Смущает нас и признание Лютера в том, что, если бы не молитвы его друзей, он, весьма возможно, потерял бы веру и погиб навеки. Но это вполне соответствует его богословским взглядам: не сами мы поднимаемся на небеса, нас туда возводит Бог. Все, что требуется от нас – вера; и самой скромной веры, с горчичное зерно, уже достаточно. Но вот и более сложная мысль: даже если веры нет в нас самих – может помочь вера родных и друзей. Лютер говорит, что молитвы друзей поддерживали его, когда он не в силах был поддерживать себя сам. Это согласуется с его учением о том, что наши молитвы за младенца предоставляют его Богу, что нашей веры достаточно для того, чтобы открыть младенцу, не умеющему еще ни говорить, ни молиться, великий поток Божьей милости.
21 августа Лютер писал Иоганну Агриколе в Айслебен:
Надеюсь, что битва моя многим послужит, хоть и нет такого зла, какого бы я по своим грехам не заслужил. И все же, хоть жизнь моя грешна, знаю и хвалюсь, что учу чистому слову Божьему и тем служу ко спасению многих. Это злит сатану – вот он и старается погубить меня и уничтожить, а вместе со мной и Слово. Вот почему я не пострадал от рук тиранов мира сего, хоть многих других закололи или сожгли за Христа; тело мое в безопасности – и тем яростнее князь мира сего нападает на меня в духе[450].
Лютер был убежден, что на него нападают бесы, что, раз он не стал мучеником за веру, должен пострадать другим способом. Едва ли возможно объяснить, как именно происходит духовная брань, – ведь мы говорим о вещах невидимых; но множество рассказов о пережитом, дошедших до нас на протяжении столетий, позволяют в общих чертах проследить ее ход и признаки; и лютерова интерпретация собственного опыта вполне согласуется с теми рассказами о бесовских нападениях, с которыми он был знаком.
Возвращение чумы. Aetatis 43
Тем же летом на Виттенберг снова обрушилась чума. Многие, как было принято в те времена, покинули город, чтобы избежать заражения. 15 августа весь университет на время переехал в Йену. Уехали и Меланхтон, и Юстус Йонас, увезя с собой свои семьи; однако Лютер чувствовал себя обязанным остаться и заботиться о больных. Кати и сын их Ганс тоже остались в Виттенберге. Несомненно, и в этом проявилась вера Лютера: он понимал, что подвергается опасности, но чувствовал себя обязанным рискнуть своей жизнью – и даже жизнью семьи, – чтобы остаться на месте и заботиться о своей пастве. Бог призвал его – и он отвечал на Божий зов. Единственное, чего он по-настоящему боялся, – однажды не ответить Богу. Самого его болезнь не коснулась; однако заболел маленький Геншен, и серьезно.
Пастор Бугенгаген также остался в Виттенберге, а несколько месяцев спустя даже переехал со своей семьей в Черную Обитель. Люди вокруг умирали, как всегда бывает при эпидемиях. Заболела золовка Карлштадта Маргарита фон Мошау – и также переселилась в обитель, как и жена врача Августина Шурффа, которую болезнь тоже не миновала. Черная Обитель в эти месяцы превратилась в нечто вроде больницы. Когда чумой заразилась жена виттенбергского бургомистра, она тоже отправилась в Черную Обитель – однако не выжила; умерла лишь через несколько минут после того, как Лютер обнял ее при встрече. Заразилась и Ханна, сестра Бугенгагена, вышедшая замуж за секретаря Лютера, дьякона Георга Рёрера: в то время она была беременна. Она также переселилась в Черную Обитель – и здесь, после долгих мучений, родила мертвого младенца и сама вскоре скончалась. Эта трагическая сцена особенно поразила Лютера, не в последнюю очередь потому, что его Кати снова была беременна и собиралась родить в декабре:
Я беспокоюсь о родах жены; слишком ужаснул меня пример жены дьякона…
Мой маленький Ганс не может сейчас послать тебе привет, ибо он болен, но очень нуждается в твоих молитвах. Сегодня вот уже двенадцатый день, как он ничего не ел; кое-как мы поддерживали его силы питьем. Только теперь снова начинает понемногу есть. Удивительно смотреть, как этот малыш жаждет, как обычно, играть и резвиться, но не может – он еще слишком слаб.
Вчера вскрыли нарыв у Маргариты фон Мошау. Когда выпустили гной, ей стало легче. Я поселил ее в нашей обычной зимней комнате, а сами мы теперь живем в большом холле с парадной стороны. Геншен лежит у меня в спальне, а в его спальне – жена Августина [Шурффа]. И все мы ждем, когда закончится чума[451].
В это же лето, отмеченное Anfechtungen и чумой, стал мучеником за веру еще один евангелический верующий – тоже друг Лютера, не так давно покинувший Виттенберг. Звали его Лео Кайзер, в Виттенберге он провел полтора года, а затем поспешил домой в Баварию к тяжелобольному отцу, который вскоре умер. Но Бавария была небезопасна для лютеран – и за возможность попрощаться с умирающим отцом Лео заплатил суровую цену. Вскоре после смерти отца его арестовали и бросили в тюрьму. Лютер писал ему туда. Он предчувствовал, что Кайзера могут казнить, и очень волновался за него и в месяцы, предшествующие приступу Anfechtungen 6 июля, и после. Особенно угнетало его, что одним из преследователей Кайзера оказался старый друг, а затем враг – Иоганн Эк. В конце концов Кайзер отказался отречься и претерпел публичное унижение: под наблюдением Эка с него на глазах у людей сорвали одежду, а затем в цепях повлекли обратно в тюрьму. Месяц спустя его отправили в родной город и там сожгли на костре. «Иисус, я твой! Спаси меня!» – вскричал он трижды, когда вокруг разгорелось пламя. С глубоким горем слушал Лютер эту историю со всеми ее ужасными подробностями – в том числе и о том, как палач шестом подталкивал изуродованное тело ближе к огню, чтобы лучше горело. Все это он в конце года описал в памфлете, присовокупив к нему молитву о том, чтобы Бог счел его достойным умереть такой же смертью. В этом же памфлете Лютер задавался вопросом, живет ли он жизнью, достойной Благой Вести – так, как жил Лео? Считается, что именно страдания Кайзера вместе со смертью в Черной Обители жены Бугенгагена Ханны и ее ребенка побудили Лютера написать самый знаменитый его гимн: «Ein feste Burg ist unser Gott» («Бог наш – надежная крепость»). В этом гимне Лютеру принадлежат не только слова, но и мелодия.
В эти месяцы депрессия то ненадолго отпускала Лютера, то возвращалась вновь. Бугенгаген с семьей тоже переехал в Черную Обитель; и Лютер изливал свои сомнения другу и просил за него молиться. Порой духовный мрак так сгущался вокруг него, что Лютер говорил: он уверен, что борется уже не с простыми бесами, а с самим князем бесовским. Однажды он сказал Бугенгагену, что вера его слабеет, и попросил напомнить ему об обетованиях слова Божьего, с твердой верою произнести их – ибо самому ему веры не хватает. В одном из таких разговоров Бугенгаген ответил: «Вот что думает Бог: “Что мне делать с этим человеком? Я осыпал его такими дарами – а он сомневается в Моем милосердии!”»[452].
Наконец, начиная с 20 ноября, чума стала утихать. Маленький Геншен поправился, самого Лютера и Кати болезнь не коснулась. Кроме сестры и маленькой племянницы Бугенгагена, никто в обители не умер. Однако приступы Anfechtungen продолжали мучить Лютера до декабря. Он был уверен, что после женитьбы этот ненавистный старый недуг оставит его навсегда, – но вышло иначе. Что ж, говорил Лютер, если такова воля Господня, он ее примет, «во славу Бога, сладчайшего моего Спасителя»[453].
По крайней мере, завершился этот annus horribilis[454] на светлой ноте. 10 декабря Кати родила дочь Элизабет. Став свидетелем страшной смерти сестры Бугенгагена, Лютер боялся за жену; однако роды прошли легко, девочка родилась здоровой, жена также быстро оправилась. Окончилась и чума. А в последний день уходящего 1527 года и жена Бугенгагена родила сына, названного, как отец, Иоганном.
Инспекция приходов
В 1528 году, желая выяснить, как продвигается духовное оздоровление Саксонии, курфюрст Иоганн отправил Лютера, Меланхтона и других с инспекцией церковных приходов на своей территории. Отчасти он стремился выяснить, не пустили ли корни на его землях еретические учения Schwärmer, которые не угасли и после смерти Мюнцера, а через некоторое время возродились в так называемой секте анабаптистов[455]. То, что предстало Лютеру в этих «командировках», не особенно вдохновляло. Повсюду встречал он глубокое невежество и непонимание христианской веры: даже там, где Реформации удалось выкорчевать старые католические традиции, их не заменило что-то иное и лучшее – напротив, создавалось впечатление, что, освободившись от католицизма, люди освободились и от морали, а религиозная жизнь их свелась к минимуму. От истинной евангельской свободы и радости все это было очень далеко. Вот что писал Лютер о своих впечатлениях:
Боже правый, что за бедствие мне предстало! Обычные люди, особенно в деревнях, ничегошеньки не ведают о христианской вере – и слишком многие пасторы, к несчастью, сами ничего не зная, ничему не могут их научить. А ведь все они носят имя христиан, все крещены, все принимают Святое Причастие – хоть и не знают ни молитвы Господней, ни Символа веры, ни десяти заповедей! В результате живут они как скоты, как неразумные звери, и, хоть Благая Весть к ним и вернулась, изощряются в тонком искусстве обращения своей свободы во зло[456].
Едва ли стоит удивляться, что после десятилетий, даже столетий непросвещенности и жизни в синкретическом мире, где средневековые суеверия причудливо соединялись с обрывками католической веры, об истинной христианской вере многие крестьяне не знали ровно ничего. И несколько лет под руководством номинально евангелического проповедника едва ли могли здесь что-то исправить. Простые люди по-прежнему поклонялись Марии и иным святым, по-прежнему сохраняли менталитет «религиозных дел», характерный вообще едва ли не для всех религий на свете. Каждый понимал, что он в чем-то да виноват, каждый видел пропасть между собой и неким недостижимым стандартом; чтобы хоть отчасти смягчить это чувство вины, прибегал к религиозным ритуалам – и так тянулось с незапамятных времен. Что с этим можно сделать? Ясно было, что путь будет долог и труден: но, чтобы хоть немного его облегчить, Лютер решил составить катехизис.