Один из кардиналов, Пьетро Аккольти, приложивший руку к черновику новой буллы, говорил: «Надеюсь, едва эту буллу опубликуют в Германии, весь тамошний народ проклянет Лютера»[210]. Такой исход казался очевидным. Однако вышло ровно наоборот: Риму пришлось наглядно убедиться, насколько пошатнулся в Германии его авторитет. Едва булла увидела свет, многие немцы восприняли ее как приглашение последовать виттенбергскому примеру Лютера: они раскладывали на площадях своих городов костры – и бросали в огонь экземпляры буллы, а с ними и другую ненавистную литературу.
Беззаботный гедонист Лев и его курия с самого начала оценили ситуацию неверно – и теперь каждым своим шагом лишь усугубляли положение. Одна из ошибок состояла в том, что они недооценили уровень народного недовольства, на котором умело сыграл Лютер. Повсюду в Германии, да и в других странах, острые вопросы Лютера к Риму и его безжалостные ответы с восторгом встречал не только простой народ, увидевший в Лютере своего представителя и защитника, но и видные интеллектуалы, такие как Эразм. Рим не смог вовремя затушить пожар: огонь начал распространяться под землей, теперь пламя вырывалось наружу то здесь, то там – и загасить его было уже невозможно.
Для Лютера уже в первую неделю этого исторического года стало ясно, что назад пути не будет. И он официально распрощался с местом, которое когда-то считал духовной родиной всякого христианина на Западе:
Прощай же, злосчастный, падший, богохульный Рим… Гнев Божий над тобою – заслуженный гнев! Мы плакали об этом Вавилоне, но он не исцелился. Оставим же его – пусть сделается он обиталищем змеев, призраков и ведьм, местом вечной скорби, новым пантеоном порока[211].
Папа, со своей стороны, уже понял, что все усилия его тщетны и нужно заручиться поддержкой императора, – если Карл V не поддержит запрет, от него будет мало толку. В письме к Карлу Лев поднялся на невиданные прежде высоты лести:
Как два светила небесных, солнце и луна, превосходят своим сиянием любую из звезд, так и на земле сияют два величайших правителя, папа и император, которым все прочие земные князья обязаны повиновением[212].
Сравнение с луной, быть может, звучало и лестно, однако был в нем и подтекст, которого Карл не мог не заметить: весь свет, который изливает на мир луна – то есть вся сила и власть императора, – исходит от солнца-папы, единственного источника света в европейской Солнечной системе. С политической точки зрения ничто не мешало императору занять сторону папы против Лютера; однако он понимал, что в Германии Лютер пользуется чрезвычайной популярностью, и открыто бороться с ним – все равно что идти по натянутому канату. Решение он увидел в том, чтобы не тащить Лютера силой в Рим, а повторить то же, что сделал его предшественник, когда Лютера вызывали в Рим в прошлый раз. Тогда Максимилиан I, на правах императора, предпочел выслушать Лютера на своей территории – в Аугсбурге. И теперь Карл поступит так же – призовет Лютера на ближайший имперский рейхстаг. Изначально рейхстаг был запланирован в Нюрнберге, но там разразилась чума, и место пришлось изменить. Решено было провести рейхстаг в городе Вормсе, в Центральной Германии.
Впрочем, на сравнении с солнцем и луной Лев не остановился. 25 февраля он выражал великую «радость от того, что Его Величество соперничает с Константином, Карлом Великим и Оттоном I в своей ревности к делу Церкви». А в марте Карл отправил «дикому кабану» письмо, которое для ушей папы должно было звучать как признание в любви. «Благородному и досточтимому Мартину Лютеру, – так писал император. – Мы и рейхстаг приняли решение призвать вас в Вормс под охранной грамотой и обещанием безопасного проезда, дабы вопросить о ваших книгах и учении». И, чтобы Лютер не счел этот приказ за просьбу, которую можно и не выполнить, добавлял: «Ждем вашего приезда через двадцать один день»[213].
Письмо императора прибыло в Виттенберг 26 марта; поскольку на этот раз приказ исходил от высшей светской власти – и поскольку Вормс был куда ближе (и, следовательно, безопаснее) Рима, – Лютер без колебаний готов был отправиться в путь. «Сердечно рад, – писал он, – что Его Величество готов заняться этим делом – не моим, но делом всего христианства и всей немецкой нации»[214].
В сущности, еще три месяца назад, в конце предыдущего года, Лютер знал, что следующий рейхстаг состоится в Вормсе, и ожидал, что его могут вызвать туда. Об этом он писал Спалатину:
Если меня вызовут туда, – разумеется, поеду и приложу все силы, чтобы туда попасть, даже если не смогу дойти сам и меня придется нести, как больного. Ведь для меня нет сомнений, что, когда призывает император, – призывает Господь. Более того: если ко мне применят силу, что очень вероятно (ибо, очевидно, меня хотят призвать туда не для того, чтобы чему-то научить), – и здесь я положусь на Господа. Жив и правит миром Тот, Кто спас трех отроков из печи царя Вавилонского. Если Бог не захочет сохранить мне жизнь, – что ж, моя голова немного стоит в сравнении с головой Христа, отправленного на смерть людьми, не ведавшими, что творят: для всех камень преткновения, для многих погибель. Позаботимся лучше о том, чтобы не выставлять Благую Весть, которую мы наконец начали проповедовать, на посмешище перед безбожниками и не давать врагам повода похваляться своей победой, говоря, что мы не осмелились исповедовать то, чему учим, и побоялись пролить за это кровь. Да сохранит нас милосердный Христос от такого малодушия и такой похвальбы врагов наших. Аминь[215].
Получив наконец от императора приказ явиться на рейхстаг, Лютер понял: грядет событие большой исторической важности. Для него это было ни более ни менее как новая схватка двух сил, враждующих со времен грехопадения. Известно, что Лютер не любил хранить документы – но это письмо он сохранил и передал, как реликвию, своим потомкам.
Глава десятаяРейхстаг в Вормсе
На том стою и не могу иначе. Да поможет мне Бог. Аминь.
Если мне покажут, в чем моя ошибка, я первый брошу свои книги в огонь.
На рейхстаг в Вормс[216] Лютер отправился 3 апреля, в среду пасхальной недели. Карл отправил ему приказ с имперским герольдом Каспаром Штурмом: теперь этому герольду, вместе со своим слугой, предстояло проехать триста миль во главе процессии, везя с собой охранную грамоту, обеспечивающую Лютеру безопасность. Нашивка на рукаве у герольда – имперский орел – предупреждала всех и каждого, что причинить вред ему или его спутникам – все равно что напасть на самого императора. Понимая важность этой поездки для Лютера, в снаряжении его в дорогу принял участие весь Виттенберг. По распоряжению городского совета и на средства ювелира Христиана Деринга для Лютера изготовили карету. Университет выделил ему двадцать гульденов на дорожные расходы, а герцог Иоганн, брат Фридриха, и друг Лютера Иоганн Ланг добавили к этому свои взносы.
Портрет Лютера в докторской биретте. Лукас Кранах. 1521
Хоть Штаупиц и освободил Лютера от послушания августинскому ордену, Лютер последовал старой августинской традиции путешествовать по двое: спутником его в этой поездке стал некий Иоганн Петценштейнер из Виттенбергского монастыря, ничем более не прославившийся. Впрочем, и без спутника-монаха Лютеру едва ли пришлось бы скучать в одиночестве. В карете с ним ехали его друг Николас фон Амсдорф, а также Петер Швауэ, молодой дворянин из Померании: он слушал выступление Лютера в Лейпциге и был так им очарован, что немедля переехал в Виттенберг и сделался его учеником. По дороге Лютер читал и объяснял своим спутникам книгу Иисуса Навина, а порой развлекал их игрой на лютне.
Везде, где останавливалась процессия, Лютера встречали толпы почитателей. Быть может, до сей поры он не вполне понимал, насколько широко распространились и книги его, и учение; открытие это было и поразительным, и радостным, и в чем-то пугающим. Теперь не приходилось сомневаться: Лютер стал знаменитостью – пусть в эти времена и в этой части света самого такого понятия еще не существовало. Все знали его дело во всех подробностях; все хотели посмотреть на человека, который не побоялся бросить вызов римскому папе, а теперь готов предстать перед самим императором.
Являлся ли когда-нибудь прежде – в Германии или в любой иной стране – народный защитник и заступник, готовый возвысить голос за простых людей перед теми, кто их тиранит и гнетет? В этом смысле Мартин Лютер стал в истории чем-то совершенно новым. Благодаря гравюрам Кранаха, широко разошедшимся по свету, внешность Лютера стала известна всем, кто читал его книги – а кто их не читал? Чьи лица в истории – если не считать лиц царей, королей и императоров на монетах – расходились такими тиражами и становились узнаваемы в каждом доме? Родился народный герой – а с ним, в каком-то смысле, и сам народ. В первый раз на сцену мировой истории вышли народные массы, с монахом из Виттенберга во главе – вышли, чтобы никогда более не прятаться в тени. В этом смысле в Виттенберге тоже родилось будущее.
Для всех этих людей, ждущих, когда Лютер проедет в своей карете через их город, все это казалось какой-то сказкой, а сам он – сказочным героем, рыцарем, бесстрашно борющимся за истину и справедливость. Многие были уверены, что едет он на смерть, – и прямо ему об этом говорили. В городе Наумбурге некий клирик из самых лучших побуждений подарил ему портрет Савонаролы, сожженного на костре в 1498 году почти за то же, что делал сейчас Лютер. Как поступил Лютер с этим благонамеренным, но странным и довольно-таки зловещим подарком – история умалчивает.