Многие историки говорят о том, что Лютер первым поставил «личную совесть» превыше авторитета Церкви и империи. Однако, по иронии судьбы, сам Лютер вовсе не отстаивал право личности поступать как ей заблагорассудится. Он утверждал свободу личности поступать так, как угодно Богу, – там и тогда, где и когда Церковь или государство пытаются лишить людей этой свободы. Впервые в истории Лютер выдвинул современную идею религиозной свободы и свободы совести. Но свободу эту, в его понимании, осуществлял не самодостаточный человек, а Бог. Бесспорно, существовал риск, что кто-то обратит эти идеи во зло и начнет делать не то, чего хочет от него Бог; в той степени, в какой Лютер сознавал возможность такого риска и такой ошибки – он нес за это ответственность. Однако альтернативой такому риску было покорное принятие власти Церкви или государства – а это куда страшнее. Да, можно сказать, что позиция Лютера в Вормсе породила новые проблемы, прежде не существовавшие; однако в куда большей степени она даровала нам истинную свободу, способную привести к новому, более свободному и глубокому пониманию того, чего хочет от нас Бог. Как Иисус призывал фарисеев прекратить внешнее, обрядовое повиновение Богу и перейти глубже, к повиновению внутреннему – так и Лютер призвал каждого христианина оставить ребяческое послушание Церкви, не сравнимое со свободой и радостью истинного повиновения Богу.
Наутро после
19 апреля, на следующее утро после исторического заявления Лютера, император Карл собрал делегатов рейхстага – курфюрстов и немалое число князей, – чтобы решить, что делать дальше. Присутствовали на собрании и Алеандр, и другие папские нунции. Однако немцы не вполне понимали, как лучше поступить, и, подобно самому Лютеру, попросили дать им время на размышления. «Хорошо, – сказал молодой император. – Тогда я прочитаю вам свое мнение». И прочел вслух документ, который этим утром собственноручно написал. Писал он по-французски:
Вы знаете, что я происхожу от христианнейших императоров благородной немецкой нации, от католических королей Испании, от эрцгерцогов Австрийских и герцогов Бургундских. Все они до самой смерти были верными сынами Святой Римской Церкви и всегда защищали католическую веру, священные обряды, декреталии, таинства и похвальные обычаи – во славу Божью, ради распространения веры и спасения душ. После смерти они, согласно естественному закону, оставили эти святые католические обряды нам в наследство, дабы и мы жили и умирали по примеру предков… Поистине, великий стыд и оскорбление нам в том, что один-единственный монах, заблуждаясь в своих мнениях, противоречащих тысячелетней вере всего христианского мира, [идет] против Бога. Итак, я намерен не жалеть ни царств и владений моих, ни друзей, ни плоти и крови, ни жизни, ни самой своей души, дабы избежать этого великого позора – позора для меня и для вас, для благородного, во всех концах земли прославленного немецкого народа, призванного быть хранителем и защитником католической веры… Объявляю: теперь я сожалею о том, что так долго медлил с возбуждением дела против него и его лжеучений. Я твердо решил никогда более его не слушать… и поступить с ним как со злонамеренным еретиком[239].
При этих словах немалое число слушателей испытали потрясение и ужас. Казалось, судьба Лютера решена. Алеандр, напротив, едва не прыгал от радости: теперь он понимал, что поторопился осудить императора за «благосклонное» на вид приглашение Лютера в Вормс. Иоахим Бранденбургский, возможно, самый серьезный противник Лютера среди семерых курфюрстов, напомнил собранию: все они согласились, что, если Лютер не покается, его необходимо судить. Он не покаялся – значит, нужно подписать документ, составленный императором. Однако, хоть поначалу все и клялись, что с императором согласны, на следующий день подписать вердикт согласились лишь четверо курфюрстов из семи. Фридрих Мудрый отказался, как и курфюрст Рейнского палатината Людвиг фон дер Пфальц. До самой своей смерти Фридрих стоял на том, что Лютеру отказали в серьезном обсуждении поставленных им вопросов по существу, – чего он, несомненно, заслуживал; а без такого обсуждения любой суд оставался комедией и не давал никаких оснований отправлять достойного человека на смерть. Однако четверо курфюрстов все же подписали документ – так что император ощутил за собой достаточно поддержки, чтобы официально объявить Лютера врагом империи.
Однако дальше за одну ночь произошло нечто такое, отчего императору пришлось изменить планы. Под покровом ночи какие-то возмутители спокойствия расклеили по всему Вормсу плакаты. На большинстве из них красовался Bundschuh – крестьянский башмак, символ рабочих классов, противостоящий высоким сапогам, какие носила знать. Плакаты с очевидностью указывали на политическую сторону проповеди Лютера – и представляли собой недвусмысленную угрозу. По крайней мере, именно так многие их и поняли. «Берегитесь! – как бы говорили они. – Если вы осудите Лютера, мы восстанем!» Были и другие плакаты. На одном, дерзко наклеенном на двери городского магистрата, трижды повторялось: «Bundschuh! Bundschuh! Bundschuh!» Другой гласил: «Горе стране, где король – дитя»[240]. Попадались и стихи, высмеивавшие папских нунциев Глапиона и Шьевра или обещавшие четыреста всадников и тысячу пеших солдат. Ясно было, что за всем этим стоит не один человек[241].
Триумфальный въезд Лютера в Вормс уже ясно показал, что простой народ считает его своим героем и заступником; и сейчас этот простой народ впервые подал голос и заявил о себе. Уже несколько лет эти люди читали труды Лютера, обсуждали его идеи, ждали от него героического противостояния тирании Рима. Он говорил от имени простых немцев и в их защиту, говорил с немецким остроумием, с немецким огнем; и теперь, когда какой-то испанец-император и итальянцы – папские холуи готовились его растоптать, немцы не собирались стоять в стороне.
Абсолютная власть Церкви давно была им ненавистна: слишком ясно видели они злоупотребление этой властью на всех этажах церковной иерархии, лицемерие большинства клириков, алчность монахов, что, лопаясь от жира, отбирали последнее у бедняков. Все это им надоело. Время элит прошло; Лютер, немецкий Геркулес, восстал, чтобы смести их с лица земли, – и простые люди стали его пламенными союзниками. Он нашел путь к сердцам простых людей, заявив, что они равны священникам и так же, как священники, могут причащаться хлебом и вином; и эта идея равенства быстро вышла за узкие церковно-обрядовые рамки и приобрела политический характер.
Увидев эти угрожающие плакаты, Альбрехт Майнцский сделался белее мела. На рассвете примчался он в резиденцию Карла, чтобы поведать о новой угрозе. Молодой император рассмеялся ему в лицо. Неужто какие-то бумажки, расклеенные по стенам, заставят его изменить решение? Но Альбрехт лучше этого безусого испанского юнца понимал, на что способны немецкие крестьяне; он ушел, но вернулся со своим братом, Иоахимом Бранденбургским, и вместе они убедили других делегатов, а те подали императору петицию. В ней они просили дать им время, чтобы убедить Лютера покаяться. Быть может, думали они, это поможет если не предотвратить, то хотя бы отсрочить беду. Император не желал более заниматься этим делом сам, но согласился дать им три дня.
То, что произошло дальше, в книгах о Лютере упоминается редко – и это странное упущение: ведь именно в эти три дня, общаясь с представителями немецких княжеств, Лютер приблизился к обсуждению своих тезисов по существу даже более, чем когда-либо хотел. Страстно желая избежать мятежа и кровопролития, немецкие аристократы отчаянно старались урезонить упрямого виттенбергского монаха и уговорить его на какой-то компромисс. Даже если бы у них ничего не вышло – что ж, они хотя бы попытались; простой народ увидел бы, что они приняли его заботы близко к сердцу и постарались устроить Лютеру честное разбирательство по существу, о котором он просил. Поэтому, восхвалив императора за стойкую защиту веры, они поблагодарили его за отсрочку и обещали сделать все возможное.
То, что последовало в эти три дня, представляет собой любопытный пример отчаянной попытки в последний миг свернуть прочь от пропасти. Ничего столь же отдаленно драматического и символического, как во время объяснения Лютера с императором, в эти три дня не произошло – поэтому их обычно упускают из виду. Ни Лютер, ни кто-либо еще не произносил здесь исторических слов. И все же эти переговоры важны: они показывают нам, что даже в этот последний миг было еще не поздно повернуть реку истории в иное русло.
С Лютером встретилась разношерстная группа из десяти человек: входили в нее архиепископ Трирский, Рихард фон Грейффенклау цу Фолльратс, брат Альбрехта Иоахим Бранденбургский и герцог Георг Бородатый, даже в этой группе остававшийся Лютеру непримиримым врагом. Сочувствовали Лютеру гуманисты доктор Конрад Пейтингер из Аугсбурга, с которым мы уже встречались, и канцлер Иероним Вегус. 22 апреля Лютер получил приглашение через два дня в шесть часов утра явиться в покои архиепископа Трирского на встречу с ними.
Ранним утром двадцать четвертого апреля произошла эта встреча. Поначалу комиссия из десятерых человек предполагала обсуждать скорее неповиновение Лютера Церкви, чем его богословские позиции в целом. Из всех присутствующих наиболее сочувствовали взглядам Лютера Вегус и Пейтингер; Вегус был избран председателем. Во вступительной речи они оплакали сложившуюся ситуацию и призвали Лютера подумать, нельзя ли все-таки как-то сохранить единство Церкви. Быть может, напрасно он так резко отзывался о соборах? Да, возможно, они иногда ошибаются – но все равно их власть и авторитет стоит уважать, не так ли? Само признание, что собор может ошибаться, звучало как огромная уступка Лютеру – и, несомненно, поразило изумлением многих, кто при этом присутствовал. Впрочем, собеседники Лютера тут же сдали назад: да, бывало, что разные соборы противоречили друг другу, но это ведь не обязательно значит, что какой-то из них ошибался! Дальше пространно рассуждали о братской любви и о нежелании разрывать ткань христианского мира, если можно как-нибудь этого избежать. И, наконец, заключили они, если Лютер продолжит опрометчиво держаться за каждое слово, которое когда-либо написал, – это приведет к самым трагическим последстви