные и опасные позиции. Он, можно сказать, вынужден был обнажать все больше и больше сомнительных сторон церковного учения – и, как верный сын Церкви, понимал и чувствовал, что, говоря вслух горькую правду, оказывает Святой Церкви большую услугу. Он был уверен, что к этому его побуждает сам Бог. Но как объяснить это церковным вождям? Найдется ли в Риме хоть один человек, у которого достанет духу принять слова Лютера всерьез и ради блага всей Церкви последовать за ним нехожеными тропами назад, к истине?
После Лейпцига
После дебатов Лютер получил письмо от нескольких учеников Гуса. Они приветствовали его усилия и восхваляли, называя «саксонским Гусом» – честь и именование, без которых Лютер вполне мог бы обойтись. К письму прилагались подарки: несколько ножей искусной работы и книжица, где объяснялись взгляды Гуса. Ответ Лютера звучал с предсказуемой осторожностью. Попасться на общении с ревностными последователями известного еретика – последнее, что было ему сейчас нужно. Свой ответ Лютер продиктовал Меланхтону и вложил во второе письмо, адресованное курьеру – чтобы, перехватив письмо, нельзя было вычислить автора. Однако, открыв наконец книжечку с изложением веры Гуса, Лютер был поражен до глубины души. Основная мысль ее состояла в том, что глава Церкви – один Христос, и папа не вправе занимать Его место. Далее Гус писал: от своих слов он не отречется, пока обвинители не покажут ясно от Писания, в чем он ошибается. И за это Гуса осудили и сожгли на костре! Лютера это как громом поразило. «Оказывается, все мы гуситы и сами того не ведаем!» – воскликнул он[181][182].
Мысль, что папа занял место Христа, – притом что, по убеждению Лютера, никто, кроме Христа, не может быть истинным главой Церкви, – побудила Лютера начать называть папу антихристом. Ведь быть антихристом и значит занимать место, которое может занимать один лишь Христос. Все более и более привыкал Лютер таким образом смотреть на папство – и все менее и менее стеснялся об этом говорить. Но не только в этом отношении тон его стал суровее и резче. После дебатов многие гуманисты, как, например, Мосселанус, глубоко впечатленные выступлением Лютера и его аргументацией, начали говорить и писать в его пользу, и часто – без того смирения перед Церковью и папой, которое проявлял сам Лютер. Те же, кто занял сторону Эка, разумеется, отвечали им резкой полемикой. После Лейпцига великие вопросы, обсуждаемые на этих дебатах, перешагнули обычные богословские границы и сделались всеобщим достоянием.
Однако сами Лютер и Эк продолжали спор своим чередом. После диспута оба опубликовали свои отчеты о происшедшем – и каждый постарался выставить себя победителем. Из-за агрессивного и откровенно манипулятивного стиля полемики, а также из-за нападок на Эразма репутация Эка немедленно пострадала, а Лютера – возросла. Например, один из будущих соработников Лютера, Юстус Йонас, перешел на его сторону после того, что увидел и услышал на Лейпцигском диспуте. Он был десятью годами моложе Лютера, блестяще знал греческий и латынь и только что стал ректором Эрфуртского университета. Лейпцигские дебаты изменили для него все: в дальнейшем он стал одним из ближайших друзей и союзников Лютера. Однако Эразм, узнав, что Йонас перешел на его сторону, был опечален и писал ему:
Ты спросишь меня, дражайший Йонас, зачем разразился я этой долгой жалобой теперь, когда дело уже решено. Вот почему: хоть все это зашло куда дальше, чем следовало бы, – надлежит нам не оставлять бдительности и по мере сил искать возможности усмирить эту ужасную бурю… Если и есть в людях, правящих человеческими делами, нечто такое, что нам не по душе, – по моему разумению, нам следует оставить их на усмотрение Господа и Владыки. Если приказы их справедливы, разумно им повиноваться; если несправедливы – долг доброго человека в том, чтобы терпеть, дабы не вышло худшего. Пусть наше поколение и не может вынести Христа во всей Его полноте – по крайней мере будем Его проповедовать, сколько можем[183].
Как видим, Эразм был реформатором совсем иного склада, не похожим на Лютера; поэтому их пути и разошлись.
После диспута Эк нанес визит Фридриху, чтобы сообщить ему, что не остановится в своих попытках положить конец опасной карьере Лютера-еретика. Он сказал, что отправляется в Рим и подаст там доклад против Лютера. И действительно, с этих пор и до самой смерти Лютера Эк оставался его злейшим непоколебимым врагом. Герцог Георг после дебатов также стал убежденным противником Лютера – и таким и оставался вплоть до собственной смерти в 1539 году.
По окончании диспута Георг пришел в ярость от того, что богословы Эрфуртского университета отказались вынести о нем свое суждение. Причины их отказа не вполне ясны. Они указывали на некоторые формальные препятствия – но на деле, возможно, просто не хотели выступать против Лютера, опасаясь, что за это придется заплатить, и предпочли остаться в стороне. Георг лично встречался с ними и пытался принудить вынести решение, но ничего не добился. Обратился он и к парижским богословам – но те, к его удивлению, прежде чем выносить решение, предъявили внушительный счет. Они назначили комиссию из двадцати четырех человек, и каждому предлагалось выплатить по тридцать золотых крон, а также выдать по печатному экземпляру протокола дебатов – что, в силу их продолжительности, также было весьма недешево. Георг решил, что такой наглости потакать нельзя, платить отказался – и не получил ответа.
Однако важен был не официальный исход дебатов, а то, какое впечатление произвели они в интеллектуальных кругах того времени, например, среди нюрнбергских гуманистов. Колесница Реформации стремительно набирала скорость. Писания Лютера, Эка и прочих, связанные с дебатами, печатались, широко распространялись, обсуждались, порождали вторичную литературу – и общественное мнение решительно склонялось на сторону Лютера. Еще сильнее дискредитировала Эка грубая, но блестящая сатира под заглавием «Эк без углов» (здесь игра слов: Eck по-немецки означает «угол»), принадлежащая, как считается, перу нюрнбергского гуманиста Виллибальда Пиркхеймера[184]. Отчасти в результате распространения этой сатиры сочинения Эка начали продаваться все хуже и хуже. Издатели не хотели больше их печатать. Писания Лютера же, напротив, продавались отлично – поэтому их печатали снова и снова, все большими тиражами. Стоит отметить, что Лютер не получил за свои труды ни пфеннига – да к этому и не стремился. Он был счастлив уже тем, что мысли его расходятся по свету и находят себе множество сторонников. Когда герцог Георг запретил лейпцигским печатникам издавать книги Лютера, прибыль их резко сократилась. Читатели жадно поглощали сочинения Лютера, с нетерпением ждали новых – и пути назад уже не было. Мало того: Лютера читали не только в Германии. Он сделался сенсацией и в других странах; на него возникла мода, и другие авторы подхватывали его идеи и старались писать «по-лютеровски».
Привлекательность Лютера отчасти объяснялась его все возрастающей открытостью. Сказав А, он не стеснялся говорить и Б; высказав смелую мысль – не останавливался и перед тем, что из нее следовало. Казалось, сам дух времени едва мог за ним угнаться. Лютер все острее сознавал опасность своего положения – но от этого становился только смелее. «Что я теряю? – думал он. – Я уже рискую жизнью из-за того, что говорю правду: почему же не сказать всю правду?» И спешил думать и говорить, взбираясь на новые и новые головокружительные высоты, – пока ему не заткнули рот, спешил сказать как можно больше.
Например, в проповеди, опубликованной в декабре 1519 года, Лютер заявил – по-немецки, чтобы все его поняли, – что считает необходимым для мирян принимать во время причастия и хлеб, и вино. То же самое говорил и Гус, так что этим Лютер дразнил всех, кто уже называл его «гуситом», особенно Эка. Смысл и последствия этого заявления трудно переоценить. В сущности, Лютер восстановил библейскую мысль о том, что все верующие во Христа равны, а Церковь, уча, что священники чем-то принципиально отличаются от мирян на церковных скамьях, ошибается. Из Писания Лютер почерпнул идею «священства верующих». Всякий истинно верующий – христианин, равный другим христианам; так почему же вино причастия достается только священникам? В Греческой Церкви и других Восточных Церквях на протяжении пятнадцати веков такого разделения не существовало; не было его и у ранних христиан. Так с какой стати? Откуда взялась сама такая мысль? Проповедь свою Лютер опубликовал по-немецки, так что ее повсюду читали и широко обсуждали. Общее чувство недовольства и обиды мирян на клириков нашло себе конкретное приложение и, в каком-то смысле, обрело голос. В сущности, именно этот вопрос стал одним из основных путей, которыми Реформация распространялась от прихода к приходу: все больше и больше верующих требовали, чтобы их причащали не только облатками, но и вином.
На глазах людей – изумленных, не понимающих, что происходит, – таяли снега пятнадцати столетий. Журчащие ручейки становились все смелее, все полноводнее, сливались и превращались в бурный поток. Пройдет всего год – и Лютер разразится грохочущим водопадом таких писаний, каких еще за год до того никто, включая самого Лютера, и вообразить себе не мог. С октября 1519 года по октябрь 1520-го выйдут в свет, один за другим, три величайших его труда. Первый из них озаглавлен «К христианскому дворянству немецкой нации», второй – «О вавилонском пленении Церкви», и третий – «О свободе христианина». События в Лейпциге освободили Мартина Лютера. Именно в этот период – хотя мы точно не знаем, когда и как – он взял себе собственное гуманистическое имя: Элевтерос. Звучит словно латинизация фамилии «Лютер»; но на самом деле это греческое слово, означающее «свободный». Итак, Лютер стал «свободным» – тем, кого Христос освободил и дал возможность говорить правду. А тот, кого освободил Христос, воистину больше никому не раб.