Лютер в самом деле чувствовал себя освобожденным, получившим право говорить все, что считает нужным. Он ощущал, что Дух Святой подхватил его и несет вперед – Ему лучше знать, куда. Пользуясь новообретенной свободой – и временным прекращением огня из Рима, связанным с несколькими причинами, – Лютер начал торопливо переосмысливать все, что прежде казалось ему незыблемым, и об этом писать. До сих пор он писал смиренно и робко, старался сохранять сдержанность и умеренность. Теперь тон его писаний разительно изменился: Лютер заговорил страстно, яростно, агрессивно, нападал на все, на что считал нужным нападать, не задумываясь о последствиях. «Время молчать окончено! – писал он. – Настало время говорить!»[185] Что же произошло с ним – что вызвало такой интеллектуальный и творческий взрыв?
Множество событий, но в особенности два. Первое – то, что в феврале 1520 года Лютер прочел предисловие Ульриха фон Гуттена к новому, от 1517 года, изданию труда Лоренцо Валлы, доказавшего, что знаменитый «Константинов дар» – подделка. Гуттен, знаменитый гуманист, не раз бывавший в Италии, испытывал к папству глубокое отвращение. Переизданием труда Валлы, написанного в минувшем веке, он стремился напомнить обществу то, о чем многие предпочли бы забыть: в течение тысячи лет Церковь использовала доказанный подлог, чтобы затыкать рот своим критикам. «Константиновым даром» именовался документ, написанный якобы императором Константином в начале IV века, в котором вся власть над Западной Европой отдавалась папе; столетиями Церковь ссылалась на этот документ, чтобы доказать нерушимость папской власти. Когда Лютер узнал, что это доказанный подлог, ярость его возросла многократно. Много веков Церковь заставляла людей молчать, внушая им откровенную ложь! Что за ужас, что за позор! Для верного сына Церкви это было предательство, удар в спину – и невольно возникал вопрос: «В чем еще Церковь нам лжет?»
А затем, в июне, Лютер прочитал второй опубликованный текст Приериаса, где повторялись все те же заезженные псевдоаргументы в пользу безусловного папского авторитета. И на этот раз Приериас не просто пренебрегал доводами от Священного Писания и от разума – нет, он отбрасывал и то и другое как нечто, недостойное даже минутного размышления. Авторитет папы попирал все. В своем желании защитить папство Приериас доходил до кощунственного абсурда: по его словам, папа не мог заблуждаться, «даже если бы высказал нечто такое, что отправило бы множество людей… к дьяволу в ад»[186]. Можно ли сильнее, резче выразить идею абсолютной власти, беспардонной и бессовестной – власти, не нуждающейся более ни в каких основаниях и оправданиях? Словно сам сатана предстал перед Лютером с обнаженным окровавленным мечом, с одним лишь ответом для всех искателей Бога и истины: «Дрожи и повинуйся».
Теперь Лютер чувствовал, что борется напрямую с силами ада. И что еще оставалось думать? Тому, что происходило до сих пор, еще можно было подыскать какие-то пристойные объяснения: но теперь Лютер направил фонарь в глубокую нору – и увидел там гнездо гадюк. Против него самого – и против того, что, как он знал без малейшего сомнения, и было доброй, святой и преславной Благой Вестью Иисусовой – принимались самые жестокие, самые подлые меры. Его противники больше не утруждали себя логическими доводами и рассуждениями; что же до Иисуса – и самый слабый след Его из их писаний исчез. Подтвердились худшие страхи Лютера: по всему выходило, что Церковь нынешнего века оказалась под властью антихриста. Молчать об этом или говорить обиняками – теперь, когда он ясно и безошибочно это увидел? Невозможно. Не просто невозможно: немыслимо! Это было бы предательством всего благого, истинного и прекрасного. Если близится конец света и Лютеру каким-то образом удалось заранее об этом узнать – молчать о таком нельзя. Бога он боялся больше, чем смерти, – а Бог приказывал ему говорить. В этот уникальный, переломный момент истории Лютер готов был на все, к чему призвал его Бог. Никаких извинений и отговорок для колебаний больше не было – и Лютер не колебался, ясно чувствуя, что Дух Божий водит его рукой.
Характерно, что лишь теперь он начал слышать в свой адрес прямые угрозы. В апреле Лютер писал Спалатину, что глава Нойеркского капитула в Галле «советовал ему быть осторожнее и предупреждал»:
Даже некоторые враги мои, жалея меня, прислали мне из Хальберштадта предупреждение о том, что есть некий доктор медицины, который умеет с помощью магии становиться невидимым и убивать незаметно; он [якобы] получил приказ убить Лютера и должен прибыть сюда в следующее воскресенье, к выносу реликвий. Такие здесь ходят слухи. Прощай[187].
Не стоит удивляться, что в мире, все еще дышавшем испарениями Средневековья, мысль об убийце-невидимке, появляющемся из пустоты, не казалась чем-то невозможным. В другом письме к Спалатину Лютер писал: «Думаю, все в Риме сошли с ума: они безумствуют, они превратились в маньяков, если не в бесов». В ответе на безумные писания Приериаса Лютер обличал Рим, словно ветхозаветный пророк: «Итак, прощай, богохульный, обреченный, проклятый Рим: гнев Божий над тобою!»[188] Сам Лютер и его перо стали верным оружием этого гнева.
Главное, что произошло за эти двенадцать месяцев перерыва в гонениях – явление трех уже упомянутых сочинений Лютера; поговорим же о каждом из них в отдельности. Однако вполне возможно, что появление на свет этих трех громовых ударов, трех богословских прорывов, от которых у читателей и по сей день захватывает дух, было обусловлено еще одной, очень простой и обыденной причиной. Кажется, именно в это время монашеская практика Лютера, предполагавшая обязательное пение дневных «часов», начала соответствовать его богословию. Иными словами, он перестал ежедневно вычитывать и петь положенные молитвы. Десять лет спустя он писал:
Господь Бог силой отвел меня от канонических часов в 1520 году, когда я уже очень много писал: порой я пропускал свои часы по будням и откладывал на воскресенье, а в воскресенье читал их с утра до вечера, не прерываясь даже на еду и питье; в результате я так ослабел, что и спать не мог и вынужден был прибегнуть к снотворному настою доктора Эша, воздействие которого на свою голову ощущаю и по сей день[189].
Кончилось тем, рассказывал Лютер, что у него накопились непрочитанные часы за три месяца с лишком, – и одна мысль о том, как он будет их нагонять, приводила его в такое уныние, что наконец он совсем бросил эту практику, которую исполнял пятнадцать лет. Вполне возможно, что именно написание этих трех трактатов заставило его расстаться с давней монашеской привычкой, – или же он написал их уже после того, как бросил читать часы. В любом случае, ясно, что отказ от чтения часов значительно повысил его продуктивность.
Поразительна и непредсказуемость, и скорость, с какой Лютер швырнул в мир эти три бомбы. Словно вознаграждая себя за потерянное время, выкрикивал он во всеуслышание все, что хотел сказать, – и, пока его противники, кашляя в дыму первого взрыва, оглядывались и протирали глаза, пытаясь подсчитать ущерб, Лютер уже бросал вторую бомбу – другого рода и в неожиданном направлении, – так что им оставалось лишь в замешательстве смотреть на то, как рушатся их бастионы.
Первым большим трудом Лютера за этот год стало послание «К христианскому дворянству немецкой нации». Опубликовано оно было в августе 1520 года, и первым же изданием Мельхиор Лоттер выпустил не менее четырех тысяч экземпляров – для начала XVI века тираж весьма оптимистический. Однако рискованный шаг Лоттера полностью себя оправдал. Всего за две недели весь тираж был распродан. Второе издание, с небольшими авторскими исправлениями, вышло в том же месяце; всего появились, одно за другим, десять изданий – в Базеле, Страсбурге, Аугсбурге и Лейпциге, откуда новая книга и разлетелась по свету.
Портрет Лютера работы Лукаса Кранаха. 1520
В этом трактате Лютер взял резко полемический тон – по оценке его друга Иоганна Ланга, «пугающий и грозный»[190] – и умело сыграл на беспокойстве немецкой аристократии о том, что папа и итальянцы из Рима с обычным своим итальянским коварством стремятся похитить то, что по праву принадлежит Германии, и установить тиранию над немецкими верующими. Обращаясь к этим аристократам, он призывал их «вернуть нашу землю себе» – то есть сделать Германию независимым государством или союзом независимых государств, с тем чтобы немецкие богатства не уходили больше в распахнутую пасть римской бюрократии. С обычной для себя яркостью образов Лютер называл эту огромную и жадную до денег папскую бюрократию «гнездом гадюк»[191] и утверждал: у немцев нет иного выхода, кроме как с ним покончить.
Несмотря на свое заглавие, трактат, написанный не по-латыни, а по-немецки, был, несомненно, обращен ко всему немецкому народу. Воспользовавшись новой технологией книгопечатания, Лютер обратился через голову культурных элит, доселе составлявших нерушимую стену церковной власти, напрямую к народу. История в лице Гутенберга предоставила возможности, доселе не существовавшие, и Лютер мастерски и с большим успехом ими воспользовался. Эта стена между элитой и народом была для него «линией Мажино», которую он штурмовал своим пером. В письме Венцесласу Линку он так защищал свой резкий полемический тон:
Сыновья Ревекки [уже] во чреве матери соперничали и дрались друг с другом… Даже Павел именует своих врагов то «псами», то «увечными», то «пустыми болтунами», «лживыми бабами», «слугами сатаны» и прочими подобными словами… Кто же не видит, что пророки нападают [на грех народа] с величайшим гневом и яростью? Мы просто привыкли к этим [примерам], и потому они нас не тревожат