Сделать это Лютеру представилась возможность на следующий день. Утром 27 апреля имперский маршал Ульрих фон Паппенгейм сообщил Лютеру, что в четыре часа пополудни тот должен явиться к императору. Чуть позже он появился снова, на этот раз вместе со старым знакомым – Каспаром Штурмом, имперским герольдом, сопровождавшим Лютера из Виттенберга. Теперь маршалу и герольду предстояло проводить Лютера в резиденцию епископа, находившуюся в здании собора. Каким-то образом по городу пролетела весть, что Лютер идет туда, и на Кеммерерштрассе – главной улице, той же, по которой Лютер вчера въехал в город, – собралась огромная толпа. Видя это, маршал и герольд решили провести Лютера кружным путем, по задворкам – через сад иоаннитов, а затем тихими проулками к черному ходу епископской резиденции. Но и этот маршрут был раскрыт, и немало людей провожали их взглядами с крыш, куда залезли, чтобы хоть одним глазком взглянуть на Лютера.
Лютер в своей простой августинской рясе, пройдя мимо испанской стражи императора, вошел в покои, где уже собралось целое созвездие знатных и влиятельных особ. От такого общества могло захватить дух и у куда более искушенного человека! Здесь присутствовали влиятельнейшие люди тогдашнего мира. Семь курфюрстов, бесчисленное множество архиепископов, князей, герцогов и иной знати – все разряженные и приукрашенные, в шляпах с перьями, с золотыми цепями на шеях; и все они с любопытством смотрели на разворачивающийся перед ними спектакль – на дерзкого монаха, в свою очередь глазевшего на них с любопытством, но без малейшей робости.
Лютер, очевидно, не привык к такому обществу. В толпе знати он увидел знакомого – Конрада Пейтингера, аугсбургского дворянина, – бросился к нему и радостно его приветствовал, не понимая, насколько неприлично так себя вести в присутствии императора. Маршал Паппенгейм сурово одернул Лютера и приказал молчать, пока ему не разрешат заговорить. Стоит отметить также, что в этих покоях Лютер впервые лично встретился с Фридрихом. Встретились они и на следующий день – но более никогда не виделись и общались друг с другом только письменно.
Один из присутствовавших делегатов так вспоминал эту сцену: «Объявили о приходе Мартина Лютера, а вслед за этим вошел и он сам – человек лет сорока, быть может, чуть больше или чуть меньше[224], крепкого телосложения, со здоровым румянцем, с не слишком добрыми глазами и живым лицом, выражение которого постоянно изменялось»[225].
В письме к папскому вице-канцлеру нунций Алеандр особенно отмечал дурные манеры Лютера: «Этот дурень вошел с улыбкой на лице, принялся вертеть головой вправо-влево и кому-то кивать, а императора словно не заметил!»[226]
А ведь посреди этой роскошной залы восседал на возвышении сам юный император. Утонченный внук Фердинанда и Изабеллы Испанских, как мог он найти общий язык с грубым, неотесанным немецким монахом? На портретах Карла в молодости мы видим изнеженного юношу-аристократа, казалось бы, неспособного ни на что, кроме изящных забав. Но в реальности Карл V был совсем иным.
А что чувствовал Лютер, оказавшись в собрании могущественных князей земных? Он улыбался и держался уверенно – это говорит об ощущении равенства с ними, видимо, порожденном глубокой верой.
Наконец Лютер встал на отведенное ему место, перед столом, на котором возвышалась гора его книг, всего около сорока, изданных в Базеле и специально привезенных сюда для разбирательства.
Вопросы Лютеру от имени императора задавал Иоганн фон дер Эккен (не путать с Иоганном Эком, лейпцигским оппонентом Лютера). Этот Иоганн фон дер Эккен был секретарем архиепископа Трирского, одного из семи курфюрстов – и лично надзирал за сожжением книг Лютера в Трире. Поскольку некоторые в зале не владели латынью, а другие знали латынь, но не знали немецкого, допрос производился на двух языках. Стоит заметить, что сам император Карл очень плохо говорил по-немецки, так что каждый вопрос и ответ переводился на латынь в первую очередь для него.
Итак, фон дер Эккен обратился к Лютеру – сперва по-немецки, затем по-латыни – с такими словами: император призвал его сюда, чтобы получить ответы всего на два вопроса. Первый: верно ли, что все эти книги, на которых стоит его имя, написаны им самим? Второй: готов ли он отречься от того, что содержится в этих книгах? Это все; больше ничего здесь обсуждаться не будет.
Юридическим советником Лютера в Вормсе стал Иероним Шурфф, профессор юриспруденции из Виттенберга; он находился здесь, вместе с Фридрихом, еще с февраля. Сейчас он шагнул вперед и потребовал огласить названия книг. И фон дер Эккен начал зачитывать собранию длинный список названий.
Само количество книг и их заглавия, должно быть, колоколом прогремели в императорских покоях и поразили умы всех, кто их слышал. Список длился и длился, и не было ему конца. Вот они, писания, вызвавшие революцию, – разлетевшиеся по всему христианскому миру, переведенные на множество языков, писания, которые все вокруг читают и обсуждают. Одно название звучало за другим – и длинный список книг сам по себе стоил целой книги.
Наконец список книг окончился, и Лютер заговорил: сперва по-немецки, затем сам себя переводя на латынь. Один наблюдатель писал: «Говорил он голосом мягким и тихим, словно был потрясен и испуган, и ни в лице его, ни в жестах, ни в манерах не ощущалось спокойствия и почтительности»[227]. Кажется, многим слушателям было трудно разобрать, что он говорит. Но сказал он вот что: «Все эти книги мои – и не только эти: я написал больше». Тогда фон дер Эккен задал второй вопрос: готов ли Лютер защищать то, что написал в этих книгах, или хочет от них отречься?[228]
В длинном списке, ближе к концу, содержался и том лекций Лютера по Псалтири. Алеандр заказал его на франкфуртской книжной ярмарке и добавил в список. В этой недавно изданной книге, как и во многих других, не было ни следа тех утверждений, что навлекли на себя папскую буллу.
Фон дер Эккен ясно дал понять, что судьи ждут только ответов «да» или «нет». Они не дадут втянуть себя в спор. Поэтому Лютер ответил: «Это касается Бога и Его слова. Это может повлиять на спасение душ. Об этом Христос сказал: “Кто отречется от Меня перед людьми, от того отрекусь Я перед Отцом Моим”. Опасно сказать об этом слишком много, еще опаснее сказать слишком мало. Молю вас, дайте мне время все обдумать»[229]. Он добавил, что хотел бы дать «удовлетворительный» ответ, «не наносящий ущерба Божественному слову и не подвергающий опасности мою душу».
Откровенно говоря, такого ответа никто не ожидал. Лютер играл не по правилам: судьи не знали, что на это ответить. И в самом деле, что это значило? Может, это просто саксонская уловка, ловкий прием, чтобы выиграть время и дать хитрецу Лютеру возможность пустить пыль в глаза собравшемуся здесь цвету европейского рыцарства? Или знак, что Лютер напуган и, словно заяц, за которым гонится свора собак, петляет и заметает следы, не зная, что еще предпринять?
Но на эту загадку, о которой ученые спорят уже пять столетий, есть простой ответ: скорее всего, Лютер ждал, что ему предъявят конкретные еретические утверждения и предложат их защищать или от них отречься. Именно к этому он готовился. Но никак не к тому, что перед ним вывалят гору книг и предложат что-то сказать о них всех разом! Такой подход был ему просто непонятен. Но те, кто думал, что страх перед лютой смертью на костре заставит Лютера сказать: «Да, все они мои, и я отрекаюсь от всего, от чего вы просите отречься», – явно ошибались.
Просьба Лютера дать ему время прозвучала странно и неожиданно, однако требовала ответа; и фон дер Эккен обратился к рейхстагу и императору. Некоторое время они совещались; затем он снова обратился к Лютеру – но прежде, чем огласить решение – «да» или «нет» – несколько минут сурово распекал его за то, что тот, профессор богословия, не может сразу ответить на простой вопрос, ради которого его и вызвали на рейхстаг. Можно ли терпеть такое? Далее он продолжал:
Однако, хотя [ты] и не заслуживаешь дополнительного времени, его императорское величество, по прирожденному милосердию своему, дарует тебе еще один день – с тем, чтобы завтра в этот же час ты готов был отвечать, и с тем условием, чтобы отвечал не на письме, а словом уст своих[230].
По-видимому, рейхстаг опасался, что Лютер – чья волшебная сила убеждения с помощью печатного слова и привела их на этот нелегкий путь – просит время для того, чтобы, вернувшись к себе на квартиру, выпустить еще один зажигательный манифест, который, без сомнения, будет напечатан в десятках печатных мастерских, разойдется по всей Европе и нанесет Святой Церкви еще больший ущерб. Не в этом ли план саксонского лиса? Мало того: с этим манифестом придется спорить. А спор по существу – это именно то, чего император и его почтенные приближенные всеми силами стремились избежать. Если Лютер втянет их в обсуждение очередного обширного труда, выйдет, что собрались они здесь напрасно, и оправдаются опасения Алеандра: рейхстаг станет для Лютера просто еще одной площадкой – и какой удобной площадкой! – для распространения своих зловредных и, увы, трудно опровержимых идей.
С этим его отослали прочь. В своем докладе папе Алеандр, покритиковавший Лютера за веселый вид, с каким он входил в императорские покои, затем саркастически замечал: «Выходил [Лютер] уже совсем не так радостно!»[231]
В тот же вечер немало знатных людей посетили Лютера, чтобы ободрить и призвать не бояться за свою жизнь. Однако Лютер держался спокойно и непоколебимо. Уже поздно вечером он нашел время написать письмо, в котором заявлял: «Однако с Христовой помощью я и за целую вечность не отрекусь ни от единой буквы, мною написанной!»