Глава четырнадцатаяЛютер возвращается
Мужчин сбивают с пути вино и женщины. Что же, запретить вино и упразднить женщин? Язычники поклоняются солнцу, луне и звездам. Что же нам, сорвать светила с неба?
1 марта 1522 года Лютер сошел со своей волшебной горы в низины. После двухдневного путешествия он прибыл в Йену и остановился в гостинице «Черный медведь». Там жил в это время Иоганн Кесслер, девятнадцатилетний студент из Санкт-Галлена в Швейцарии: со своим спутником, Вольфгангом Шпенглером, он также направлялся в Виттенберг. Кесслер вспоминал позднее, как они со Шпенглером заметили в обеденном зале гостиницы рыцаря в алом дублете, шерстяных лосинах и красной шляпе. Одну руку он положил на рукоять меча, а в другой сжимал книгу, в которой они узнали еврейскую Псалтирь. Рыцарь, читающий такую книгу – поистине любопытное зрелище! Заметив их интерес, таинственный рыцарь предложил к нему присоединиться и спросил, знают ли они что-нибудь о новом движении – Реформации. Разумеется, они знали. Так вышло, что сами они направлялись в Виттенберг. Между ними завязался разговор, и в какой-то момент они спросили о знаменитом Мартине Лютере: где, мол, он сейчас, не в Виттенберге ли? Рыцарь отвечал, что знает точно: сейчас Лютера в Виттенберге нет, но очень скоро он там будет. Затем он попросил, чтобы, приехав в этот прекрасный город, они сходили к Шурффу и передали привет «от того, кто должен прийти»[323]. В какой-то момент хозяин гостиницы отвел молодых людей в сторону и сообщил вполголоса: тот, с кем они разговаривают, и есть Лютер, но он путешествует инкогнито, так что тс-с-с-с! Однако студенты этому не поверили: они решили, что хозяин гостиницы, человек малообразованный, перепутал Лютера с Ульрихом фон Гуттеном – действительно рыцарем и другом Реформации, – так что этот рыцарь, со знанием дела рассуждающий о Реформации, должно быть, он. 8 марта, прибыв в Виттенберг, они явились с рекомендательными письмами к Иерониму Шурффу, а вскоре были представлены и Меланхтону, Николасу фон Амсдорфу и Юстусу Йонасу. А затем встретились и с самим Лютером, на этот раз в натуральном виде – без бороды и дублета – и были поражены, обнаружив, что именно с этим гладковыбритым монахом беседовали в гостинице «Черный медведь». Впоследствии Кесслер вернулся домой и стал видным деятелем Реформации у себя на родине, в Швейцарии.
Перед приездом в Виттенберг, 5 марта, Лютер посетил город Борна близ Лейпцига. Здесь он остановился в доме дворянина фон дер Штрассе и отсюда написал Фридриху письмо, ставшее одним из самых знаменитых его посланий. «Пишу вам, – так начал он, – ради вас, а не ради себя».
Весьма обеспокоило и смутило меня то, что Благая Весть в Виттенберге подвергается поношению. Все скорби, что мне уже случалось претерпеть – в сравнении с этой ничто. С радостью заплатил бы я за это жизнью, ибо ни Богу, ни миру мы не можем ничего ответить за происшедшее. Здесь действует дьявол. Что же до меня – мое благовестие не от человеков. Уступки порождают только презрение. Я не уступлю дьяволу ни пяди. Уже достаточно сделал я для Вашей светлости, почти год оставаясь в укрытии. Так я поступал не из трусости. Дьяволу известно: я поехал бы в Вормс, даже встань на моем пути столько бесов, сколько черепиц на крыше – так и теперь поеду в Лейпциг, хоть бы там девять дней подряд шел дождь из герцогов Георгов!
Образ многодневного дождя из герцогов Георгов сам по себе заслуживает внимания; однако вера и бесстрашие Лютера проявляются здесь ярко, как никогда. Он знает, что исполняет волю Божию – и идет вперед без страха, с поразительной отвагой. Сейчас он настолько уверен, что идет с Богом к Божьим целям – а значит, не может ошибаться, – что разговаривает с Фридрихом по меньшей мере надменно:
Хочу сообщить вам, что еду в Виттенберг под защитой более надежной, чем защита Вашей светлости. У вас я защиты не прошу: скорее мне защищать вас, чем вам меня. Если бы думал я, что лишь от вас следует ждать защиты – не поехал бы. Но это не дело меча – это дело Божье, и вы не сможете меня защитить, ибо слабы в вере… Просто оставьте это Богу. Если меня пленят или убьют, вашей вины в этом не будет. Как князь, вы обязаны повиноваться императору и не оказывать ему сопротивления. И использовать силу не вправе никто, кроме тех, кому это поручено законом. Все иное – мятеж против Бога. Надеюсь лишь, что вы не станете выступать моим обвинителем. Если оставите дверь открытой, этого будет достаточно. Если же от вас начнут требовать чего-то большего, я сообщу вам, как поступить. Если у Вашей светлости есть глаза, вы узрите славу Божию[324].
Слова по меньшей мере сильные. Лютер определенно не сомневался в том, что Господь воинств реален и на его стороне – иначе не осмелился бы заявить человеку, столь долго его защищавшему, что теперь вера Лютера (иначе говоря, Бог) будет защищать самого Фридриха. И далее он говорит не только о защите, но и о славе Божьей.
Вернувшись в Виттенберг, Лютер сделал то, что считал своим долгом перед курфюрстом: написал Имперскому совету регентства письмо с объяснением, почему вернулся – и таким образом снял полную ответственность за это с Фридриха, которому она могла бы дорого стоить. В письме Лютер ясно и смиренно объявил, что готов повиноваться имперской власти. Он объяснил, что вернулся ради «детей во Христе», то есть своей виттенбергской паствы. Дело в том, продолжал он, что нестроения в Виттенберге ставят всех, кто к ним причастен, перед важнейшим вопросом: что значит быть христианином. На взгляд Лютера, то, что делали Карлштадт и Цвиллинг, носило на себе отпечаток скорее гневного политического протеста, чем смиренной христианской веры. Лютер чувствовал, что поведение их бросает тень на Благую Весть. Фактически, они превратили в политический протест само принятие Тела и Крови Христовых. Беспокоили Лютера и буйные толпы, очевидно движимые не Благой Вестью и стремлением к христианской жизни, а плотским желанием безобразничать и бунтовать. Лютер никогда не был антиавторитаристом – напротив, как увидим мы во время событий Крестьянской войны, считал необходимым повиноваться властям. В этом контексте он ясно высказал то, что столь же ясно высказывал и прежде в других контекстах: необходимо дать Богу свободу делать то, чего Он хочет. Торопить события, впутывать собственную мертвую плоть в дела, которые должны совершаться лишь живым Духом Божьим – значит выступать на стороне сатаны и становиться игрушкой в его руках. Лютер ясно дал понять, что именно так расценивает эксцессы Карлштадта и Цвиллинга, – как и, несомненно, пророков из Цвиккау. Во всех этих случаях допускались богословские ошибки: в одних вопросах – например, в запрещении любых изображений в церквях, – законничество; в других – противоположный грех вседозволенности. Словом, все перепуталось: но теперь Лютер вернулся – и готов был все исправить.
«Никто не может умереть за другого»
Лютер вернулся в Виттенберг 6 марта и следующие два дня провел в обсуждении ситуации со своим «неофициальным кабинетом министров» – Йонасом, Амсдорфом и Меланхтоном. В воскресенье 9 марта он – впервые почти за год – взошел на кафедру городского собора, чтобы произнести проповедь: первую из восьми проповедей за восемь дней, знаменующих начало Великого поста. Биограф Лютера Майкл Маллет пишет, что Лютер прекрасно понимал и использовал значение этого момента: перед Великим постом, на масленичных гуляниях, люди предаются разным утехам и дурачествам, но наступает Чистый понедельник – и всему этому приходит конец. Маллет заходит даже дальше, предполагая, что так и было задумано, что Лютер
мастерски продумал и рассчитал визуальный символизм своего костюма, подгадав внешний свой облик к времени богослужебного года. Он сознательно сбросил рыцарский костюм, роскошный и подчеркнуто светский, заменив его простым и черным монашеским одеянием, сбрил щегольскую бороду, обрил голову и восстановил монашескую тонзуру, вновь подчеркнув суровую мощь своего черепа[325].
Справедливо усомниться, что Лютер сознавал «суровую мощь своего черепа» или, тем более, много о ней думал. И разве не все бритые головы выглядят «сурово»? Да и былая борода Лютера, запечатленная Кранахом, не кажется такой уж «щегольской». Но в любом случае, момент был драматический – и наш бритоголовый оратор, без сомнения, это понимал. Вся церковь затаила дыхание. Что скажет нам человек, вернувшийся почти что из мертвых? Что скажет наш Лютер? Но даже если бы паства не ловила каждое его слово – что там, если бы она была к нему совершенно равнодушна, – и тогда первые его слова приковали бы их внимание так же властно, как булавка коллекционера прокалывает жука.
«Смерть приходит к каждому из нас, – так начал Лютер, – и никто не может умереть за другого».
Кого не поразит и не заинтригует такое начало речи, независимо от «суровой мощи черепа» оратора? Можно лишь догадываться о том, каким колоколом прогремели эти слова из уст человека, которого еще недавно считали мертвым, в ушах слушателей.
«Каждый из нас, – продолжал он, – должен выдержать битву со смертью в одиночку. Мы можем кричать друг другу; но к смерти каждый из нас должен подготовиться сам – ни я не буду с вами в этот миг, ни вы со мной»[326].
В каком-то смысле слова эти стали сутью и смыслом всей будущей Реформации. В отношениях с Богом – и во всем, что с ними связано, – мы не можем ни полагаться на других, ни обвинять других в своих ошибках, а нашу новообретенную свободу должны понимать не как вседозволенность, а как серьезнейшую и священнейшую обязанность. Такими мощными словами начал Лютер первую из октавы своих знаменитых «Проповедей