Богословие Лютера вело его от переворота к перевороту. Например, новое понимание «священства всех верующих» означало, что вся структура Церкви безосновательна и излишня. Мысль, что существует особая каста людей, обладающих правом проповедовать, наставлять и принимать исповедь, не имеет оснований в Библии. Это – полностью человеческое изобретение, не основанное на Писании. Требование ко всем христианам подчиняться этой системе – особенно если она, как сейчас, используется для тирании, для того, чтобы силой и страхом подчинять людей власти и авторитету, исходящим не от Бога, – совершенно нестерпимо.
По названию империя принадлежит нам, в действительности – папе… Нам, немцам, преподан ясный немецкий урок. Именно тогда, когда думали достичь независимости, стали мы рабами самого безумного из тиранов; у нас есть имперское имя, титул, герб – но все наше достояние, наша власть, наши суды и законы принадлежат папе. Папа оставляет нам кожуру, а все плоды пожирает сам.
Лютер открыто провозгласил, что монополии Римской Церкви на духовность пора положить конец. Бог не отделял и не отделяет священников от мирян. Для того Иисус и сошел на землю, чтобы покончить с этими различиями, чтобы открыть врата небес для всех верующих и всех их призвать к «царственному священству». Все «заново рожденные» – часть Его Церкви; и мысль, что некоторым из них, чтобы служить Богу, нужно проходить рукоположение или пострижение в монахи – просто выдумка.
Это чистый вымысел – что папа, епископы, священники и монахи будто бы относятся к духовному сословию, а князья, господа, ремесленники и крестьяне к сословию мирскому… Все христиане воистину принадлежат к духовному сословию, и нет между ними иного различия, кроме различия по должности… Когда нам говорят, что один лишь папа может толковать Писание, – знайте, это возмутительная и вздорная ложь.
Основываясь на этом новом понимании, Лютер теперь делал то, что прежде счел бы немыслимым и невозможным. Обращаясь к немецким князьям и аристократам, он призывал их сбросить с себя оковы и освободиться. Затем шел еще дальше: раз они – князья в сем временном мире, то должны стать князьями и в мире духовном. К этому призывает их Бог; таков их долг перед Богом и перед подданными. Если папа и его представители не выполняют своих обязанностей – пусть вместо них займется этим немецкое дворянство. Лютер взывал к националистическим и антиримским чувствам, но лишь до определенного предела. Иные желали бы, чтобы он зашел в этом направлении гораздо дальше; однако, беря пример со Спасителя, который отказался, потворствуя желаниям тогдашних ревнителей, сделаться лидером политического сопротивления и попытаться силой сбросить ярмо языческого Рима – Лютер также отказался силой сбрасывать ярмо Рима «христианского». Очевидно, Лютер сознавал политические последствия своих открытий, однако мудро воздерживался от «политизации последних вещей», от попыток сделаться политическим вождем или создать утопическую националистическую программу, рядом с которой Благая Весть отступит на задний план. Лютер не сомневался: Благая Весть должна стоять в центре всего, что он делает.
Однако некоторые его союзники из лагеря гуманистов не боялись двигаться дальше в националистическом направлении. Это были Ульрих фон Гуттен и Франц фон Зикинген. Ульрих фон Гуттен – яркая фигура немецкого гуманизма, поэт, получивший от императора звание лауреата, – ненавидел Рим за его обращение с Германией. Он говорил, что Рим относится к Германии как к «корове в собственном хлеву» – безжалостно доит ее ради нечестивых итальянских излишеств и интриг; и призывал немецкие княжества и вольные города объединиться, создать единое государство, подобное Франции или Испании, и вместе противостоять ненасытной папской алчности. Гуттен надеялся привлечь на свою сторону императора Максимилиана – однако вместе с императором умерла и эта надежда. Но это не обескуражило Гуттена. Он продолжал клеймить папство, именуя его «гигантским кровососущим червем» и «ненасытным амбарным долгоносиком». Красочно описывал он, как этот «долгоносик» пробирается в амбар и…
…пожирает горы плодов земных, да еще и приводит с собой множество других обжор, что сперва сосут нашу кровь, потом поедают плоть, а под конец пытаются размолоть зубами наши кости и сожрать все, что от нас осталось. Неужто же немцы не возьмутся за оружие и не истребят эту прожорливую нечисть огнем и мечом?[193]
Сам Гуттен был рыцарем – и о возможности «взяться за оружие» говорил отнюдь не теоретически. «Мы должны защитить нашу общую свободу, – писал он, – должны освободить наше давно порабощенное отечество»[194]. Для него это было дело свободы и справедливости – лозунгов, очень схожими с теми, под которыми развернулась борьба за свободу 250 лет спустя по другую сторону Атлантики. Как и там, речь шла о налогообложении без представительства. Многие другие рыцари в немецких землях разделяли возмущение Гуттена папской алчностью и тиранией и мечтали сбросить римское ярмо.
Предводителем этих рыцарей был Франц фон Зикинген – яркий персонаж, нечто вроде тевтонского Робин Гуда. Гуттен познакомил его с писаниями Лютера, и после этого оба, Гуттен и Зикинген, объединили свои силы. Позже, когда Лютер не знал, защитит ли его Фридрих, Зикинген дал знать, что в любой момент, если понадобится, сотня рыцарей выступит ему на помощь. Лютер не хотел принимать это предложение, но и отказывать не спешил. Он все еще старался разглядеть во всем происходящем руку Божью – и писал Спалатину: «Неприязни к ним у меня нет, однако не хотелось бы прибегать к их помощи, если только не пожелает того Христос, мой защитник, который, быть может, и вдохновляет этого рыцаря»[195]. В любом случае Лютер понимал, что сейчас перед ним открываются новые возможности: если Фридрих поддастся неотступному давлению папы и решит выдать Лютера, – тот найдет себе в Германии и другое безопасное убежище, где, свободный от тяжкой работы преподавателя и проповедника в Виттенберге, возможно, сможет причинить больше ущерба Риму.
Мы видим, что в 1520 году Лютер уже принял идею полного и невозвратного разрыва с Римом. Быть может, оставалась слабая надежда на то, что Рим все-таки найдет верное решение; но сам Лютер был убежден, что идет верным курсом и не должен отклоняться от выбранного направления ни на шаг. После Лейпцига все для него переменилось. Более, чем когда-либо, он ощущал уверенность в том, что Бог на его стороне, что он защищает истину, более того, что не защищать эту истину – и есть истинная ересь, в которой повинны папа и его приспешники. Это грех против Бога. Вот почему Лютер становился все смелее. «Пусть я не могу сжигать еретиков, – говорил он, – но сожгу все их каноны!»[196]
События прошедшего года вывели его на более одинокие и опасные богословские пути; однако здесь, на территории новообретенной свободы, как никогда расцвела его вера. Теперь он знал и чувствовал, что Бог с ним, – так, как никогда не ощущал этого ранее; и если прежде его и мучал страх перед Римом, – теперь он рассеялся. Всем, что написал и совершил Лютер за этот год, он не просто разрушил все мосты с Римом – предал их огню. Время дискуссий закончилось: теперь он не стал бы продолжать разговор, даже если бы папские нунции толпой приплыли к нему через ров, полный крокодилов, с оливковыми ветвями в зубах!
Пожалуй, самый яркий пример этого видим мы во втором трактате Лютера, ««О вавилонском пленении Церкви»», где он разбирает богословские ошибки всей церковной системы, в которой право совершать семь таинств принадлежит только священникам. Сперва Лютер опрокидывает само старинное представление о «семи таинствах»: у него, говорит он, нет ни библейского основания, ни объективных причин. То ли с безумной гордостью, то ли с пророческой властью он подвергает его ревизии, выкидывает пять таинств из семи – и говорит, что истинными таинствами являются только оставшиеся два. Лишь они, пишет Лютер, установлены самим Христом: это крещение и причащение. Остальные пять – конфирмация, брак, рукоположение, покаяние и миропомазание – человеческие выдумки: пусть отправляются на помойку, где им и место. С точки зрения Эразма, это знаменовало конец всех надежд на то, что Лютер останется в Церкви.
Прежде чем закончить третью часть своего ядовитого триптиха, Лютер еще раз встретился с Мильтицем – который, казалось, все-таки решился переплыть зловонный ров с оливковой ветвью. Чрезвычайными усилиями удалось ему уговорить Лютера написать папе Льву X еще одно письмо. Лютер так и сделал – и это письмо добралось до папы. Лютер отправил его в Рим, приложив к своему трактату «О свободе христианина». В письме, демонстрируя благородство (или, как скажут иные, слабость), он отделяет папу от его окружения и отзывается о нем даже с сочувствием: мол, не столько сам он грешит, сколько против него грешат другие. Он – жертва злых льстецов, обступивших папский престол инкубов в кровавых шапках. В роли антихриста в этом письме выступает не сам Лев X, а папство как таковое, со всей своей церковной машинерией. Папу Лютер в письме по-прежнему называет «отцом» и «святейшим Львом», стараясь отделить его от того греховного фарса, что его окружает. Он пытается дать Льву X возможность сохранить лицо, перейти на правильную сторону и сделать нечто такое, что позволит Церкви преобразиться и выжить.
Но, говоря о самой падшей Церкви, Лютер в этом письме не скупится на яростные атаки:
Церковь Римская, в былые времена святейшая из всех Церквей, ныне сделалась самым беззаконным из разбойничьих притонов, самым бесстыдным из домов разврата, истинным царством греха, смерти и ада, так что даже антихрист, если явится, не сможет ничего добавить к ее порочности…