олее редким и странным, чем приезд на свадьбу. Но Лютер есть Лютер – он все делал по-своему:
Когда ляжешь со своей Катариной в постель и начнешь нежно обнимать ее и целовать, помысли в себе: «Мой Христос, хвала ему и слава, даровал мне это милое существо – лучшее из созданий моего Бога». А я в тот день, когда, по моим расчетам, это письмо до тебя дойдет, лягу в постель со своей женой и буду любить ее в воспоминание о тебе[406].
Предложение по меньшей мере необычное – и много сообщающее нам о Лютере. Прежде всего, мы видим, что Спалатин был ему очень близким, пожалуй, ближайшим в мире другом. Сравнить с ним можно лишь Юстуса Йонаса – того, что, как мы помним, физически присутствовал при первом соитии Лютера с женой. Многолетнее общение, совместная работа над Евангелием среди политических и прочих опасностей – все это так их сблизило, что Лютер легко делился со Спалатином самыми интимными своими мыслями и чувствами. Во-вторых, мы знаем, что физический акт сексуального единения в браке Лютер считал прекрасным и святым. Для него это было возвращение в Эдем, где Бог все одобряет и освящает, где не может быть, даже в мыслях, ничего грешного или грязного. Это личное, глубоко интимное письмо показывает нам, что Лютер жил так же, как учил и проповедовал. Наш мир и все, что в мире, искуплено Христом. Наша задача – не отвергать физический мир, стремясь к духовному, но искупить его, ввести за собой в освященный духовный мир, напоить присутствием Христа, так, чтобы все вещи в нем – будь то хлеб, вино или половой акт, – исполнившись присутствия Бога, обновились и стали прекрасны.
Взгляд Лютера на материальный мир и особенно на сексуальную сферу резко противостояит дуалистическому, гностическому, антиматериалистическому взгляду тех, кто, как Schwärmer, ценит только дух – а секс, брак и прочее отвергает как «бездуховное». Лучшая иллюстрация такого взгляда на мир – остекленелый, отрешенный взгляд сектанта: как будто он уже не здесь, словно готов вот-вот выйти из тела или его «преодолеть». От Агриколы мы знаем характерную историю о Мюнцере: он был столь поглощен божественным, что в Пасхальное воскресенье 1524 года, когда ему сообщили, что у него родился сын, не изменился в лице и не выразил ни малейшей радости. Когда душой обитаешь где-то в мире ином, все земное кажется далеким и незначительным.
Как ни парадоксально, современный материалистический взгляд на мир совершает ту же ошибку, но, так сказать, с другой стороны. Он не говорит, что духовное выше материального, а значит, мы должны елико возможно преодолеть материю или из нее бежать. Напротив: он утверждает, что духовность – фикция, а по-настоящему «реальна» только материя. Этот неудачный проект не отвергает материю как низменную и дурную – напротив, он отвергает дух как нечто вымышленное, не существующее в реальности. Для него сексуальные отношения не «грязны», ибо ничего «грязного» на свете просто нет. Наши представления о «постыдном» – всего лишь социальные конструкты. Грех, добро и зло, красота – все это попросту фикции. Чисто материалистический взгляд на секс и на человека предполагает, что мы не духовные существа, способные отпасть от Бога или вернуться к нему, получив искупление, а существа чисто физические, для которых Бог – всего лишь выдумка, удобная или неудобная. Согласно этому взгляду, нужно принимать физический мир, не приписывая ему никакого духовного смысла: в половом акте ничего постыдного нет, но не потому, что благодаря пролитой за нас крови Христа мы вернулись в Эдем, а потому, что и стыд, и грех, и сам Бог – всего лишь «поповские сказки». Итак, будем жить как существа полностью телесные, а все следы стыда или неловкости отринем как остатки примитивных суеверий былых времен.
Лютер делал нечто совершенно иное. Никогда он не говорил, что существует один лишь материальный мир, – напротив: Бог изначально создал этот материальный мир благим и наполнил его Своим присутствием, однако в Эдеме мы отпали от единства с Богом. Так возник раскол между «материальным» и «духовным» – рана в сердце вселенной, исцелить которую может только Иисус. Так призовем Его в наш мир и позволим Ему сделать это! Он сошел в Вифлеем и умер на Голгофе, но мы должны пригласить Его в свои сердца и принять, чтобы Он сделал в наших жизнях то, ради чего пришел сюда. Едва это произойдет, все вернется. Так что все, что делаем мы в нашей смиренной обыденной жизни – работаем, занимаемся сексом с мужем или женой, растим детей, – теперь мы можем делать во славу Божью и получать искупление.
Лютер говорил: для тех, кто живет такой жизнью, нет больше мира, в котором религия и духовность остаются достоянием особых, специально назначенных «религиозных» и «духовных» людей. Перед ними открывается новый мир, где каждому открыта благость Божья, каждый – «священник», каждый может жить полной жизнью, получая от Бога любовь и одобрение, каждый может причащаться и хлебом, и вином.
Поэтому мысль, что Лютер во время соития с женой будет думать о своем друге Спалатине, а Спалатин на супружеской постели должен думать о дорогом своем друге Мартине и его молодой жене Кати, свидетельствует о возвращении к детской невинности Эдема до падения. В ней нет ничего странного или «грязного», от чего стоило бы отвернуться с отвращением: неприятие возможно здесь лишь для того, кто не верит, что Бог, существо всецело духовное, способен снизойти в наш физический мир, в нашу сексуальность, освятить ее Собой и придать ей духовное измерение. Нет, духовное измерение брачного ложа уже существует. Оно прекрасно – и не потому, что греха или искаженной сексуальности вовсе не существует на свете. Оргию или свальный грех Лютер бы точно не одобрил: он определенно был не из тех, кто считает, что прекрасен и нормален секс с кем угодно и в любых обстоятельствах. Он исповедовал нечто третье – то, о чем мир знает так мало. Это приглашение на царский путь, в жизнь, полностью искупленную Иисусом Христом, – жизнь, которая говорит нам: да, мы можем родиться заново, можем вернуться в царство благодати Божьей и снова стать как дети; можем принять то, что мир сей и дьявол называют «грязным», – и сделать эту «грязь» чистой, как цветок.
В последней строке письма Лютера к Спалатину снова упоминаются жены – и звучит характерная лютеровская шутка, также наводящая на мысль об Эдеме и о первых радостях человечества: «Ребро мое шлет привет тебе и твоему ребру»[407].
Карлштадт возвращается
Изгнанный из Орламюнде, Андреас Карлштадт не мог вернуться в Саксонию – этого не позволял запрет Фридриха. Бездомный, скитался он с женой и маленькой дочерью из города в город, пытаясь найти себе место и средства к существованию. В конце концов укрылся он в отдаленном Ротенбург-об-дер-Таубере, почти в 250 милях к югу от Виттенберга. Но когда разразилась Крестьянская война, на него посыпались угрозы с обеих сторон. Бедняга оказался для всех чужим. Пытался одеваться и жить как скромный земледелец – но крестьяне не принимали его за своего, а одна вооруженная банда едва его не убила. Женился на дворянке, ясно давал понять, что не хочет иметь ничего общего с насилием, – но дворяне видели в нем одного из крестьянских вождей, а за это грозила казнь. Когда же наконец насилие подошло к концу и он смог выбраться из своего укрытия – куда ему было идти? И Карлштадт обратился к Лютеру.
12 июня отправил он бывшему другу и недавнему врагу чрезвычайно смиренное письмо, моля о прощении за «все, чем я согрешил перед вами, подвигаемый ветхим Адамом»[408]. Он спрашивал, не может ли Лютер принять к себе его жену и дочь. Двадцать седьмого июня, как раз в день свадебной церемонии, жена и ребенок Карлштадта приехали в Виттенберг и укрылись под крышей у Лютера, в Черной Обители. Сам Карлштадт появился немного позже.
Карлштадт попросил Лютера, чтобы тот заступился за него перед новым курфюрстом, герцогом Иоганном, и тот позволил ему вернуться в Саксонию. Как бы ни было это унизительно – он даже отрекся от последних своих книг против Лютера и дал обещание ничего больше не писать, ничему не учить и не проповедовать. Лютер в самом деле обратился к курфюрсту, сказав, что Карлштадта стоит выслушать и дать ему возможность доказать, что в нем нет «мятежного духа» Мюнцера. Учитывая атмосферу тех дней, вполне возможно, что это спасло Карлштадту жизнь.
За эти восемь недель, прячась под покровительством Лютера, Карлштадт сочинил апологию – так и названную, «Апология», – где объяснил свою позицию и рассказал о своих блужданиях среди бунтующих крестьян. Сам Лютер написал вступление к этой книге, в котором обозначил свои резкие доктринальные разногласия с Карлштадтом, – однако, несмотря на это, использовал свое влияние, чтобы обеспечить Карлштадту справедливое разбирательство. Карлштадт даже издал памфлет, в котором разъяснил, что его взгляд на Святые Дары – отличный от Лютерова «Реального Присутствия» – никогда не носил вероучительного характера, что это лишь его личные взгляды, которые он выражал в виде тезисов для последующего обсуждения.
Даже Лютеру нелегко было убедить курфюрста, что Карлштадту можно позволить вернуться в Саксонию. Слишком велик был страх, что тот опять начнет мутить народ. Карлштадт попросил дозволения поселиться в Кемберге; но этот город стоял на столбовой дороге в Лейпциг, и курфюрст побоялся, что там ему будет слишком легко общаться с людьми и распространять свои идеи. В сентябре Карлштадт наконец получил официальное разрешение поселиться в Зеегренне, маленькой деревушке в пяти милях к юго-востоку от Виттенберга, где жила семья его жены. По-видимому, такой вариант предложил Спалатин: в результате Карлштадт осел и вдали от шумного города, и поблизости от Виттенберга, чтобы легче было за ним приглядывать.
В начале 1526 года Карлштадт крестил своего сына – и пригласил в крестные отцы Юстуса Йонаса и Иоганна Бугенгагена, а крестной матерью стала Кати Лютер. Сам Лютер и еще множество гостей из Виттенберга приехали на праздник в Зеегренну. Сыну Карлштадта, названному, как и отец, Андреасом, было уже два года – для «крещения младенца» поздновато; однако родился он в то время, когда Карлштадт был изгнан из Саксонии, и, возможно, в то время отец его не признавал крещения во младенчестве. Но теперь настало время примирения – и даже сам Лютер был изумлен свершившейся переменой. В письме к Амсдорфу он писал: «Кто бы мог подумать еще год назад, что человек, называвший крещение “собачьим купанием”, теперь будет просить врагов крестить его сына?»