И Лютер, и Эразм выступали против законнического подхода Церкви ко многим вопросам, ее внимания к мелочным внешним правилам и запретам за счет принципов более глубоких и важных. Эразм говорил: главным учением Церкви стало ныне не «возлюби ближнего своего», а «в Великий пост не ешь масла и сыра»[418]. И Лютер, и Эразм видели одну из главных проблем в папе и папстве – и прямо об этом говорили. Исследователь Лютера Роланд Бейнтон пишет о том, что многое, выходившее из-под пера Эразма в тот период, звучало как одобрение Лютера, хотя впрямую Эразм никогда его не одобрял. Например, в новое издание «Примечаний к Новому Завету», выпущенное в 1519 году, Эразм добавил такой пассаж:
Но как осложнили и затруднили человеческие правила таинство покаяния и исповеди! Вечно висит над несогласными меч отлучения. Священный авторитет римского понтифика так замаран отпущениями, разрешениями и прочим, что благочестивый человек не может смотреть на это без тяжких вздохов. А Аристотель нынче в такой моде, что в церквях едва остается время толковать Евангелие.
В том же 1519 году он добавил в свою «Ratio theologiae»[419] отрывок, во многом повторяющий и подытоживающий мысли Лютера того времени:
Некоторые полагают, что вселенское Тело Христово сжалось до размеров тела римского понтифика, не способного заблуждаться в вопросах веры и нравственности; так они приписывают папе больше, чем приписывает себе он сам, хоть и без колебаний оспаривают его суждение, случись ему помешать их обогащению или честолюбивым планам. Ужели это не прямой путь к тирании – в случае, если такая власть попадет в руки человеку нечестивому и свирепому? То же можно сказать и о десятинах, обетах, реституциях, отпущениях и исповедях, которыми дурачат простых и суеверных людей[420].
Сходство с Лютером здесь поразительное. Однако Эразм всегда отличался большой чуткостью к веяниям эпохи – а проще говоря, умел держать нос по ветру – и четко понимал, до каких пределов стоит поддерживать Лютера. Сам Лютер считал его человеком скользким – так и говорил: «Эразм – это угорь. Один Христос в силах его схватить». Так, например, Эразм всегда настаивал на том, чтобы дело Лютера разобрали по существу, но был осторожен и никогда прямо не высказывался в его защиту. Были между ними и разногласия – так что Эразм вовсе не хотел, чтобы разверзшаяся пропасть Реформации поглотила его, словно Корея[421]. Например, воинствующий национализм Лютера – или, по крайней мере, заигрывания Реформации с национализмом – представляли угрозу надеждам Эразма на объединение Европы. Вполне сознательно Эразм посвятил свои комментарии к четырем Евангелиям четверым правителям новых европейских национальных государств: Генриху VIII Английскому, Фердинанду Австрийскому, Франциску Французскому и Карлу Испанскому. Образ единой Европы под эгидой Рима был для него важен и дорог.
Но еще одно, более фундаментальное различие состояло в том, как эти двое себя презентовали. Лютер был в высшей степени немец – иначе говоря, прямота и любовь к истине порой доходили у него до степени комической. В богословских спорах он иногда не знал удержу; и, по всей видимости, полагал, что так и надо, что, если он и перегибает палку, – Господь разберется. А Эразм был противником споров и открытых столкновений. Он был больше литератором, чем богословом – в сущности, богословом он не был вовсе, – и шутку, сатиру, намек всегда предпочитал прямоте и резким обличениям. В отличие от Лютера, к богословию Эразм был равнодушен – это в конечном счете и привело к громкому разрыву между ними. Не случайно святым покровителем Эразма был «благоразумный разбойник», никогда не слышавший ни о Троице, ни о Филиокве, ни даже о том, что Иисус – совершенный Бог и совершенный человек. Подробности богословских споров Эразма не занимали. Он просто не понимал, что в этом важного или интересного. Свою задачу он видел в другом – донести до как можно большего числа людей основы христианской веры. На этом он так настаивал, что в 1519 году общество, созданное несколькими годами ранее в Европе для просвещения Америки, перевело несколько его сочинений на ацтекский язык.
Разумеется, это не значит, что Лютер не стремился обращаться к простому человеку – или не считал это одной из важнейших своих задач. Напротив, быть может, именно это и привело его к успеху. Он обладал поистине поразительным даром обращаться напрямую к простому немцу, сидящему на церковной скамье, – природным даром, отшлифованным и заостренным частыми проповедями в Виттенберге. Пожалуй, именно удивительный интеллектуальный размах Лютера – способность переходить от переводов с латыни и греческого, от глубокой экзегезы и богословских исследований к простой и ясной проповеди, понятной любому крестьянину – делает его гением, которому трудно найти равных. Он не просто не пренебрегал простыми людьми; те, кто ими пренебрегал, были ему ненавистны. Мракобесие схоластов и Аристотеля почитал он враждебным и самому Христу, и тем, кого любит и о ком заботится Христос. Замечание об этом можно найти в его позднейших «Застольных беседах». «Прокляты те проповедники, – говорил он, – что в церкви вещают о высоком и сложном и, пренебрегая спасением бедных неученых простаков, ищут лишь собственной чести и славы или того, как бы угодить одному-двум влиятельным господам».
В предисловии-посвящении к своему «Трактату о добрых делах» Лютер писал:
Хоть и знаю прекрасно, и слышу каждый день, что многие обо мне низкого мнения – он, мол, пишет только проповеди и памфлеты по-немецки для неученых мирян, – это меня не останавливает. Дай-то Бог, чтобы за всю жизнь я хоть одному мирянину действительно помог стать лучше!
…С величайшей радостью оставил бы я честь и славу сложных тем кому-нибудь другому. Нимало не стыжусь проповедовать неученому мирянину и писать для него по-немецки. Пусть сам я не слишком даровит – думается мне, если отныне мы возложим на себя такую задачу и постараемся в будущем сделать больше, весь христианский мир немало от этого выиграет и уж точно получит больше пользы, чем от тяжелых томов и questiones, что ни для кого, кроме студентов в школах, не годятся[422].
Так что Лютер всегда готов был признать себя «горняцким сыном» или обменяться с простым мужиком такими шутками, от которых поморщился бы утонченный и интеллигентный Эразм. Но, в отличие от Эразма, к порядку и точности в богословских вопросах Лютер подходил с истинно немецкой педантичностью: это и привело к разрыву между ними. По-видимому, именно в этой точке Лютер отошел от гуманизма – или гуманизм от Лютера. В конце концов встал вопрос: долго ли гуманизм и его приверженцы – и «князь гуманистов» в том числе – смогут идти с Лютером рука об руку? В какой миг Эразм понял, что скачет на спине тигра, и захотел сойти?
Стоит вспомнить, что без интеллектуального движения, именуемого гуманизмом, феномен Мартина Лютера едва ли стал бы возможен. Не будь греческого Нового Завета, восстановленного Эразмом, не стоит и думать, что Лютер сумел бы создать столь яркий и доступный перевод, навсегда изменивший жизнь всех людей, говорящих по-немецки, сделавший их поистине народом Книги. Стоит напомнить и о том, что именно великий гуманист Рейхлин помог Меланхтону стать тем, кем он стал, – и перекроить Виттенберг по гуманистической мерке.
Однако к середине 1520-х годов вселенные Лютера и Эразма дошли до края столкновения. Лютер критиковал Церковь так резко и непримиримо, как еще несколько лет назад и представить было нельзя. Много раз писал Эразм о том, как глубоко озабочен он тоном Лютера, на его взгляд, вредящим делу церковных реформ. У самого Эразма тоже бывали проблемы с Церковью – но никогда он не рвал с ней, как Лютер, и совершенно точно не собирался выходить из границ того, что у католиков именовалось правоверием. Осторожный и чуткий, он прекрасно понимал, когда следует умолкнуть, отступить и на цыпочках вернуться в объятия Церкви.
Таким образом, не только настроение, но и цели критики Церкви у Лютера решительно расходились с целями Эразма – и с какого-то момента Эразм уже не мог закрывать глаза на эту разницу. То, что говорил и делал Лютер после Вормса – назвал папу антихристом, сжег папскую буллу, – для него было совершенно неприемлемо. Более того: король Генрих VIII обратился к нему с просьбой написать что-нибудь против Лютера, чтобы прояснить эту разницу и засвидетельствовать свою лояльность Церкви. Так сидение Эразма на двух стульях подошло к концу. Церковь ждала от него четкого и ясного заявления, что стулья эти разные.
Надо сказать, в любом случае, что бы ни делал теперь Эразм, многие возложили бы на него вину за создание гуманистической и критической атмосферы, в которой и стал возможен Лютер. Однако настал момент, когда гуманизму и лютеровой Реформации предстояло прояснить свои взаимные отношения. Многие с нетерпением ждали голоса Эразма. Немало гуманистов, как Гуттен, презирали Церковь и стремились к Реформации больше самого Лютера – но многие другие желали ясности. Как далеко могут зайти реформы? Где предел? И ответа ждали именно от Эразма. Но к ссоре с Лютером Эразм стремился не больше, чем к ссоре с Церковью. Ссориться было просто не в его стиле.
Лютер на своем фланге испытывал те же трудности. После Крестьянской войны католики заговорили о том, что это он столкнул с горы эту лавину. В июле 1525 года старый враг, Иероним «козел» Эмзер, бывший капеллан герцога Георга, написал об этом целое сочинение: «Как Лютер в своих книгах призывал к мятежу». А за этой книгой последовала еще одна, написанная новым капелланом Георга и новым врагом Лютера, Иоганном Кохлеусом. И как будто этого было недостаточно – в октябре на Лютера накинулись разом его друг Капитон и швейцарский реформатор Ульрих Цвингли. Лютер оказался в положении кролика, которого рвет на части свора собак; и громкая ссора с Эразмом – последнее, что было ему сейчас нужно.