События в Цвиккау приняли мрачный оборот, когда во время проповеди Мюнцер сурово обличил какого-то грешника, а разгоряченная этой проповедью толпа набросилась на этого «грешника» и избила до полусмерти. Здесь пришлось вмешаться городскому совету; однако и после этой отвратительной истории Мюнцер был уверен, что все делает правильно. За первой вспышкой насилия последовали новые – и наконец городские власти решили просто изгнать Мюнцера из города, чем привели в бешенство его учеников. Начались беспорядки; пятьдесят шесть подмастерьев и учеников ткачей были схвачены и брошены в тюрьму. Сам Мюнцер бежал в Богемию. Однако и после его отъезда некоторые его ученики, и в особенности сам Шторх, продолжали мутить воду. Даже герцог Георг увидел, что с этим надо что-то делать, и надавил на своего кузена, герцога Иоганна, чтобы тот начал расследование. Не желая, чтобы его допрашивали, Шторх бежал из города, взяв с собой друзей Дрехзеля и Штюбнера. А куда было бежать в то время всем вольнодумцам и еретикам? Куда же еще, если не в Виттенберг!
Так эта троица объявилась в доме у Меланхтона – и вскоре совсем заморочила робкого ученого уверенными толкованиями Библии и рассказами о райских видениях. Подпал под их влияние и Амсдорф. Отсюда легко понять, насколько взвинченной и нездоровой была в целом атмосфера в городе: Меланхтон и другие, вполне разумные и образованные люди, всерьез задавались вопросом, не наступила ли новая апостольская эра, в которой возможны любые чудеса, – тем более что Шторх и его последователи вещали очень уверенно и рядом не было Лютера, который указал бы им на дверь. Мысль, что трое из Цвиккау снискали духовные дары Древней Церкви, ни Меланхтону, ни Амсдорфу не казалась невозможной. Что же тут такого? Видения бывали и у Павла, и у Петра, и у других апостолов. Этого никто не отрицает – как и того, что апостолы обладали даром говорения на языках. Кто знает – быть может, Господь решил вернуть человечеству эти дары и начал с этих троих? Кто знает – быть может, все это свидетельствует лишь о том, что мы живем в последние дни перед обещанным пришествием Господним? Странным образом откровенная чушь, которую несли «пророки» из Цвиккау, не настораживала ученых богословов – вплоть до того, как они поделились с Меланхтоном своими взглядами на крещение младенцев, которое решительно отвергали. Вот это почему-то его насторожило. Хотя и без этого было чем обеспокоиться: ведь «пророки» утверждали, что прямое откровение от Бога следует ставить выше Библии. В конце концов, говорили они, будь Библия так необходима, Бог сам дал бы нам ее прямо с небес. Но зачем? Ведь есть Святой Дух! Меланхтон был в затруднении. Он не мог понять, святые перед ним или мошенники – и страстно желал возвращения Лютера, который во всем разберется. Того же хотели, даже агрессивно требовали и сами «пророки». Где Лютер? Им нужно с ним встретиться! Так что Меланхтон написал Фридриху, прося его вызвать Лютера назад в Виттенберг:
Едва ли смогу передать, как глубоко я обеспокоен. Не знаю, кто, если не Мартин, сумеет вынести о них суждение. Вопрос идет о самой Благой Вести, так что необходимо устроить ему с ними встречу. Сами они также этого хотят. Я не стал бы писать вам, не будь этот вопрос столь важен. Нам следует остерегаться, чтобы не впасть в противление Духу Божьему, но и не менее остерегаться стать игрушкой в лапах дьявола[312].
Очевидно, мягкого и ведомого Меланхтона «пророки» сумели уболтать. Однако Фридрих был из иного теста. Для него ситуация была ясной: трое из Цвиккау выдумывают Бог весть что и их нужно строго наставить от Писания. Однако с тем, что Лютеру пора возвращаться, Фридрих был согласен полностью: политическая ситуация становилась слишком опасной. В ответном письме Фридрих жестко потребовал от Меланхтона и других прогнать агитаторов из Цвиккау и не иметь с ними более никаких дел – и Меланхтон покорно подчинился.
Разумеется, о своих гостях из Цвиккау он написал и Лютеру – и тот, прочтя об этом, вышел из терпения. В ответном письме он, во-первых, бог знает какой по счету раз упрекнул Меланхтона за его вечную робость: ты, писал он, куда лучше меня знаешь Писание, так что мог бы такой вопрос разрешить и сам, не дожидаясь моего приезда. Дальше он писал, что Писание заповедует нам «испытывать духов» (1 Ин. 4:1) и не принимать о них поспешных решений. Сначала пусть докажут, что они от Бога. Пока что, продолжал он, ничто из услышанного не говорит о том, что видения этих «пророков» – от Бога, а не от дьявола. Дальше он подробно объясняет: признак того, что человек действительно встретил Бога или призван Богом – страдание. Испытывают ли самозваные пророки из Цвиккау Anfechtungen? Случается ли им в присутствии Бога испытывать ужас, как многим при встрече с Богом и ангелами Его, – или их видения всегда радостны и приятны? Если им является только рай и исключительно в розовых тонах, то лучше поостеречься.
Тем временем Карлштадт продолжал делать то, что у него лучше всего получалось – забегать вперед. Лютер ему больше не мешал, и, должно быть, он ощущал себя единоличным лидером бурно растущего движения. События набирали головокружительную быстроту. Свадьба Карлштадта – которую Лютер одобрил, прибавив: «Я знаю эту девушку»[313], – состоялась 19 января; на роскошный свадебный пир было приглашено множество самых знатных гостей, в том числе и сам курфюрст Фридрих (он, правда, не пришел). А месяц спустя тем же счастливым курсом последовал и Юстус Йонас.
Однако на триумфальном пути Карлштадта встречались и зловещие знаки. Время от времени возбуждение и пыл горожан прорывались в насилии; во время одной из таких вспышек ярости толпа погромщиков ворвалась в дом местного священника. А затем, 6 января, в августинском монастыре в Виттенберге собралась конгрегация реформированной части августинского ордена. Председательствовал на этом мероприятии друг Лютера Венцеслас Линк, приехавший из Нюрнберга, делегатом из Эрфурта выступал Иоганн Ланг. Однако августинцы пошли неожиданным путем. Обитель их в Виттенберге опустела уже почти на треть – и на съезде лидеры ордена решили принять серьезнейшие реформы, которые, словно круги на воде, дошли и до других монастырей и изменили монашескую жизнь повсюду. Теперь любому монаху, пожелавшему выйти из монастыря, официально разрешалось уйти: в результате монашеские обеты, принимаемые всерьез и на всю жизнь, сделались практически бессмысленными. В сущности, Лютер надеялся, что так и будет. Однако его не было рядом – и некому было проследить за тем, чтобы реформы не выходили из берегов.
Например, через несколько дней после съезда августинцев Цвиллинг решил, что настало время для публичного перформанса. Он организовал уничтожение некоторых прежде почитаемых в обители предметов. Статуям святых отрубали головы, руки и ноги; картины и иконы с ними бросали в огонь. Карлштадт в своих проповедях возбуждал слушателей против образов в церкви, требуя выполнения заповеди: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения…»[314]: по его словам, зримые представления не приносили никакой пользы, а лишь соблазняли на грех. Он считал, что из церквей следует убрать даже распятия. Кое с чем из слов Карлштадта Лютер, быть может, и готов был согласиться – но не хотел, чтобы изменения происходили так быстро и резко, и уж точно не желал уничтожения образов и статуй. Однако ревностные сторонники реформ, врываясь в церкви, уничтожали не только изображения: они разбивали деревянные алтари, рвали и топтали церковные покровы, даже жгли освященное масло, используемое при миропомазании.
Взгляд Карлштадта на изображения был намного радикальнее, чем у Лютера, и отдавал своего рода гностическим дуализмом, в котором все чувственное находится под подозрением или вне закона. «Взоры наши любят [изображения] и услаждаются ими, – писал он. – Истина в том, что всякий, кто почитает образы, ищет у них помощи и поклоняется им – распутник и прелюбодей»[315]. Мы знаем, что Лютер такой суровой иконоборческой позиции не разделял; но Карлштадт пошел еще дальше – объявил вне закона и музыку в церквях. «Органы, рога и лютни оставьте для театра, – писал он. – Вкрадчивые звуки органа пробуждают мысли о земном». В вопросе о богослужебной музыке царь Давид определенно с ним бы не согласился. Однако Карлштадт вообще не отличался ни умеренностью, ни рассудительностью. «Если все же и петь в церквях, – добавлял он в виде большого одолжения, – то петь не более чем одним голосом»[316]. С этим Лютер не просто не соглашался: мы помним, что вскоре после этого он возродил музыку и хоровое пение в церкви и положил начало богатой культуре церковных гимнов, распространившейся по всему миру. Но в эти месяцы ветер в Виттенберге дул туда, куда хотел Карлштадт, – в сторону мрачного мироотрицания: и кто мог бы ему противостоять?
Впрочем, на пути его неожиданно встал герцог Георг. Услышав о таком варварстве, герцог (в то время он был на рейхстаге в Нюрнберге), и прежде раздраженный всеми этими нововведениями, просто впал в ярость, заявил, что так дальше продолжаться не может, и потребовал немедленно принять меры. Он убедил рейхстаг сделать своему кузену Фридриху и епископу Мейсенскому официальный разнос:
Мы слышали, что священники служат мессу в мирской одежде, опуская важнейшие ее слова. Они освящают Святые Дары на немецком языке, а верующие потребляют их без предварительной исповеди. Приемлют они и хлеб, и вино, и то и другое сами берут в руки. Кровь Господня подается не в священном сосуде, а в обычной кружке. Святые дары преподаются детям. Священников силой оттаскивают от алтарей. Священники и монахи женятся, а простые люди предаются всякого рода безобразиям и бесчинствам[317]