Что за зрелище развернулось перед нами: клубок угрей и змей, непристойно совокупляющихся друг с другом в единой куче! Священники и все дурные служители Церкви – это змеи… а светские господа и правители – угри… Досточтимые правители Саксонские… обратитесь без промедления к поискам праведности Божьей и смело вступитесь за дело Благовестия[360].
Иными словами, карайте и казните мечом тех, кто со мной не согласен, – или меч покарает вас самих.
Мюнцер представляет собой один из нередких в истории случаев, когда безумец, дорвавшийся до власти, вовлекает в свое безумие всех вокруг и развязывает кровавую бойню. Как все утописты, Мюнцер не дружил с реальностью – и считал, что тем хуже для реальности; по его убеждению, от реального мира следовало бежать, и чем быстрее и дальше, тем лучше. В любом реформистском движении, религиозном или политическом, возникает опасность сектантства и насилия; и во времена Лютера эта опасность самым ярким образом воплотилась в фигуре Мюнцера.
На протяжении истории, и особенно в наше время, многие отвергают религию именно из-за фарисейской склонности к осуждению, жесткого законничества и, в конечном счете, жестокости и насилия, проявляемого различными религиозными группировками. Однако сейчас, как и во времена Лютера, эти пороки проявляются на обоих концах богословского спектра. В дни Лютера на одном конце стояло ультратрадиционалистское средневековое папство, готовое применять насилие, чтобы защитить свою власть, на другом – радикальные «леваки» вроде Томаса Мюнцера и его учеников, чья нетерпимость также вела к насилию, хоть и иным путем. Лютер верно понимал, что свобода и истина неотделимы от любви. Они составляют единство, черпают силу друг в друге: туда, где они разделены, является дьявол – и начинается кровавая баня.
С одной стороны, Лютер видел, что папа и Церковь объединились с императором, чтобы задушить истинную свободу, подавить честное исследование истины, заставить замолчать всех, кто не хочет им повиноваться. Более всего на свете они стремились сохранить статус-кво – и всякий, кто упорствовал в несогласии с ними, рисковал подвергнуться жестоким гонениям и даже умереть на костре. Против этого Лютер вел свой крестовый поход с того дня, как вывесил на дверях Замковой церкви свои тезисы; это слияние Церкви и государства до полной неразличимости, превращение их в единую кошмарную машину, терзающую и давящую несогласных, он считал делом антихриста.
Но, с другой стороны, почти сразу вместе с Реформацией возникла и другая крайность – та же проблема в другом облике, заблуждение, очень схожее с папским. Свобода вышла из берегов и перехлестнулась за свои пределы – туда, где она превращается во вседозволенность, а затем и в тиранию. Папская Церковь обрела такую власть, ибо слилась с властью светской до такой степени, что их уже нельзя было различить, как бы в единый железный кулак, – с той лишь деталью, что одна сторона этого кулака блестела религиозной позолотой. Такая судьба постигла Церковь, не желавшую отделять себя от государства. Но в Мюнцере проявилась противоположная крайность – утопистское желание упразднить государство вообще, узурпировать политическую власть и полностью присвоить ее церковной общине. В обоих случаях становились неизбежны тирания и кровопролитие.
Однако, чтобы рассказать о том, каким образом события с участием Мюнцера вышли из-под контроля, для начала вернемся немного назад – к Карлштадту в Орламюнде. В этой деревушке Карлштадт зализывал раны и наслаждался свободой, которой лишили его Лютер и Фридрих в Виттенберге. Вполне понятно, что он затаил обиду на Лютера, выступившего в роли своего рода Моисея: спустившись со своего вартбургского Синая, обросший бородою вождь принялся судить и рядить о том, что происходило в Виттенберге без него, – и, сурово осудив Карлштадта, отправил в изгнание за то, что сам Карлштадт, без сомнения, считал благим и Божьим делом. В какой-то степени Карлштадт сделался без вины виноватым, жертвой дурной компании. Он впустил в лютерову овчарню безумных пророков из Цвиккау – а они, прежде чем появиться в Виттенберге, привлекли в свои ряды еще более опасного безумца, Томаса Мюнцера; так что тень их общего горячечного утопизма неминуемо пала и на Карлштадта. Кроме того, он допустил возникновение в Виттенберге той атмосферы, что привела к уничтожению образов и сожжению алтарей. От эксцессов Мюнцера или пророков из Цвиккау Карлштадт был далек; и все же он проповедовал против изображений и прочего с таким жаром, что вполне справедливо мог получить обвинение в законничестве. Даже в Орламюнде Карлштадт продолжал возбуждать подозрения Лютера. О нем говорили, что он отказался от всяких связей с ученым миром. Он больше не позволял называть себя «доктор Карлштадт», предпочитая эгалитарные (и несколько неестественные) имена «брат Андреас» или «дорогой ближний». Изменился и его костюм – теперь он одевался как неотесанный сын немецкой земли. Прежние свои одеяния, дорогие и изящные, сменил он на бесформенную серую мужицкую дерюгу и войлочную шляпу.
Все это лишь подтверждало сложившееся мнение Лютера о Карлштадте как о человеке, не знающем меры. Вместе с Мюнцером и пророками из Цвиккау, также проповедовавшими некое насильственное уравнение, он был выразителем скорее социального брожения и гнева простонародья на знать, чем Христова Евангелия. Такие тенденции Карлштадт проявлял еще в Виттенберге: так, однажды (в то время ему уже запретили проповедовать), наблюдая за присвоением кому-то звания доктора, он вдруг громко объявил, что все подобные церемонии нечестивы, поскольку Иисус запретил своим ученикам кого-либо называть «магистром»[361]. Нам неизвестно, возвел ли Лютер глаза к потолку – но точно известно, что в этот момент его охватило сильное искушение выйти вон. Такое буквалистское, законническое толкование Писания Лютеру казалось отвратительным фанатизмом – и не стоит удивляться, что Карлштадта он зачислил в ту же категорию Schwärmer, что и пророков из Цвиккау, и Мюнцера.
В Орламюнде Карлштадт дал волю и своим дуалистическим теориям о порочности изображений. Он верил, что материальный мир, мир «тварный», к которому относятся и образа, и статуи, нужно превзойти. Скоро начал он искажать и само Писание, заявляя: Христос, мол, говорил, что душа человеческая, его невеста, должна предстать перед женихом «нагой». Следовательно, все, что он относил к «тварным одеждам», оказалось под запретом. Во всем этом чувствовалась смутная мысль о возвращении к почве, к природе: ведь «нагота», безусловно, ближе к природному состоянию, чем одетое тело. Но будь рядом Лютер – он заметил бы, что это попытка вернуться в Эдем, минуя крест, – как если бы мы могли просто вернуться к исходному состоянию, забыв о крови, пролитой за наши грехи. Думать так – и ересь, и попросту глупость.
Ветхозаветное законничество ощущалось и в рассуждениях Карлштадта о необходимости обрезания. Впрочем, дело было сложнее: буквалистское толкование Писания у Карлштадта и его единомышленников сочеталось с доверием к «гласу Божьему», к внутренним голосам и откровениям, не основанным на Писании и, следовательно, открытым для любых эксцессов и злоупотреблений. Лютер никогда особенно не полагался на мистический опыт, но допускал, что при некоторых обстоятельствах «глас Божий» может быть истинным и заслуживать уважения, – разумеется, если не противоречит Писанию. Однако здесь был явно не тот случай. Карлштадт и прочие Schwärmer использовали свои мистические прозрения лишь как предлог, чтобы выскользнуть из жестких рамок Писания, на их взгляд, ограничивающих их «свободу» и «естественность».
Томас Мюнцер
Все это возвращает нас к ужасной истории Томаса Мюнцера. Мюнцер учился в Виттенберге в 1517 году, когда Лютер еще блуждал в потемках немецкого мистицизма: возможно, на этой почве они и сошлись. Лютер вскоре оставил этот путь, но Мюнцер пошел по нему дальше – как мы скоро увидим, намного дальше. В это же время в Виттенберге он познакомился с Карлштадтом. Покинув Виттенберг, Мюнцер продолжал поддерживать Лютера, так что в 1520 году тот даже рекомендовал его на место священника в Цвиккау. Но там Мюнцер подпал под влияние местных «пророков», Шторха, Дрехзеля и Штюбнера, а также сблизился с так называемыми Tuchknappen – ткацкими подмастерьями радикальных взглядов. Именно из этого круга он, по-видимому, почерпнул идею революции трудящихся низов против знати и богачей.
Мистические идеи Мюнцера были полностью противоположны богословию Лютера. Мюнцер верил: чтобы услышать слово Божье, следует вначале очиститься от «плотских пристрастий и вожделений»[362]. Иными словами, нужно сделать именно то, что пытался сделать Лютер в своей монашеской молодости и потерпел неудачу, – непрестанной исповедью пробить себе путь на небеса. В наше время о схожем «очищении» говорят сайентологи. Во всех случаях перед нами программа суровой духовной работы, как предполагается, позволяющая достичь результата. Однако с Божьей благодатью она не имеет ничего общего: речь идет лишь о собственных усилиях. Нужно, цепляясь ногтями и зубами, преодолевать различные духовные ступени, одну за другой – и так до самого престола Божьего. Об этом говорили Лютеру пророки из Цвиккау – и, по-видимому, в этом они с Мюнцером были едины. Однако к концу пребывания в Цвиккау идеи Мюнцера стали еще сумасброднее.
Проповеди Мюнцера в Цвиккау звучали все более «разжигательно» и опасно. Именно в это время Иоганн Агрикола написал ему суровое письмо, призывая опомниться и осознать, что он рискует зайти слишком далеко. Например, не раз Мюнцер с кафедры принимался обличать кого-либо, называя его по имени. В письме Агрикола ясно дал понять, что такую практику следует прекратить немедленно; в конце послания гнев его вылился во фразу, написанную заглавными буквами: «ТЫ ДЫШИШЬ ЛИШЬ КРОВЬЮ И УБИЙСТВОМ»