Свое «увещание» Лютер заканчивает пламенным обличением; и, читая этот текст, всякий, у кого есть глаза, не может не задуматься хотя бы о том, что человек этот и впрямь во что-то верит, что жизнь для него – явно нечто большее, чем поиск удовольствий и удобств:
Кровь ваша падет на вашу голову! Мы неповинны и хотим быть неповинны в вашей крови и осуждении, ибо не раз мы указывали на ваши заблуждения, с верою призывали вас к покаянию, искренне молились и предлагали все возможные уступки ради мира, не ища и не желая ничего иного, кроме как утешения душ наших: свободного и чистого благовестия. Итак, можем с чистой совестью похвалиться тем, что вина лежит не на нас. Но пусть Бог мира и утешения пошлет вам Духа Своего, дабы Он вел и направлял вас ко всякой истине через Господа Иисуса Христа[476].
Однажды ночью в Кобурге Лютер увидел сон, который хорошо ему запомнился: будто бы у него выпал зуб, такой огромный, что Лютер в изумлении проснулся. Такие сны обычно считаются предвестниками смерти: и в самом деле, через два дня Лютер был потрясен известием о смерти своего отца.
Письмо, где сообщалось об этом, пришло к нему 5 июня; написал его старинный мансфельдский друг Лютера Ганс Рейнеке. По рассказу Файта Дитриха, который жил с ним в Кобурге, едва прочтя письмо, Лютер взял Псалтирь, удалился в спальню и «плакал так, что на следующий день не мог мыслить ясно»[477].
Лютер писал Меланхтону:
Хоть и утешает меня, что отец мой, сильный верою во Христа, тихо почил вечным сном, – но горечь сердечная и воспоминания о том, как он любил меня, поражают меня до глубины существа, и никогда еще я не ненавидел смерть так, как сейчас… Больше писать не могу – слишком горько: но правильно и богоугодно сыну оплакивать отца, через которого Отец милосердный ниспослал мне столько даров, который вскормил меня и вырастил тем, кто я есть. Радуюсь, что он дожил до сего дня и узрел свет истины[478].
Вскоре после этого Лютер написал письмо своему четырехлетнему сыну Геншену. Наставником мальчика был в это время Иероним Веллер, один из студентов, живших с ними в Черной Обители: он написал Лютеру, что у Ганса все хорошо, и Лютер, тронутый этим известием, решил написать сыну:
Знаю я один прекрасный сад, веселый и радостный, где гуляет множество детей в золотых камзольчиках. Они срывают с деревьев сладкие яблоки, груши, вишни, желтые и синие сливы, поют, прыгают и веселятся. Есть у них там и ласковые пони с золотой упряжью и седлами. Я спросил хозяина этого сада, чьи это дети. Он отвечал: «Это те детки, что любят молиться, учиться и хорошо себя ведут». Тогда я сказал: «Господин мой, у меня тоже есть сын, зовут его Геншен Лютер. Не разрешите ли вы и ему войти в этот сад, чтобы и он мог покушать яблок и груш, покататься на пони, поиграть с этими детьми?» И он отвечал: «Если Геншен любит молиться и учиться, если хорошо себя ведет, он тоже войдет в этот сад вместе с Липпусом и Йостом»[479].
В Кобурге Лютер не так страдал от одиночества, как девять лет назад в Вартбурге: большую часть времени рядом с ним был Файт. Однако Файт писал Кати Лютер:
Дорогая и любезная госпожа Лютер!
Будьте уверены, что господин ваш и мы Божьей милостью в добром здравии. Хорошо вы сделали, что прислали доктору портрет [его дочери Магдалены]: он отвлекает его от забот. Портрет он повесил на стену напротив стола в апартаментах курфюрста, за которым мы едим. Поначалу он ее не узнал. «Бог ты мой, – говорил он, – почему Ленхен такая темненькая?» Но сейчас портрет ему нравится, и все более и более он узнает в нем Ленхен. Она удивительно похожа на Ганса – и ртом, и глазами, и носом, да и всем лицом, а со временем станет совсем как он. Я просто подумал, что стоит вам об этом написать[480].
По-прежнему осаждали Лютера и проблемы со здоровьем, и достаточно серьезные. В мае снова начались головные боли и звон в ушах, порой такой сильный, что превращался в рев и грохот. Повторялись и Anfechtungen. Лютер знал, что за всем этим стоит дьявол, и не раз говорил об этом в письмах. «Ладно, – писал он, – если уж [дьявол] сожрет меня – пусть, с Божьей помощью, я стану для него слабительным, от которого ему кишки разорвет! Что ж, кто хочет обладать Христом – пусть готовится к страданиям»[481].
В этот период Лютер не раз принимал посетителей – так часто, что даже опасался, что место его укрытия станет известно. В мае побывали у него Венцеслас Линк и другие. Были здесь и Ганс Рейнеке, и Аргула фон Грумбах. Среди прочего, она дала совет по отлучению от груди маленькой дочери Лютера, Магдалены (Ленхен): этот совет Лютер передал в письме жене. В конце июня, через несколько недель после смерти отца, заезжал младший брат Лютера Якоб. В сентябре приехал навестить Лютера кронпринц Иоганн Фридрих, сын герцога Иоганна, которому предстояло стать курфюрстом после смерти отца. Юного Иоганна Фридриха поразила борода Лютера: поначалу он его даже не узнал. Помимо бороды, Лютер в этот период начал носить очки для чтения. Христиан Деринг прислал ему из Виттенберга новую пару очков, о которых Лютер ворчливо отзывался: «Худшие из всех, какие у меня были!»
Император прибыл на рейхстаг только 15 июня, во главе огромной процессии – словно целый город, снявшийся с места: здесь было не менее тысячи всадников и целый отряд личных телохранителей. В арьергарде двигался обоз: «повара, аптекари, сокольники», а также – неудивительно для испанца – свирепая свора из двухсот испанских догов. Сам император, весь в золоте, с золотой шпагой на боку, восседал на белоснежном коне под золотым балдахином. Зрелище было завораживающее и, пожалуй, пугающее: на немецкие земли явилась Империя во всем своем величии и мощи. Те из немногих явившихся на рейхстаг протестантов, кто это видел, с особой ясностью понимали теперь, кому и чему осмелились бросить вызов. Если Бог не на их стороне – их ждет беда. Через несколько дней Йонас писал: «Император окружен кардиналами… каждый день они у него во дворце, и, как пчелы, вьется вокруг него целый рой священников, пылающих к нам ненавистью»[482]. Теперь, когда Карл со своей тысячной свитой наконец прибыл в Аугсбург, можно было без промедления переходить к основному вопросу.
Меланхтон составил заранее документ, впоследствии названный «Аугсбургским исповеданием» – нечто вроде официального лютеранского Символа веры. 23 июня лютеранские богословы и князья собрались, чтобы в последний раз прочесть этот текст и его подписать, – хотя подписи требовались только от князей, другой знати и официальных представителей немецких земель. Ожидалось, что документ будет представлен императору на следующий день: в действительности его, в немецком переводе, огласили перед императором и рейхстагом 25 июня. По-немецки император понимал плохо – и, как свидетельствуют очевидцы, плавное течение малопонятной тевтонской речи, словно птичье пение или колыбельная без слов, погрузило его в дремоту.
Вскоре Лютер получил от Меланхтона отчет об этом событии. В письме Меланхтон спрашивал, в каких пунктах можно было бы пойти на уступки. Ответ Лютера был предсказуем: ни в одном. Лютер похвалил Меланхтона за отлично проделанную работу и написал, что «Исповедание» вполне его удовлетворяет, – хотя, пожалуй, неприятие папской власти можно было бы подчеркнуть и яснее. Надо заметить, что именно этот пункт делал документ совершенно неприемлемым для императора, и Меланхтон не терял надежды как-нибудь его смягчить или обойти. Лютер готов был к войне – точнее, к открытой ссоре и любым ее последствиям, вплоть до собственной мученической смерти. Меланхтон придерживался более мирной позиции.
16 июля Лютер написал Йонасу, Спалатину, Меланхтону и Агриколе письмо, где советовал сворачивать шатры и возвращаться домой, в Виттенберг:
Уверен, вы уже получили ответ противников – и именно тот, которого, по вашим словам, и ожидали, а именно: «Отцы, отцы, отцы; церковь, церковь, церковь; обычай, традиция»[483]. Более того: не сомневаюсь, что там не было ни слова из Писания. Основываясь на своих судьях и свидетелях, император вынесет вердикт против вас. За сим последуют угрозы и похвальба…»[484]
Дальше Лютер писал, что они уже сделали больше, чем можно было ожидать: «отдали кесарево кесарю», появившись на рейхстаге и исполнив все, что от них требовалось, – а «Божье отдали Богу», подготовив «Аугсбургское исповедание», в котором ясно изложили свою веру и проповедали другой стороне истину, так что «у тех, кто не верует, больше нет оправданий»[485]. «Итак, – писал Лютер, – во имя Господне освобождаю вас от этого рейхстага. Домой – возвращайтесь домой!» Иными словами, Лютер был по горло сыт дипломатией и подозревал, что Меланхтон по-прежнему надеется на достижение какого-то соглашения, на которое сам Лютер никогда бы не пошел. Папский легат Кампеджо сообщил Меланхтону, что имеет полномочия пойти на некоторые уступки касательно брака для священников и причащения под двумя видами, – но Лютер знал, что все это пустая трата времени: «На похвальбу Кампеджо, что он обладает властью давать разрешения, отвечу словами Амсдорфа: “Плюю на легата и на разрешения от его господина [папы]; нам достаточно иных разрешений [от Бога]”». Свое письмо он заключал словами: «Домой, домой! Да сохранит и утешит вас Господь Иисус, во имя которого вы так славно потрудились и столько перенесли. Аминь». А в подписи, не желая открывать свое истинное местонахождение, шутливо подписался: «Лютер из Грубока» – «Кобурга» наоборот