[261]. Там, в изгнании, апостол написал книгу, ныне известную нам как книга Откровения; и в недалеком будущем Лютеру предстояло последовать его примеру – написать очень и очень многое, а в заключение ту же книгу Откровения перевести. Ибо, начиная с декабря, Лютер взялся за великую задачу – перевод Нового Завета целиком на немецкий язык.
Гравюра, изображающая Лютера в образе «юнкера Георга». Лукас Кранах. 1522
Но до этого оставалось еще много месяцев. В первые дни в Вартбурге, еще не освоившись, Лютер написал лишь несколько писем. Первое – по-видимому, на четвертый день заточения – было адресовано его ближайшему другу Филиппу Меланхтону[262]:
Многое хотел бы я добавить к этому письму, но слишком велик страх, что меня обнаружат. Также и вас всех прошу быть очень осторожными… Никому, кроме тебя и Амсдорфа, не следует знать ничего, кроме того, что я жив[263].
В первые дни Лютер нетерпеливо ждал писем от друзей и тосковал по новостям о том, что происходит в мире. Он понимал, что исчезновение его должно было вызвать много толков, – и страдал от того, что сам ничего не знает и ни на что не может повлиять. Поэтому в первом же письме Лютер обращается к тому, что слышал, скорее всего, от Берлепша. По слухам, писал он, за два дня до того, как Лютер скрылся в Вартбурге, в Эрфурте произошли беспорядки. Причиной их стало событие, случившееся месяцем ранее, – после того, как Лютер проехал через Эрфурт по пути в Вормс и встретил там теплый прием от местного монашества. На следующий день после отъезда Лютера настоятель собора святого Северина решил наказать клириков, тепло приветствовавших отлученного еретика. Когда один из клириков – некий Иоганн Драх, каноник – отказался принять наказание, настоятель унизил его: схватил за шиворот, выволок из алтаря, а затем и из церкви и безапелляционно заявил, что тот отныне отлучен. Эрфуртские студенты и прочая молодежь, вся занимавшая сторону Лютера, начала громко протестовать. В протестах и беспорядках приняли участие также эрфуртские ремесленники и другие простые люди – первый случай, когда движение Реформации, так сказать, на практике выплеснулось за академические и церковные пределы. Дальше мы увидим, как оно будет расти и шириться. Подавленная досада эрфуртских горожан снова нашла себе выход в беспорядках 1 и 2 мая – быть может, потому что в городе услышали, что Лютер проезжает мимо по пути из Вормса. Так или иначе, эрфуртцы требовали восстановить Драха в правах. В конце концов настоятель подчинился и отменил отлучение. Слыша все это, Лютер трепетал от волнения и жаждал подробностей – но подробности дошли до него не скоро. После воссоединения с Церковью Драх, однако, оставил свое место в Эрфурте и переехал в Виттенберг. В последующие годы такое случалось все чаще и чаще: Реформация, выйдя из-под контроля Лютера, широко шагала по Германии и соседним странам. Виттенберг сделался прибежищем для всех, кто разделял взгляды Лютера, – и многие, как Драх, эмигрировали туда. Лютер гадал о том, что происходит и какой эффект на быстро меняющуюся ситуацию оказывает его исчезновение и молчание, – ведь прежде ему, можно сказать, молчать не приходилось вовсе:
Кто знает, что вознамерился совершить Бог с этими сильными мира сего[264] посредством моего молчания? Священники и монахи, что негодовали против меня, пока я был на свободе, теперь страшатся меня как пленника – и начали смягчать свои нападки на меня. Терпеть угрозы от простого народа они не в силах, но и не знают, как их избежать. Воззри, вот рука Сильного Иаковлева, что действует, пока мы молчим, страдаем и молимся. Не справедливо ли слово Моисеево: «Будешь молчать – и Господь будет сражаться за тебя»?[265]
Однако в тот же день (или, возможно, несколько дней спустя) Лютер пишет письмо Меланхтону, в котором выражает глубокое недовольство вспышками насилия со стороны своих приверженцев:
Я слышал, что в Эрфурте совершалось насилие против священников и их домов. Поражен тем, что городской совет это терпит и не обращает внимания, а также и тем, что молчит наш Ланг. Хоть и хорошо, что ленивые и безбожные священники получают по заслугам – однако такой метод вызывает отвращение и неприязнь к нашей Благой Вести. Хотел бы я написать [об этом] Лангу, но пока не могу. Однако такие «услуги» нам со стороны этих людей крайне неприятно меня поражают[266].
С этой проблемой Лютеру предстояло сталкиваться и в последующие месяцы и годы. Начатое им движение обрело свою жизнь; и все чаще и чаще приходилось ему бороться с побочными эффектами от действий своих же сторонников – людей, ведомых благородными побуждениями и целями, однако прибегавших, на взгляд Лютера, к глубоко ошибочным средствам, позорящим Христово Евангелие.
Но обратной дороги не было. То, что говорил и делал Лютер, имело свои последствия – как хорошие, так и дурные. Да, какие-то его последователи делали то, что самого Лютера огорчало; однако многие другие, читая его труды, загорались его идеями, начинали воплощать их в жизнь и нести дальше именно так, как он надеялся. Все немецкое общество пришло в движение – и, как всегда случается, наряду с честными энтузиастами возбудились неуравновешенные люди и мошенники. Ситуация, известная еще из Писания: пшеница и плевелы должны расти вместе, пока сам Бог не решит их судьбу.
Если папа предпримет шаги против тех, кто думает так же, как я, без мятежа в Германии не обойдется. Чем быстрее он это сделает, тем быстрее сам он и его последователи погибнут, а я смогу вернуться. Не думаю, что наше дело можно подавить силой: если [папа] попробует затушить этот пожар, он разгорится в десять раз сильнее. В Германии ведь очень много Karsthansen[267][268].
Число последователей Лютера росло с каждым днем; скоро и вдали от Германии множеству людей пришлось выбирать сторону в этой открытой войне идей. Например, через восемь дней после приезда Лютера в Вартбург сожжение его книг состоялось в далеком Лондоне. Костер, разведенный во дворе собора Святого Павла, организовали кардинал Вулси и настоятель собора Ричард Пейс. Генрих VIII высказался решительно против виттенбергского поджигателя – и даже сам взялся за перо, чтобы написать возражение на его труд «О вавилонском пленении Церкви». Появилось ощущение, что дерзкие писания Лютера требуют от католиков сплотиться вокруг Церкви; атмосфера гуманистического «свободомыслия», в которой возникла критика Церкви Эразма или «Утопия» англичанина Томаса Мора (1516 год), стремительно угасала. Желание встать на защиту Церкви против «ереси» охватило всю Европу. В Париже сожжением книг Лютера руководил сам король Франциск I, и даже в далекой Польше в июле того же года король Сигизмунд выпустил строгий указ против лютеровых идей.
Оказаться в заточении в Вартбурге для молодого человека, привыкшего к проповедям, лекциям и еще сотне ежедневных обязанностей августинского викария и университетского преподавателя, было очень тяжело. «Сижу день-деньской, – писал он Спалатину, – с набитым брюхом, не зная, чем себя занять»[269]. Лютер не привык к такому режиму. Тяжело было, что он оказался вырван из активной жизни, что бурные события дома происходили без него. Были и другие проблемы. Например, он начал снова страдать от Anfechtungen, хотя уже некоторое время – быть может, именно из-за занятости – эти навязчивые мысли ему не докучали.
Порой Лютер спрашивал себя, правильно ли поступил, позволив себя спрятать. Не сделал ли он ошибку, не настояв на том, чтобы пройти свой путь до логического конца, – пусть этот конец, вполне возможно, и означал для него страшную смерть? Во всяком случае, он не сомневался, что с руководством движением виттенбергские коллеги – Андреас фон Карлштадт, Габриэль Цвиллинг, Николас фон Амсдорф и Филипп Меланхтон – справились бы и без него. Официальным «заместителем» Лютера в его отсутствие стал Меланхтон; однако этот двадцатичетырехлетний ученый никогда не сможет стать таким же лидером, как его наставник. Лютер верил в Меланхтона намного сильнее, чем тот сам в себя. В первую очередь он был ученым – и оказался недостаточно подготовлен к своей новой роли. Лютер всегда относился к нему тепло и заботился о нем: так, считая, что Меланхтону нужно жениться, он практически организовал его брак с Катариной Крапп, дочерью виттенбергского бургомистра.
Двенадцатого числа Лютер писал Меланхтону:
Что поделываешь ты в эти дни, мой Филипп? Не молишься ли о том, чтобы пребывание мое в этом убежище, куда я помещен против воли, послужило к вящей славе Божией? Очень хотелось бы мне узнать твои мысли [о моем исчезновении]. Боюсь, не выглядит ли это так, словно я бежал с поля битвы; однако противиться тем, кто этого хотел и так мне советовал, я не мог. [И все же] ничего так не желаю, как встретить ярость врагов моих лицом к лицу[270].
Долгие месяцы в Вартбурге Лютера не отпускала мысль, что ему не следовало уезжать из Вормса и позволять себя спрятать. Но что толку об этом жалеть? Он уже был здесь – и должен был использовать это свободное время наилучшим образом.
В письме он убеждал Меланхтона в его отсутствие «быть твердым» и «укреплять стены и башни Иерусалима». Лютер писал, что до сих пор вел эту битву один, однако скоро враги могут прийти и за Меланхтоном. Упомянул он о том, что слышал от Спалатина: главный враг его, герцог Георг, которого Лютер обычно именовал «дрезденским боровом», но на этот раз присвоил ему имя «дрезденского Ровоама»