года возился с Карлштадтом, в апреле съездил в Айслебен и написал две книги, связанные с ужасами Крестьянской войны. А в июле, как мы уже знаем, женился, чем вызвал новое язвительное письмо Меланхтона. 19 июля Меланхтон написал Камерарию еще раз – и вынужден был признать, что ошибся: работа не двигается, а Лютер вместо того, чтобы спорить с Эразмом, снова читает лекции. В середине лета он начал цикл лекций по книге Наума, а к концу года за ними последуют книги Аввакума, Софонии, Аггея и Захарии. Когда же ему найти время ответить Эразму? Иной раз кажется, что он просто не может на это решиться, – как будто свободная воля отнята у него не только в вопросе спасения!
В августе Камерарий приехал в Виттенберг. К этому времени он, похоже, так отчаялся получить от Лютера ответ, что обратился со своей просьбой к молодой жене великого человека. Быть может, Кати все-таки убедит мужа сесть и написать то, чего с нетерпением ждут от него все гуманисты-реформаторы? Что ж – Кати в самом деле убедила мужа, с которым прожила всего два месяца, собраться с духом и взяться наконец за это неприятное дело. В результате на свет появился трактат под названием «De servo arbitrio» (в противоположность Эразмову «De libero arbitrio»), то есть «О рабстве воли»[429]. Лютер напряженно работал над книгой всю осень – и закончил лишь под Новый год. Тон ее настолько резок и несдержан, что, получив ее, достопочтенный Эразм написал Лютеру напрямую:
Натура твоя известна всему миру; однако ни на кого ты не нападал с таким бешенством и, что еще хуже, никому еще так явно не желал зла, как мне… Все эти обвинения, непристойные и оскорбительные – я, мол, и безбожник, и эпикуреец, и скептик, – чем помогут тебе в споре?.. Скорбь и ужас охватывает меня, как, должно быть, и всех добрых людей, когда вижу, как своим высокомерием, заносчивостью, строптивостью ты весь мир вверг в войну… Пожелал бы тебе лучшего расположения духа – но слишком ясно, что ты доволен тем, что есть. Можешь проклинать меня любыми проклятиями – не желай лишь, чтобы я уподобился тебе[430].
Однако если отложить в сторону буйный полемический темперамент и злой язык Лютера – что же представлял собой этот его долгожданный труд? Прежде всего, Лютер написал его не с чистого листа: он принял решение опровергать Эразма пункт за пунктом и следовать общей форме его труда, так что получилось не столько изложение взглядов самого Лютера, сколько опровержение Эразма. И все же эта книга по праву считается величайшим из трудов Лютера – да и сам он со временем начал смотреть на нее так же. Прежде всего, проблему свободы воли Лютер считал важнейшим богословским вопросом. Это самая сердцевина, Святая святых Благой Вести – лучшей из возможных новостей: мы не можем сами выбраться из ада, не можем освободиться от греха и вечного проклятия собственными силами, но – mirabile dictu! – Христос Сам спускается в ад и освобождает нас. Все, что нам нужно – в Него поверить; и вот мы уже навеки, неопровержимо освобождены от греха и смерти. Мы не обязаны ничего делать, чтобы спасти себя, – да ничего сделать и не можем, и это чрезвычайно важно: понять, что сами для себя мы не можем сделать ничего. Ничего. Думать, что мы сами способны сделать какой-то (пусть самый скромный, о котором в обтекаемых выражениях писал Эразм) вклад в свое спасение, – не что иное, как самое зловредное и опасное заблуждение в истории человечества.
Надо сказать, что, несмотря на свой желчный тон, Лютер воздал Эразму должное за то, что для полемики тот выбрал единственно важную тему:
Только ты… заговорил о настоящем деле, о том, что действительно имеет значение. Не стал беспокоить меня вопросами мелкими и внешними – папством, чистилищем, индульгенциями и прочими мелочами, которыми до сего дня почти все изнуряли меня и пили мою кровь… Ты, ты один увидел ось, на которой все держится, и прямо по ней нанес удар. За это сердечно тебя благодарю; об этом предмете я рад говорить без устали.
Но дальше он ядовито замечает: если это – лучшее, что смог выдавить из себя величайший интеллектуал современности, это лишь подтверждает его убеждение, что никакой свободы воли не существует. Сам Лютер прекрасно понимает, что аргументация его порой напоминает скачки на дикой лошади, а из-под пера сочится кислота:
А что спорю я порой слишком жарко – что ж, признаю свою вину, если это вина; но нет, я рад свидетельствовать миру о Боге, и пусть сам Бог подтвердит мое свидетельство в последний день![431]
Для Лютера этот вопрос стоит в центре человеческого существования: здесь неизбежный выбор между жизнью и смертью, небесами и адом, вечной славой и несказанной радостью – и столь же невообразимыми ужасами и кошмарными муками. Так что, играя словами, приравнивать свободу воли к ее отсутствию, скользить на коньках красноречия мимо проруби, в которой прямо сейчас тонут тысячи людей, – значит служить злу, иначе об этом не скажешь. Это необходимо видеть ясно, понимать твердо и верить в это всем сердцем – иначе, даже сам того не зная, окажешься на одной стороне с дьяволом. Лютер надеялся не просто выиграть спор, но перетянуть Эразма на свою сторону в вопросе, который считал самым важным на свете.
Сам Лютер в молодости тоже пытался взойти на небеса собственными силами – и в результате уже при жизни пережил опыт ада. Все его усилия лишь отбрасывали его назад, в преддверие геенны огненной. Ни к чему другому человеческие усилия привести и не могут – и Лютер не видит смысла смягчать и подслащать эту горькую истину:
Что же до меня – признаюсь откровенно, даже будь это возможно, я не желал бы, чтобы Бог наделил меня свободной волей или оставил что-то необходимое для спасения в моем распоряжении; и не только потому, что среди стольких бед, опасностей и бесовских нападений я не смог бы стоять твердо и держаться крепко (ибо один бес сильнее всех людей, вместе взятых, и спастись от него своими силами невозможно), но и потому, что, даже не будь ни бед, ни опасностей, ни бесов, я все же принужден был бы постоянно сражаться с неизвестностью и бить по невидимому противнику; сколько бы я ни прожил, сколько бы ни совершил, совесть моя не была бы спокойна, ибо никогда не знаешь, сколько нужно сделать, чтобы угодить Богу. И, сколько бы ни совершил я добрых дел, вечно меня грызло бы сомнение, что, быть может, Богу этого мало и нужно больше: об этом свидетельствует опыт всех самоправедников, об этом говорит и мой многолетний опыт, который вспоминаю с глубокой горечью[432].
С особой яростью нападает Лютер на утверждение Эразма, что наше мнение по вопросу о свободной воле неважно. Для Лютера нет учения более важного: в его глазах именно это учение определяет, как читаем мы всю остальную Библию. Правильно поняв эту доктрину, мы сможем отмести и все мнимые противоречия с Ветхим Заветом, на которые указывает Эразм. Сказать, что вопрос о свободе воли открыт для интерпретаций, – для Лютера все равно что сказать, будто для интерпретаций открыты вопросы о воплощении или о телесном воскресении Христа. Они вовсе не «открыты»: от того, как мы их понимаем, зависит и все остальное. Поэтому Лютер не жалел сил на прояснение учения о воле. По его словам, в нем заключается сокровище, доступное равно императору и простому мужику, Kaiser und Karsthans. Это не частный богословский вопрос – напротив, это то, что могут и должны понять все: без Иисуса мы погибли, с Иисусом мы спасены. Для Лютера вся его экзегеза группировалась вокруг этой оси, этого пути для человечества в жизнь вечную – а все аргументы Эразма против этого он отметал как солому.
Столкновение Лютера и Эразма завораживает. Публичная борьба между ними на этой величайшей работе Лютера завершилась – но не закончилась вражда. И, как ни старался Эразм дистанцироваться от Лютера, даже «De libero arbitrio» в глазах большинства католических критиков не отдалила его от еретика: Эразм для них оставался подозрительным криптолютеранином, и, чтобы опровергнуть это мнение, одной книги было недостаточно.
В 1559 году папа Павел IV опубликовал первый ватиканский «Индекс запрещенных книг». На почетном месте в нем, разумеется, стояли сочинения Мартина Лютера – иного и ожидать нельзя; но, приглядевшись, рядом с ними можно было обнаружить и сочинения Дезидерия Эразма.
Спор о таинстве
Столкновение с Эразмом было вызвано вопросом о свободе воли; а следующий спор в богатой на споры жизни Лютера касался Вечери Господней, и вести его пришлось уже не с католиками, а со своими же товарищами-реформатами. Спор шел о природе элементов Евхаристии, хлеба и вина. В Евангелии мы читаем, как Иисус на Тайной Вечере сказал: «Сие есть Тело Мое» и «Сие есть Кровь Моя»[433]. В обоих случаях он держал в руках нечто иное, чем свое тело и кровь – сперва хлеб, затем вино. Итак, вопрос состоял в следующем: что имел в виду Иисус, когда сказал: «Сие есть Тело Мое» и «Сие есть Кровь Моя»? Весь спор – в котором со временем пролилось немало подлинной крови и погибло множество настоящих человеческих тел, – развернулся из-за того, как понимать слово «есть».
Католическая Церковь всегда учила, что священник способен своей уникальной духовной властью буквально преобразовывать хлеб и вино в Тело и Кровь Христа. Когда он молится над этими элементами во время мессы, они каким-то образом по-настоящему становятся Телом и Кровью Христовыми[434]. Это учение называют доктриной о пресуществлении. Лютер не соглашался с этой доктриной, утверждая, что Писание здесь надо понимать в прямом смысле, ни больше ни меньше. Иисус сказал, что хлеб уже