ям, которые, несомненно, навеки поставят крест и на всем добром, что вышло из-под его пера.
Лютер ответил, что очень тронут и благодарен за такие слова со стороны столь видных и достойных людей, – однако от своей позиции в отношении церковных соборов не может отступить ни на волос. Он ясно дал понять, что критиковал в этом отношении лишь Констанцский Собор, поскольку тот явно отступил от Писания в случае с Гусом. Важно здесь, подчеркнул Лютер, не его собственное мнение – Боже упаси! – а то, что ясно гласит Писание. Будь все дело в том, что сам он или Церковь погрешили против любви, – это было бы совсем иное дело. Обиды и оскорбления, нам нанесенные, надлежит прощать. Но, когда речь идет о Писании, у него связаны руки. Словами Писания и его авторитетом нельзя пренебрегать, и торговать ими немыслимо.
Тогда его собеседники выдвинули такое предложение: пусть Лютер отдаст все свои книги на суд императора и имперских княжеств. Но и на это Лютер ответил: человеческого суждения здесь недостаточно. Они должны судить по Писанию, и, пока не пообещают этого, – их суждения он не примет.
В переговоры вступил архиепископ Трирский. На его стороне дебатов выступали фон дер Эккен, его секретарь, и Иоганн Кохлеус, который до 1520 года симпатизировал Лютеру, но затем повернулся против него и со временем стал его злейшим противником. На стороне Лютера – Шурфф и Амсдорф. В какой-то момент Кохлеус задал Лютеру прямой вопрос: неужто ему открылось слово Божье? Лютер ответил: да. Тогда Кохлеус потребовал, чтобы Лютер показал следы от гвоздей на ладонях. Поднялся шум и крик: несколько раз фон дер Эккен и Кохлеус набрасывались на Лютера вместе, да так, что Шурффу приходилось буквально кидаться между спорящими и их растаскивать. Кохлеус в ярости обвинял Лютера в том, что тот оскорбляет папу. Наконец архиепископ предложил сделать перерыв, охладиться и продолжить позже. Переговорщики разошлись, чувствуя, что ничего не достигли.
Позже Кохлеус взял дело в собственные руки и проскользнул в комнаты к Лютеру один. Он вспоминал позднее, что там царил сущий хаос: люди приходили и уходили, дверь никто не охранял, так что ему удалось пройти незамеченным. Сперва он заговорил с другом Лютера Петценштейнером: тот принялся так рьяно с ним спорить, что пришлось вмешаться самому Лютеру. Кохлеус пришел с добрыми намерениями и сумел напроситься на ужин: посадили его между Лютером и каким-то дворянином, которого он принял за Фридриха Мудрого, хотя это, очевидно, был не он. Оживленная застольная беседа обратилась к вопросу о пресуществлении. В какой-то момент Кохлеус предложил Лютеру отказаться от императорской охранной грамоты и вступить с ним, Кохлеусом, в открытый диспут – своего рода бой без правил за истину Божью. Разумеется, предполагалось, что поражение для Лютера, скорее всего, будет означать смерть. Друзья Лютера, возмущенные таким предложением, вскричали, что Кохлеус желает ему смерти, и один из них, Рудольф фон Ватцдорф, едва не бросился на него с кулаками. Однако Лютер мученичества не страшился: он готов был принять предложение Кохлеуса – и, весьма возможно, принял бы, если бы решительно не вмешались его друзья.
После того как шум утих и ужин закончился, Лютер отправился в спальню – а Кохлеус, страстно желавший доспорить, пошел следом. Он показал Лютеру, что пришел без оружия, и Лютер согласился впустить его к себе и договорить наедине. Согласно всем сообщениям, дальнейшая беседа шла вполне по-дружески. Лютер объяснял Кохлеусу: дело зашло куда дальше чьих-то частных мнений. Даже если бы он сам и согласился покаяться – последователи его, коих уже сотни и тысячи, немедля поднимут павшее в грязь знамя Евангелия и пойдут под ним в бой. Кохлеус отвечал: если Лютер не пойдет на попятную, ему придется подписать вердикт против него. «Я не могу стать гуситом», – сказал он перед тем, как уйти[242]. До конца жизни Кохлеус утверждал, что в тот вечер почти убедил Лютера покаяться. Он рассказывал даже, что во время разговора Лютер заплакал, – хотя сам Лютер решительно это отрицал. Как бы там ни было, Кохлеус старался искренне и от чистого сердца; однако друзья Лютера, взбешенные тем, что он едва не убедил их вождя отказаться от охранной грамоты, немедленно сочинили о нем поносные стихи, в которых играли на сходстве его гуманистического прозвища с немецким словом «слизень». Стихи эти быстро разлетелись – и Кохлеус сделался персоной нон грата у Ульриха фон Гуттена и других гуманистов, которые прежде его привечали. Большинство его франкфуртских друзей приняли сторону Лютера, и кончилось тем, что ему пришлось бежать в Рим. Со временем Кохлеус сделался одним из самых яростных ругателей Лютера: много лет он неустанно осыпал его самыми грубыми инвективами[243].
Однако и на вечернем тет-а-тет с Кохлеусом дело не закончилось. На следующий день прошла еще одна частная встреча: на стороне Лютера были в этот раз гуманисты Пейтингер и Вегус, на другой стороне – Шурфф и неизвестный нам по имени саксонский рыцарь. Снова они убеждали Лютера представить свои сочинения на суд императора и имперских князей – и снова Лютер отвечал, что не станет подчиняться суждению людей, если они не согласятся судить по Писанию. Пейтингер и Вегус, как видно, так жаждали соглашения, что отвечали: разумеется, это само собой понятно, специально об этом упоминать – значит оскорблять императора. Как и вчера, разговор шел по кругу, пока вдруг кто-то не предложил, чтобы Лютер представил свои писания на суд церковного собора. Эту идею Лютер воспринял куда теплее, но и тут сразу оговорил: согласен, только если в решении собора будут ссылки на Писание. Спеша с этим покончить, Пейтингер и Вегус побежали к архиепископу и сообщили ему радостную весть – однако, как видно, умолчали о поставленном Лютером условии. Архиепископ вызвал Лютера, чтобы заключить с ним соглашение, однако из разговора с ним скоро понял, что на самом деле никакого соглашения не вышло. Лютер по-прежнему требует, чтобы любые суждения о его учении основывались на Писании, – и не делает исключений ни для кого, даже для церковного собора.
Однако последний разговор Лютера с архиепископом прошел без враждебности. Архиепископ этот был известен как хранитель одной из самых священных реликвий христианского мира – клочка ткани, якобы принадлежавшего нешвенному хитону Христову, тому, о котором римские солдаты бросали жребий. И теперь, указывая на эту реликвию, архиепископ просил Лютера не разрывать нешвенный хитон Церкви. «Кого же хочешь ты видеть себе судьей?» – спросил он в какой-то момент; и Лютер с улыбкой ответил, что судьей может стать даже ребенок восьми или девяти лет, – лишь бы судил по Писанию.
Ближе к концу разговора архиепископ спросил Лютера, какое решение тот сам мог бы предложить; на это Лютер почти не раздумывая ответил, что единственный путь, который он видит, – тот, что предлагал в Деян. 5 Гамалиил: «Пусть будущее покажет», от Бога ли проповедь Лютера или нет. Здесь Лютер сослался на тот эпизод книги Деяний, где иудейские вожди в Иерусалиме, разъяренные тем, что Петр и Павел, несмотря на запрет, продолжают проповедовать Иисуса, хотели предать их смерти. Однако самый уважаемый из них, Гамалиил, посоветовал оставить апостолов в покое. «Отстаньте от людей сих и оставьте их; ибо если это предприятие и это дело от человеков, то оно разрушится, а если от Бога, то вы не можете разрушить его; берегитесь, чтобы вам не оказаться и богопротивниками»[244]. Таким образом, Лютер сравнил себя с первыми апостолами, которых так же преследовали, и предложил, чтобы его просто оставили в покое. В дополнение к этому он попросил архиепископа позволить ему спокойно покинуть Вормс.
После этой встречи Лютер готов был с чистой совестью ехать домой – но Спалатин сообщил ему, что уезжать пока нельзя. Вечером следующего дня, двадцать пятого апреля, фон дер Эккен и еще двое явились к Лютеру, чтобы сообщить ему решение императора. По словам фон дер Эккена, поскольку покаяться Лютер отказался, император вынужден принять против него меры. В течение двадцати одного дня Лютеру надлежит вернуться в Виттенберг. Что еще важнее, в течение этого времени ему запрещается проповедовать и даже писать. Особенно не желает император, чтобы Лютер писал отчет о событиях в Вормсе, ибо это, скорее всего, приведет к новым волнениям и спорам. На это время император выдает Лютеру охранную грамоту. На этом все. Лютер, просияв, радостно отвечал: «Как будет угодно Господу; благословенно имя Господне!»[245] Он знал, что свободен, что сделал все что мог, – а остальное оставлял на волю Божью. Дальнейшее пусть Господь управит сам. Лютер согласился повиноваться всем приказам императора и даже пожал фон дер Эккену руку на прощание.
Но что будет, когда он вернется в Виттенберг? Даже если на эти дни император выдаст ему охранную грамоту – нет сомнений, что вскоре он издаст эдикт, объявляющий Лютера еретиком и ставящий вне закона. Спалатин слышал от Фридриха, что эдикт этот был написан еще утром 18 апреля. Фридрих всей душой желал помочь Лютеру, однако не хотел делать это публично, справедливо опасаясь навлечь на себя гнев императора. Среди друзей Лютера в Виттенберге еще с 1519 года ходили разговоры о том, что рано или поздно до этого дойдет и Лютера придется прятать. Что ж, теперь определенно до этого дошло. Скорее всего, инициатором был Фридрих; однако он ясно дал понять, что не желает вмешиваться в это дело и даже знать подробности. Куда же ехать Лютеру? Да так… куда-нибудь. Его друзья Амсдорф, фон Фейлитцш и фон Тун говорили ему, что беспокоиться не стоит. План готов, однако детали его не следует знать никому – даже самому Лютеру.
В последний свой вечер в Вормсе Лютер дал прощальный обед – по-видимому, на средства Фридриха, который также выделил ему сорок гульденов на дорожные расходы. Алеандр в своих отчетах изобразил Лютера человеком плотским, любителем вкусно поесть и выпить; по его словам, Лютер наслаждался пирами, которые закатывали ему Фридрих и другие богатые друзья. Каким-то образом до Алеандра дошли сведения о том, что происходило на этом прощальном ужине, – и он не преминул сообщить, что «этот преподобный мошенник» выпил один за другим несколько бокалов своей любимой мальвазии. Коварно пнул на прощание, так сказать. На следующий день, 26 апреля, в девять утра, Лютер наконец покинул город, который прославил в веках своим именем; но куда теперь поедет – не знал и сам.