Январь 1973
Позавчера переделанный сценарий был послан в Комитет. Сизов обещает, что в течение трех недель станет ясно все по поводу возможности постановки. Боже мой! Помоги…
Было время, когда я думал, что кино в отличие от других видов искусства тотально (как самое демократическое) действует на зрителя. Кино, мол, прежде всего — фиксированное изображение, изображение фотографическое, недвусмысленное. И раз так — то оно должно восприниматься одинаково всеми зрителями. То есть фильм, в силу своего однозначного вида одинаков для всех, в определенной степени, конечно. Но это ошибка.
Следует найти и выработать принцип, по которому можно было бы действовать на зрителя индивидуально, то есть чтобы тотальное изображение стало приватным. (В сравнении с литературным образом, живописным, поэтическим, музыкальным.) Пружина, как мне кажется, вот какая — это показать как можно меньше, и по этому меньшему, зритель должен составить мнение об остальном целом. На этом, на мой взгляд, должен строиться кинообраз. И если говорить о символике, то символ в кино есть символ состояния природы, реальности. Правда, здесь дело не в детали! А в скрытом!
Вот уже несколько дней как у нас все больны. А я валяюсь третью неделю. И опять я нахожусь в этом ужасном состоянии ожидания и неопределенности. Я имею в виду запуск с «Белым днем». Мучительно не работать.
Саша Мишарин подал неплохую идею: сделать сценарий по «Абаю» Ауэзова для Казахской студии. Надо только действовать осторожнее. Чтобы не выбили из рук этот заработок.
Прочитал только что научно-фантаст[ическую] повесть Стругацких «Пикник у обочины». Тоже можно было бы сделать лихой сценарий для кого-нибудь.
Сейчас действительно стоит подумать о заработке на азиатских студиях, если я собираюсь расплачиваться с долгами. А их у меня 8000. Сейчас я даже жалею, что не согласился, что отказался быть худруком на короткометражке по рассказу Айтматова. Все-таки зарплата каждый месяц! Следующий раз буду умнее.
Сны делятся на два типа. Первый — в котором человек, созерцающий сон, управляет событиями сам, как по волшебству. Он хозяин всего, что происходит и еще произойдет. Он демиург. Второй в котором тот, которому снится, не способен управлять, пассивен и страдает от насилия и неспособности защититься от него; все, что происходит с ним, — это то, что так нежелательно, ужасно и мучительно. (Сравн[ить] с прозой Кафки.)
«…Озарения живописца (как и всякого художника) вовсе не должны проходить через его сознание. Его находки, загадочные для него самого, должны, минуя долгий путь рассуждений, переходить в его работу так быстро, чтобы он не успевал заметить момента перехода. А тот, кто подстерегает их, наблюдает, задерживает, у того они, как золото в сказке, превращаются в труху…»
Как грустно жить на белом свете! Я завидую всем, кто способен заниматься своей работой независимо от государства. Да, практически все — кроме кино и театра. (Я не говорю о телевидении, ибо это — не искусство.) Свободны. От заработка они тоже свободны, но по крайней мере они могут работать. Какая хамская власть! Разве нужна ей литература, поэзия, музыка, живопись, кино? Нет, наоборот, сколько бы было ликвидировано сложностей!
Ведь правду мне сказал Борис Леонидович, то, что я сделаю еще четыре картины. Первую я уже сделал — это «Солярис», осталось еще три. Всего-навсего! Я хочу работы, больше ничего. Работы! Разве не дико, не преступление, что режиссер, которого в прессе в Италии назвали гениальным, сидит без работы? А мне, честно говоря, кажется, что это просто месть посредственности, которая пробилась к руководству. Ведь посредственность ненавидит художников, а наша власть сплошь состоит из посредственностей.
Если удастся сделать «Белый день», надо будет подать заявку на фильм, т. е. пока на сценарий — о Достоевском. Пора уже…
А может быть, плюнуть на все?
Какое самое красивое дерево? — Вяз, наверное. Но оно слишком долго растет. А что растет быстрее? Ветла или серебристый тополь? Серебристый тополь — красивое дерево.
Интересно, удастся мне через Федю получить автомобиль? Это единственный путь. Сам я, конечно, машину никогда не куплю.
А как хочется наладить жизнь в деревне!
Вот какой у нас будет дом в деревне:
Все почти сделано, кроме рам и дверей, печей, камина и террасы. Затем штукатурные работы.
На днях подам заявку на сценарий о Достоевском. «Мой Достоевский»…
А как насчет «Отца Сергия»? Надо подумать…
5 февраля «Солярис» выходит на экраны в Москве. Премьера в «Мире». Не в «Октябре» или в «России», а в «Мире». Начальство не считает мою картину достойной этих первых экранов. Пусть, им будет хуже. Пусть в «России» смотрят их дерьмового Герасимова. Просить я их конечно, ни о чем не буду. Хотя и на премьеру не пойду. Пора понять, что ты никому не нужен. И соответственно с этим себя вести. Следует быть выше этого, я все-таки Тарковский, а Тарковский — один, в отличие от Герасимовых, которых несть числа. Мое дело снимать фильмы, если дают, и не участвовать в свалке, суете среди так называемых художников. Звонил Тарасов. Его разыскали устроители премьеры в «Мире». Лариса все ему объяснила и сказала, что я действительно болен и не смогу прийти на премьеру.
Для того чтобы знать, как мне быть дальше, мне необходимо снять «Белый день». (Никак не могу остановиться на том, как назвать будущий фильм.)
Уже невозможно называть кинематографом разыгранные и снятые сюжетики и истории. Все это не имеет к кино никакого отношения. Прежде всего кино — это произведение, невозможное ни в каком другом виде искусства. То есть кино — это лишь то, что можно создать при помощи кино и только кино. Эх, если бы нашелся некто, кто заключил бы со мной контракт на пять лет, с целью заставить снять меня как можно больше фильмов за это время. Фильмов, которые я хочу снимать. Уж я не терял бы времени! За эти пять лет я снял бы семь, думаю.
Сегодня, уходя в отпуск, Осман позвонил и сказал, что сегодня будет готово комитетское заключение. Верно, это Альберт М. хлопочет. Тем не менее мне надо будет пойти в ЦК с ними поговорить. Посмотрим, как с запуском.
Андрон, негодяй, не отдает долг (500 с лишним).
Наша сложная жизнь, приготовляя каждому из нас какую-то весьма определенную роль, ставит нас в условия, благодаря которым развиваются лишь те черты нашей души, которые помогают развиваться нам в этой роли. Остальная часть души гибнет. Отсюда неконтактность. Здесь психология в совокупности с социологией порождают страх, неверие, подлость и гибель надежд.
Февраль 1973
Сегодня день рождения Ларочки. А я болен. Да и денег ни гроша. Бедная Ларочка! Ну, ничего, мы отпразднуем ее день рождения через некоторое время, когда выздоровеем.
Возникла идея. Поставить «Идиота» для телевидения. 7 серий! Цвет. Но для этого необходимо говорить с Лапиным, без посредников и без лишних чиновников. Идея недурна!
«Идиот» — несколько серий для телевидения.
Фильм о Достоевском.
«Отец Сергий» — тоже для TV.
Поставить «Идиота» было бы совсем неплохо. Получилось бы 7 серий. Сейчас надо придумать заработок. Мы с Сашей М[ишариным] быстро могли бы написать сценарий на заказ. Заключить бы сразу два-три договора на двухсерийные сценарии. Валера Х[арченко] помогает. Уже говорил с кем-то из Молдавии. А в Казахстане, кажется, есть Океев. Для него можно было бы написать сценарий без риска.
Сегодня звонил начальник московского проката, Кириллин. Что-то очень обеспокоен моей болезнью в связи с премьерой. Из разговора я понял, что у него был разговор с Рогановым. Видимо, Тарасов не стал скрывать моего отношения к премьере «Соляриса». Тем лучше. Посылать их всех надо подальше. Ничего иного они не заслуживают.
Пронесся слух, что Баскаков подписал бумагу о запуске. Значит надо скорее запускаться.
Скорее бы мне выздороветь. Этот грипп какой-то ужасно стойкий.
Еще раз перечитываю «Идиота». Я бы не сказал, что ставить его просто. Очень трудно сделать сценарий. Материал романа грубо делится на «сцены» и на «описание сцен», т. е. перечисление того, что произошло важного для развития рассказа. Исключить из сценария эти «описания» целиком, конечно, нельзя. Кое-что придется переделывать в сцены. Но об этом после. Сейчас самое главное «Белый день». Конечно, самый цельный, стройный, гармоничный и наиболее близкий к сценарию у Достоевского — [роман] «Преступление и наказание». Но его испохабил Лёва Кулиджанов.
Не нравится мне название «Белый день». Вяло. «Мартиролог» — хорошо, но никто не знает этого слова; когда же узнают, конечно же, запретят. «Искупление» — как-то плоско, в духе Веры Пановой. «Исповедь» — претенциозно. «Почему ты стоишь вдали?» лучше, но мутно.
«Всякая почти действительность, хотя имеет непреложные законы свои, но почти всегда невероятна и неправдоподобна. И чем даже действительнее, тем иногда и неправдоподобнее».
На Международном фестивале в Югославии «Рублев» получил Гран-при. Это фестиваль фестивалей, и кажется, за два года — 71–72, где были представлены и премированы фильмы всех стран за эти годы. Кроме «Рублева», мы представили «Укрощение огня» и «А зори здесь тихие». Эти, конечно, не получили ничего. Они премируются только у нас по распоряжению начальства. Интересно, какие иностранные картины были на фестивале? Я, конечно, узнал об этом и не от Союза, и не от Комитета. Вчера позвонил нам С. П. Урусевский и поздравил. Он слышал сообщение по радио. Мое «начальство» продолжает хамить. Это уже четвертый международный приз за внезаконного «Рублева».
Андрей Тарковский с Андрюшей в Орлово-Давыдовском переулке, Москва
Говорят, «Солярис» хорошо приняли зрители, и свободных мест в зале не было, и никто не ушел с сеанса. После картины кричали даже: «Да здравствует Тарковский!» Посмотрим, что будет дальше. «Белый-белый день»…
«…не держи двух стрел! Понадеявшись на вторую стрелу, ты беспечно отнесешься к первой. Всякий раз считай, что другого выхода у тебя нет и попасть ты должен этой единственной стрелой!»
«Если ты раздумываешь, делать это или не делать, то как правило бывает лучше этого не делать».
Вчера был Вайсберг с Кушнеревым. Сведения такие: комитетская бумага о запуске есть. Сизов, уезжая до 16-го, сказал, чтобы меня запускали немедленно. Но, кажется, при условии 2700 метров. Картина же будет не меньше 3200 — я же знаю. Опять старая песня: я не хочу их обманывать, а они сопротивляются. Вторая сложность с прикреплением к группе Двигубското и, главное, Валеры Харченко. Олег сегодня мне позвонил и сострил, узнав, что меня в скором времени запускают: «Ну, они тебя, конечно, помучают?» Да, конечно. Конечно помучают. Можно не сомневаться…
Надо срочно готовиться к весенней натуре: Переделкино, встреча с Отцом. На днях мы разговаривали с Рербергом. Он выразил мысль, что мы «классически» разрабатываем материал. Не слишком оригинально. Он ошибается. Мы должны стремиться к простоте. Проще и глубже, чем проще, тем глубже. Все должно быть просто, свободно, естественно, без ложного напряжения. Вот — идеал.
Перечитал «Идиота». И почему-то идея постановки его для меня как-то поблекла и увяла. Мне почему-то было скучно его читать.
Звонил Вайсберг и сообщил, что по закону я и Саша М[ишарин] можем получить не 60 %, а 100 за «Белый день».
Уже месяц, как я болен, а насчет выздоровления не может быть и речи. Такая слабость, что нет сил, чтобы встать. Тяпа болен, вот что особенно угнетает. Он так мучается, бедняжка, глаза грустные, сопливится и очень кашляет. Похудел очень, мы все не знаем, что делать.
* В молодости Достоевский, ложась спать, иногда оставлял записку такого приблизительно содержания: «Сегодня со мной может случиться летаргический сон. А потому не хоронить меня столько-то дней». Из 1-го тома Полного собрания соч. Достоевского в издании Суворина (1883 г.).
* Федор Михайлович утверждает сам, что, если не катастрофа, связанная с процессом Петрашевского, он бы сошел с ума. (Намек на серьезное нездоровье Федора Михайловича еще до этого дела.)
* Решение Николая I по поводу Достоевского — вместо восьми лет каторги — четыре, а затем в солдаты (то есть сохранены гражданские права), — было первым случаем в России, ибо приговоренный к каторге ранее терял свои гражданские права навеки.
* Во время чтения приговора выглянуло солнце, и Федор Михайлович сказал Дурову, стоявшему рядом: «Не может быть, чтобы нас казнили».
* Параллель между эшафотом и рассказом о приговоренном из «Идиота». Гослитиздат, 30-е годы? Непременно выяснить, какое издание Достоевского самое полное. Позвонить Б. Кердимуну.
* На эшафоте Кашкин заметил, что у священника нет с собой Святых Даров, и он нагнулся и спросил шепотом у обер-полицмейстера по-французски: «Неужели, предлагая нам исповедоваться, нас оставят без причащения?» На что генерал Галахов так ему ответил: «Вы будете все помилованы». Удивительно, почему Кашкин не поделился этими известиями с друзьями?
* Федор Михайлович рассказывает о мистическом страхе в минуты ожидания казни, находясь в состоянии ожидания перехода в иной мир. Он верил в бессмертие.
* По словам Дебу, неожиданная весть о помиловании многим показалась обидной. Видимо, потому, что собрав все свое мужество, они смогли достойно встретить смерть, что впоследствии оказалось ненужным. Как ненужным оказался и страх, и безумие (Григорьева, например), и последние нравственные усилия, которые помогли сохранить чувство собственного достоинства.
* Достоевский был способен на капризные женские вспышки.
* Достоевский страдал привычным подергиванием головы и плеч.
* «Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке».
* «Болезнь моя усиливается более и более. От каждого припадка я, видимо, теряю память, воображение, душевные и телесные силы. Исход моей болезни — расслабление, смерть или сумасшествие».
* «Он (Достоевский [— А. Т.]) часто говорил со своим собеседником вполголоса, почти шепотом, пока что-нибудь его особенно не возбуждало; тогда он воодушевлялся и круто возвышал голос. Впрочем, в то время (конец 1859 года) его можно было назвать довольно веселым в обыкновенном настроении; в нем было еще очень много мягкости, изменявшей ему в последние годы, после всех понесенных им трудов и волнений. Наружность его я живо помню. Он носил тогда одни усы и, несмотря на огромный лоб и прекрасные глаза, имел вид совершенно солдатский, то есть простонародные черты лица. Помню также, как я в первый раз увидел… его первую жену, Марию Дмитриевну; она произвела на меня очень приятное впечатление бледностью и нежными чертами своего лица, хотя эти черты были неправильны и мелки; видно было и расположение к болезни, которая свела ее в могилу».
«…Под конец жизни он прямо стал твердить знаменитую формулу „Искусство для искусства“».
«…Положительно он не был тогда вполне искусным чтецом. Упоминаю этом потому, что в последние годы жизни он читал удивительно, и совершенно справедливо приводил публику в восхищение своим искусством».
Не помню, писал ли я в этой тетради о спиритическом разговоре с Пастернаком, вернее, с его душой. Лень перечитывать. Он сказал в ответ на мой вопрос: «Сколько я фильмов еще сделаю?» — следующее: «Четыре».
Я: «Так мало?»
Пастернак. «Зато хороших».
Один из этих четырех я сделал. Можно ли называть его хорошим? Я люблю его, во всяком случае.
*«Вообще он (Достоевский [— А. Т.]) был человек в высокой степени восторженный и впечатлительный».
Страхов о времени (1861–1863 гг.):
«…Припадки болезни приблизительно случались с ним раз в месяц, — таков был обыкновенный год. Но иногда, хотя очень редко, были чаще, бывало даже и по два припадка в неделю. За границею… случалось, что месяца четыре проходили без припадка. Предчувствие припадка всегда было, но могло и обмануть…
…Это было, вероятно, в 1863 году, как раз накануне Светлого Воскресенья. Поздно, часу в одиннадцатом, он зашел ко мне, и мы очень оживленно разговорились. Не могу вспомнить предмета, но знаю, что это был очень важный и ответственный предмет.
Федор Михайлович очень одушевился и зашагал по комнате, а я сидел за столом. Он говорил что-то высокое и радостное; когда я поддержал его мысль каким-то замечанием, он обратился ко мне с вдохновенным лицом, показывавшим, что одушевление его достигло высшей степени. Он остановился на минуту, как бы ища слов для своей мысли, и уже открыл рот. Я смотрел на него с напряженным вниманием, чувствуя, что он скажет что-нибудь необыкновенное, что услышу какое-то откровение. Вдруг из его открытого рта вышел странный, протяжный и бессмысленный звук, и он без чувств опустился на пол среди комнаты.
Припадок на этот раз не был сильным. Вследствие судорог все тело только вытягивалось, да на углах губ показалась пена. Через полчаса он пришел в себя, и я проводил его пешком домой, что было недалеко…»
(Затем о нескольких секундах блаженства и гармонии — «Идиот»)
«Следствием припадков были иногда случайные ушибы при падении, а также боль в мускулах, от перенесенных ими судорог. Изредка появлялась краснота лица, иногда пятна. Но главное было то, что больной терял память и дня два или три чувствовал себя совершенно разбитым. Душевное состояние его было очень тяжело, он едва справлялся со своей тоской и впечатлительностью. Характер этой тоски, по его словам, состоял в том, что он чувствовал себя каким-то преступником, ему казалось, что над ним тяготеет неведомая вина, великое злодейство…»
«Писал он почти без исключения ночью, часу в двенадцатом, когда весь дом укладывался спать. Он оставался один с самоваром и, потягивая не очень крепкий и почти холодный чай, писал до пяти-шести часов утра. Вставать приходилось в два, даже в три часа пополудни, и день проходил в приеме гостей, в прогулке и посещении знакомых».
На с. 90: Лариса, Оля, Андрюша, Андрей, мать Андрея, Мария Ивановна, и Анна Семеновна, мать Ларисы
«… В конце своею поприща, когда он признавал себя вполне славянофилом, он готов был отзываться о нашей интеллигенции и ее стремлениях почти с такой горечью, какая некогда так обидела его на страницах „Дня“». — (Это журнал, «День» [— А. Т.])
«…Он говорил тем простым, живым, беспритязательным языком, который составляет прелесть русских разговоров. При этом он часто шутил, особенно в то время, но его остроумие мне не особенно нравилось, — это было часто внешнее остроумие, на французский лад, больше игра слов и образов, чем мыслей. Читатели найдут образчики этого остроумия в критических и полемических статьях Федора Михайловича».
«…В „Идиоте“ описаны приступы падучей, тогда как доктора предписывают эпилептикам не останавливаться на этих воспоминаниях, которые могут повести к припадку, как приводит к нему зрелище чужого припадка. Но Достоевский не останавливался ни перед чем…»
«…Я не помню, чтобы он когда-нибудь сильно раздражался против цензуры…»
Только что позвонил Ростоцкий. Он недавно вернулся из Югославии. Говорит, что не знал, что едет на фестиваль только он один. По-моему, врет. Это был фестиваль фестивалей фильмов, премированных за последние два года. Был там и «Крестный отец», который, говорят, очень продвигает мафия. Похоже на правду. «Рублевым» был открыт фестиваль. Зрительское место в конкурсе, которым руководили зрители, «Рублев» получил четвертое. До него «Крестный отец» и еще какие-то три. В конкурсе международных критиков «Рублев» получил абсолютное первое место, Гран-при. Из 160, кажется, критиков, все до единого проголосовали за 1 место «Рублеву». И затем, Союз Сербских Кинематографистов дал приз за Лучший фильм Фестиваля «Рублеву». Ростоцкий сказал также, что фестиваль проамериканский. Кто знает? Бедный Ростоцкий! На этом фестивале был также его фильм «А зори здесь тихие» и «Укрощение огня» Храбровицкого. Так им и надо…
Я еще ни разу не видел сцены — ни одной — в актерском исполнении, где бы не было одной и той же ошибки: сначала «оценить», а затем подумать и уж потом только сказать. Страшное, противоестественное рассиживание, отсутствие мысли, состояния, невозможность мыслить непрерывно и произносить слова ради мысли, а не ради самого слова. Этакая последовательность вместо одновременности слова, дела, мысли и состояния души. Всё вместе это называется русской актерской школой, кажется. В этом самая глубокая ошибка, неправда и ложь.
Николай Николаевич Покровский рассказал мне, что он передал рукопись своего покойного отца на отзыв Расулу Гамзатову, а тот уже скоро два года как ее держит, не возвращает и уже в Дагестане были защищены две диссертации на основе этой книги. Книга называется «Борьба горцев Северо-Восточного Кавказа за свою независимость в первой половине XIX века». Вот вам и аварец!
Многие историки (и только) упрекают меня за шар в Прологе «Рублева». Любопытно то, что идею насчет шара укрепил во мне покойный Сычев, с которым познакомил меня Ямщиков.
Мне все больше и больше кажется, что принципы единства во имя цельности для кино имеют, может быть, самое важное значение, большее, нежели в других искусствах. Я имею в виду то, что называется «бить в одну точку», — чтобы быть понятным, пример: если «Преступление и наказание» близко к этому структурному идеалу, то, скажем, «Идиот» значительно от него дальше, он «раздрызганнее».
Страхов о Достоевском (1861–1882 гг.):
«…Мы пользовались теми преимуществами, которые общество так охотно дает писателям и за которые так усердно держатся сами писатели. Они, как известно, ничему не подчинены и ни к чему не обязаны, кроме внушения своего ума и своей совести».
«…К Герцену он (Достоевский [— А. Т.]) тогда относился очень мягко, и его „Зимние заметки о летних впечатлениях“ отзываются несколько влиянием этого писателя. Он потом в последние годы часто выражал на него негодование за неспособность понимать русский народ и неумение ценить черты его быта. Гордость просвещения, брезгливое пренебрежение к простым и добродушным нравам — эти черты Герцена возмущали Федора Михайловича, осуждавшего их даже в самом Грибоедове, а не только в наших революционерах и мелких обличителях».
(1862 г.)
«…Француз тих, честен, вежлив, но фальшив, и деньги у него всё».
«…Федор Михайлович не был большим мастером путешествовать, его не занимали особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства, за исключением, разве, самых великих; все его внимание было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характеры, да разве общие впечатления уличной жизни. Он горячо стал объяснять мне, что презирает обыкновенную, казенную манеру осматривать по путеводителю разные знаменитые места».
«…Замечу вообще, что Федор Михайлович был в этом отношении чрезвычайно умерен. (В смысле вина. — А. Т.) Я не помню во все двадцать лет случая, когда бы в нем заметен был малейший след действия выпитого вина. Скорее, он обнаруживал маленькое пристрастие к сластям, но ел вообще очень умеренно»
Мария Дмитриевна умерла от чахотки 16 апреля 1864 года. (Первая жена Достоевского.)
Не знаю почему, но меня последнее время стал чрезвычайно раздражать Хуциев. Он очень изменился в связи с теплым местечком на телевидении. Стал осторожен. С возрастом не стал менее инфантильным и, конечно, как режиссер совершенно непрофессионален. И мысли-то у него всё какие-то короткие, пионерские. Все его картины раздражают меня ужасно; пожалуй, кроме последней — о конце войны. Да и то с натяжками, ибо главный герой — ужасен. И линия поляка из концлагеря — тоже какая-то взятая словно бы напрокат. И виньетка эта с туристами и развалинами очень неудачна. Странно, но какой-то он жалкий.
После неудачного чтения «Идиота» решил перечитать «Подростка». Разговор по поводу «Идиота» с Лапиным откладывается.
В конце месяца предлагается мне поездка в ГДР. Может быть, воспользоваться ею для возможной совместной или просто немецкой постановки? А что если подумать о Томасе Манне? Перечитать надо кое-что. Начну с новелл.
А что если подумать о «Волшебной горе»? Да нет, пожалуй, не ко времени. Тогда уж «Доктора Фаустуса».
«Главному редактору киностудии „Мосфильм“ B. C. Беляеву
От режиссера А. А. Тарковского
Творческая заявка
Прошу закрепить за мной тему, рассчитанную на двухсерийный фильм по оригинальному сценарию, который будет написан А. Тарковским и А. Мишариным о творчестве и существе характера великого русского писателя Ф. М. Достоевского. Сценарий этот задуман скорее как поэтическое исследование, а не как биография. Как исследование творческих предпосылок, заложенных в самом характере Ф. М. Достоевского, как анализ его философских и этических концепций, как увлекательное путешествие в область замыслов его самых значительных произведений.
Вот такую заявку я отправил на студию 2 или 3 февраля. Что-то они скажут? В свое время (когда мы были на фестивале в Канне) Баскакову эта идея очень понравилась.
Что-то странное происходит с Юсовым. Когда мы работали на «Солярисе», с ним уже и тогда было чрезвычайно трудно работать. Он был всем недоволен, злобен, всех обижал — ядовито и исподтишка. Изводил он всех. И всех мелочно предавал: и Мишу Ромадина, и В[еру] Федоровну, и меня. Мне многие потом говорили, что удивлялись моей реакции. Они думали, что я ничего не замечаю. А я просто старался делать вид, что ничего не происходит; иначе ничем, кроме скандалов, мы бы не успевали заниматься. Что и происходило на последней картине Г. Данелии «Гекльберри Финн».
У Вадима всегда было желание посчитаться доблестями и профессиональными достоинствами. <…> Он самовлюблен. И когда оказалось, что он не «самый главный», он стал беситься. Уже на «Солярисе» стало ясно, что он «замастерился», что он работает наверняка на уже однажды достигнутом уровне, что он не ищет, а старается сохранить уровень во что бы то ни стало.
А это признак дурной. Теперь ему надо или смириться с тем, что он не гений и, работая на фильмах, которые обречены на государственные и ленинские премии, пожинать лавры за потерю чувства собственного достоинства и индивидуальности; или самому стать режиссером (а он очень стремится к этому, хоть и стесняется. Он ведь страшный лицемер к тому же) и делать ничтожные фильмы. Таких много: и Бондарчук, и Волчек, и Шатров, и Губенко, и Храбровицкий, и Монахов и несть им числа.
Вл. М. Мурашко (фотограф) говорит, что с Данелией на картине они работали ужасно. Вадим может погибнуть как художник. Большую долю тлена вносит в его проблемы его Инночка. Эта хочет орденов, денег для мужа и доступной однодневной славы.
Что же касается нашего разрыва, то я счастлив, что он произошел. Вадим проиграл: ведь он надеялся на то, что уходит, берет назад свои обещания в тот момент, который будет для меня смерти подобным. В том смысле, что мне не с кем будет работать. И я рухну. Он очень надеялся на это.
А сейчас мы с Гошей Р[ербергом] готовимся к съемкам, и никогда мне не было так легко, приятно и интересно работать с оператором. Уважая друг друга, ища новые решения. Теперь-то я узнал вкус настоящей работы.
Рухнул-то Вадим в результате.
Март-апрель 1973
Седьмого вернулся из ГДР. Была очень тяжелая поездка. Накануне отъезда, в Потсдаме, схватило сердце. Наши вызвали врача. Бесконечные дискуссии, встречи, интервью, выпивки. Я думал, что рухну значительно раньше.
Снова видел Дрезденскую галерею, был в Пергамском музее, в театре два раза. В театре скучал, и не только потому, что не знаю немецкого языка. Очень устал…
Сегодня пришло в голову оформить идею о воздействии искусства на людей. О том, что к искусству нельзя относиться в классовом смысле, ибо если даже исповедовать марксистское учение, то даже в его русле все до сих пор разрабатывалось в корне неверно. Если бессмертное искусство способно быть понятным людям «светлого будущего», то оно заведомо не может быть узкоклассовым и представлять собой сугубо исторический материал.
Сергей Герасимов рвется к Ленинской премии; выступает в прессе с клятвами и объяснениями в любви в адрес Человека. Но, понимая, что его «Любить человека» вполне ничтожно, он выдумал идею «тетралогии» и хочет Ленинской хотя бы за четыре своих дерьмовых фильма. Что же? Может быть, и получит. Ну и ничтожество!
Умер Вася Севастьянов. Я работал с ним с 1959 года. Рак желудка. На панихиду я не пошел. Лицемерие все это, а не последний долг. Умер Птушко — тоже рак. Умер молодой режиссер — лет 35, даже моложе — рак мозга. Умирают хорошие люди, мерзавцы же продолжают жить. Мерзавцу жить легче.
Еще не запустился. Надо встретиться с Сизовым и утрясти проблему с художником.
До сих пор мы не запустились. Проблема с Двигубским.
«Солярис» на фестивале в Лондоне получил приз как лучший фильм 1972 года. Что касается «Рублева», то на фестивале фестивалей в Югославии он у зрителей занял не 4-ое место (как сообщил мне Ростоцкий), а 2-ое — после «Крестного отца» с Марлоном Брандо.
У «Рублева» уже 6 премий, у «Соляриса» — 3. Скорее запуститься и работать. Опять тянется время…
Что-то со мной происходит последнее время. Сегодня это чувство с особенной силой и значением овладело мной. Я почувствовал, что наступил момент, когда я стал готовым к тому, чтобы создать самое большое в своей жизни. Залог этого в уверенности (которая, конечно, может и обмануть и оказаться обыкновенным признаком гибели — в диалектическом смысле слова) и в том, что материал, из которого я собираюсь строить, прост, хоть и бесконечно глубок, привычен и банален (ровно настолько, чтобы не отвлекаться в сторону от главного). Я бы даже назвал этот материал — идеальным, — так я его чувствую, знаю и осознаю. Единственная проблема — удастся ли? Удастся ли вдохнуть душу в невольно сконструированное тело?
Вчера был у мамы. Марина уезжала на Рижское взморье. Поссорился с ней из-за Ларисы, и ссора эта вполне обоснована и серьезна.
Венгры выпустили «Рублева» отдельной книгой. «Коламбия» (США) купила «Рублева», просит сократить фильм минут на 15–20. Сокращу обязательно. Пролет на шаре в первую очередь.
Почему-то вспомнилось, как я потерял рукопись (не имея черновика) сценария «Рублева». Оставил в такси на углу улицы Горького (напротив «Националя»). Такси уехало. Я с горя напился. Через час вышел из «Националя» и отправился в ВТО. Через два часа, спускаясь вниз на том же углу, где я потерял рукопись, затормозило такси (нарушая правила), и шофер из окна протянул мне мою рукопись. Это было чудо.
Кино впало в ничтожество. В основном по причине отделения его от душевного мира так называемых кинематографистов. В их представлении кино — приятный заработок и форма уловления славы. Свою картину я хочу сделать такой, чтобы она по своему значению смогла быть тождественна поступку. Конечно, все оскорбятся и попытаются меня распять.
Лара, Маша Ч[угунова] и Мурашко уехали в Ленинград в поисках актеров. Потом поедут в Псков, Новгород и Петрозаводск. Не знаю…
Читаю письма Шоу:
«Не удивительно ли, что самый непростительный грех актера — это быть тем, кого он изображает, вместо того, чтобы изображать его?»
В Венгрии всюду идет «Рублев».
Тяпа сочинил стихотворение:
«И фонарики горят,
И дудушки говорят:
Ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду!
Пу-пу-пу-пу-пу-пу-пу!»
Июнь-октябрь 1973
Ни стука не слышно, ни звука,
В сенях не поют половицы.
Разлуки истошная скука
Глянула в наши лица.
Посулам моим ничтожным
Больше никто не верит,
Только что в доме порожнем
Тихо прикрыли двери.
Кружево сняли с оконца,
Досками рамы забили.
Прянуло низкое солнце
Сквозь легкий туман над дорогой
Легче дорожной пыли.
Теперь прощай, родная,
Родная сторона.
Не помню, убегая,
Родимого окна,
Бегу за перелесок,
За синий горизонт —
К несчастию — довесок
И от несчастья — зонт.
Бегу я и не мыслю
Иного до конца
С чужого коромысла,
С волшебного венца.
Но как мне жить, как думать
О радостной земле,
Где мне про то задумать,
Что хочется тебе?
Я думал, ты подруга —
Ты даже не подруга.
Устал мой конь в тумане
Оборвалась подпруга.
Обрушилася радость,
Мне больше не тревожно.
Что не задумал нынче
Клянусь, мне все возможно!
(Б. П.)
Мой друг, мой верный друг
Прощения сердце просит
И нет надежды радости моей.
Все чаще друг мне с радостью приносит
Безрадостный упрек —
Чем дальше, тем больней.
Что словом не сказать,
Не объяснить притворством,
Не описать влюбленности моей.
Я помогу тебе целебным чудотворством
Протоптанной тропы распаханных полей.
На землю дождь упал,
Смешав с землею небо,
С расчетом на твою
Подметную красу,
Как по друзьям утраченным
Прочесть сегодня требу
Прожить за месяц нынешний дурную полосу…
В Швеции вышел на экраны «Рублев». По словам Биби Андерсон, Бергман назвал «Рублева» лучшим фильмом из тех, которые он видел в своей жизни.
В Лондоне с большим успехом идет «Солярис».
В связи со стрельбой в Буэнос-Айресе, поездка в Аргентину откладывается на неделю. Для меня это значит, что я вообще туда не поеду.
Хочу поставить Томаса Манна. Предложить западным немцам на фестивале. Совместная постановка — плохо, опять не будет денег. «Волшебная гора» — перечесть.
Звонил Хамраев из Ташкента. Надо написать ему сценарий с Сашей — 2 серии. Т[ак] н[азываемый] вестерн.
9-го, в понедельник, был у Павлёнка. Неприятный, грубый и темный человек. Наорал на Эрика М[арковича] и Хамраева. Пытался забить между нами клин. Им вместе с Ермашом (вернее, Ермашу) было внушение. В результате, что стало известно вчера, — нам дали деньги, 622 тыс. рублей, и пленку — 7500 метров «Кодака». Это значит, что мы сможем снимать по три дубля. Еще надо получить 3000 метров 4Х («Кодака») от Коноплева.
Намечается постановка «Доктора Фаустуса» у немцев в ФРГ. 6 июня 1975 года — 100 лет со дня рождения Томаса Манна. На днях у меня будет встреча с немцами. Все надо делать скоро, ибо меньше чем через два года — юбилей.
После большого перерыва:
Вернулись неделю назад из Тучкова. Сняли летнюю натуру. С Гошей работать очень трудно — он груб с людьми. Шведов, его ассистент, ушел из группы. Материал хороший пока. Приходится многое менять в сценарии, будет гораздо лучше.
С ФРГ все заглохло сначала; сейчас я действую через иные каналы, и говорят, что не тщетно. Посмотрим.
Отдал половину долга Алеше Артемьеву, 1500 рублей.
За это время — после возвращения из Тучкова и до начала съемок в Москве, встречался с М. Захаровым, худ. руководителем театра на ул. Чехова. Он хочет, чтобы я ему что-нибудь поставил. Мне не понравилась его позиция. У [него] нет программы, нет идеи театра, нет перспектив. Он местечковый идеолог с фигами в карманах. Бог с ним совсем! Очень уж он мелкотравчатый.
Лариса в Мясном достраивает дом. Кажется, теперь раз и навсегда. Останется на будущий год водопровод, душ и уборная на улице с сараем (и гаражом?).
Одна из дурных мыслей: ты никому не нужен, ты совершенно чужд своей культуре, ты ничего не сделал для нее, ты ничтожество. А если серьезно задают вопрос в Европе, да и где угодно: «Кто лучший режиссер в СССР?» — Тарковский. Но у нас — молчок. Меня нет, и я — пустое место. Это так называемая минута слабости. Очень тяжело быть никому не нужным. И как не хочется иметь значение по пустякам. Хочется целиком заполнить чью-то жизнь или жизни. Мне тесно, моей душе тесно во мне; мне нужно другое вместилище.
Торопился, чтобы записать очень важную мысль, — но не успел. Забыл…
Почему все хотят сделать из меня святого? Боже мой! Боже мой! Я хочу делать. Не превращайте меня в святого.
Читаю воспоминания о Бунине. Какая печальная, истинно русская судьба, какое младенчески не удовлетворенное честолюбие. Несчастный, глубоко несчастный человек!
Берусь вновь перечитывать «Доктора Фаустуса». Кажется, скоро появятся немцы для разговоров об этой постановке.
Студия (кажется, именно студия) выдвигает меня, Юсова и Ромадина на Государственную премию. Результаты будут объявлены 7 ноября 1974 года. Меня скорее всего прокатят — уж очень много у меня врагов.
Сегодня звонили из «Совэкспортфильма». «Солярис» куплен какой-то крупной фирмой и меня приглашают в январе 1974 в г. Рим на премьеру.
Кажется, в январе у нас еще не будет готов павильон, м. б. я и смогу съездить в Италию.
Да, я был прав! Герасимова, кажется, выдвинули на Ленинскую премию. (Вернее, он сам себя выдвинул.) Надо проверить.
Лариса и Андрей, в Орлово-Давыдовском переулке, Москва
Декабрь 1973
Что-то ничего не слышно о «Докторе Фаустусе», в том смысле, что их продюсер еще не появлялся. Перечитываю роман. Кстати: Манну очень нравился Гессе — «Игра в бисер». Правда, книга эта казалась ему романтичной, нежной, трепетной. А главное — он видел в ней то же существо, что и в своем «Докторе Фаустусе». Надо снять все покровы, все подходы, все приближения издалека. Надо вышелушить суть, надо прочесть ее по-своему. Главное — трагедия одиночества художника и его плата за постижение истины.
Что касается М. Захарова и его театра, склоняюсь к шекспировскому «Юлию Цезарю». Надо только придумать решение массовых сцен — речь Антония перед народом и битва в финале. Очень важна фонограмма. Привлечь к этой затее Артемьева. Идея пикассовского отношения к материалу, связанному с италийской древностью. Деформация, наслоение хаоса, из которого в любом случае вырастает истинный штрих истинно античного.
По официальным данным, мы сняли половину фильма.
Нам теперь осталось следующее:
1. Типография — корректорская и коридор.
2. У логопеда (нат. интерьер).
3. Юрьевец (зимняя экспедиция) ≈ 300 м ≈ 31 кадр.
4. Квартира (павильон) ≈ 800 м.
Боюсь, что к Каннскому фестивалю картина готова не будет.
Во-первых, из-за Тира, который мы не снимем до Нового года а во-вторых из-за того, что Квартира раньше начала февраля готова тоже не будет.
Вчера провел отвратительный, унизительный вечер на приеме в «Национале» у зап[адных] немцев в связи с журналом «Шпигель» <…>.
День Конституции. По телевидению непрерывно передают восторги по поводу достижений промышленности, сельского хозяйства и международной политики. А продукты дорожают почему-то (?) Икра, рыба, обувь. Видимо, чем больше наши успехи, тем хуже мы должны жить. Ну, да черт с ними.
Непосильную тяжесть взваливаю я себе на плечи. Манновский «Доктор Фаустус» — это сложнейший конгломерат из прожитой автором жизни, его погибших надежд, потерянных на утраченной родине, мысли о страдании, мучительном страдании художника, о его греховности. С одной стороны, он (художник) обыкновенный человек, с другой — он не может быть обыкновенен, следовательно, он платит за талант душой.
Талант не дается Богом, а Богом человек обрекается на то, чтобы нести крест таланта, ибо художник — существо, стремящееся (неподспудно, генетически, кругами в широком пространстве особого рода экологической ниши) к владению истиной в конечной инстанции. Истинный художник овладевает этой истиной каждый раз, когда создает нечто завершенное, цельное. Но тут тысячи призвуков и проблем непочатый край. Важно сравнить человека, ищущего истину, с человеком, не ищущим ее или ею вовсе не интересующимся.
Наверное, так просто наш Комитет эту работу мне не даст. Так что придется драться. К тому же следует позаботиться о работе на случай, если с «Фаустусом» затянется. Надо начать пробивать «Отречение».
Сегодня вечером едем в Юрьевец на день или два. Как-то не по себе, ведь я там не был тридцать лет. Как-то там окажется? У меня такое предчувствие, что все будет совсем не так, как тогда, много лет назад-когда мне было двенадцать лет. А может быть, и не следовало туда ездить, чтобы не лишаться еще одной иллюзии? Поздно, надо ехать.
Сегодня утром вернулся из Юрьевца. До Кинешмы мы ехали на поезде, дальше на такси. Было холодно, все было покрыто снегом. Юрьевец не произвел на меня никакого впечатления, как будто я там впервые. Я узнал и школу, в которой учился, и был около дома, где мы жили во время войны. За школой срыт песчаный холм, и на его месте сделали каток. Семеновская церковь окружена изгородью, на главной площади построено два уродливых новых здания — комбинат бытового обслуживания и горисполком (рядом со школой). На набережной снесена часть бульвара, вернее, весь бульвар, воздвигнута вдоль бывшей улицы и бульвара дамба, отгораживающая город от широко разлившейся Волги. Если мы будем там снимать, то несколько монтажных кадров к эпизоду, который мы, видимо, будем снимать в Коломенском.
Не надо было ездить в Юрьевец! Пусть бы он остался в моей памяти прекрасной, счастливой страной, родиной моего детства… Я правильно написал в сценарии для фильма, который сейчас снимаю, о том, что не следует возвращаться на развалины…
Как пусто в душе! Как грустно! Вот я потерял еще одну иллюзию. Может быть, самую важную для сохранения в душе мира и покоя. Хутор я ведь похоронил своей картиной.
Сегодня прочел список членов кинематографической секции по присуждению Гос. премий: С. Бондарчук, Герасимов, Кулиджанов, Солнцева, Ростоцкий. Завистливые бездарности. В общем, комментарии излишни. Я никогда в жизни не получу никакой премии, пока живы эти люди. Уж очень они меня не любят. Один Кулиджанов, быть может, не враг мне.
У меня уже накопилось два места, где можно снять прекрасную натуру: Владимир и Юрьевец.
Марина (сестра) — беременна уже пятый месяц. Саша работает вторым режиссером. Неужели они не понимают, что рожать еще кого-то им сейчас — невозможно. Мама больна, денег у них нет — какой-то абсурд. Да, не умен, конечно, Гордон, не умен.
На сегодняшний день название для фильма «ОТЧЕГО ТЫ СТОИШЬ ВДАЛИ?» — лучшее.
Течет с потолков во всех трех комнатах. Написал письмо Сизову. Единственная надежда, что он поможет получить квартиру в новом доме у студии. С обменом ничего не получается.
Название фильма! Никак не могу придумать ничего очень хорошего. Точного.
Очень плохо себя чувствую. Все болит, и нервы разгулялись. Завтра к врачу. А тут еще денег нет. И квартирные проблемы. И картина! Чем все это кончится?
Лариса была у Сизова. Насчет квартиры в «Мосфильмовском» доме, кажется, дела плохи. Если Сизов раньше сам предлагал, то сейчас он говорит, что если мне дадут квартиру, то на студии «будет революция». Что он, пошел на попятный? В общем, плохо дело с жильем. Квартира вся течет во всех трех комнатах. Очень бы хотелось разменяться, чтобы жить на Сретенском бульваре. Неужели проблема эта все-таки разрешится? Устал я. Скоро мне исполнится 42 года, а я до сих пор не имел своего дома.
Заполнял анкеты и писал биографию. Меня выдвинули на получение звания. Хватились! Нужны они мне! Наумов сообщил мне об этом тоном, по которому создается впечатление, что это он все устраивает. Все инстанции, кроме последней — секретарь (чего? кого?), — пройдены.
Был в театре у Марка Захарова. Решил ставить «Юлия Цезаря». Сам театр старенький. Сцена низкая. Сейчас я перечту все переводы, чтобы выбрать лучший, ибо тот, что я читал, сделан И. Б. Мандельштамом довольно серенько. Выверив текст, можно приступить к допискам и сокращениям. Привлечь Артемьева, а из художников — то ли Бойма, то ли Двигубского. Сон Жены Цезаря, которая просыпается в ужасе. Окровавленная нога Юлия. Музыка — электронная. Синтезатор. Аппаратура.
Завтра утром пойду к Ермашу насчет квартиры. Попрошу его помочь мне фондами Комитета в «Мосфильмовском» доме.
Был у Ермаша насчет квартиры. Обещал помочь. Чем? Как? Неизвестно. Говорил, что в первом квартале 1974 года будут восстановлены ежемесячные премии. Более того — они, якобы, еще значительнее — до 3-х окладов, и до 5-ти в завершающий месяц работы. Говорил о представлениях к званиям. О Натансоне сказал: «Натансона представили к званию, но я представление не подпишу».
Был у врача. Дело плохо. У меня всё находится в страшно запущенном состоянии. Надо серьезно лечиться, а летом ехать в Трускавец в санаторий. Результаты неизвестны.
Да, совсем забыл. Ермаш предложил делать мне фильм о последних днях Л. Н. Толстого, его уходе в Астапово и его смерти. Хотелось бы, конечно, пока пишется сценарий, снять «Отречение». Это выгодно по времени. Надо немедленно переговорить с Колей.
Сегодня в коридоре студии встретил Овчинникова. Слегка замызганного и с орденом на пиджаке. Говорят, что, когда у него были неприятности со здоровьем, он ходил в диспансер с орденом на груди.
Дом в Мясном приближается к завершению. Осталось застеклить террасу, отделить летнюю комнату от нее. Провести воду. Кафель на одну стену в кухню. Газ. Уличную уборную. Баню. Печи и камин вышли замечательные. Очень хорошая тяга. А камин даже нагревает дом и держит тепло.
Когда наконец кончатся хлопоты о жилье, удобствах, о возможности работать?
Вот что осталось от поездки в Юрьевец:
Очень плохо себя чувствую. То ли это результат лечения, то ли наоборот от его нехватки. Все болит, ломает, нехорошо.
С картиной как-то все непонятно. Все хвалят материал. Ольга Суркова потрясена и говорит, что я превзошел сам себя. Саша Гордон видел кусочки и тоже лепетал что-то (я встретил его в коридоре на «Мосфильме»). По лицу я понял, что он действительно несколько ошарашен. Алов и Наумов плакали на просмотре материала. Я уже не говорю о наших редакторшах. Кремнев в диком восторге. Я, правда, не очень понимаю всего этого. Не знаю, что они увидели там исключительного.
Надо «пробивать» постановку по «Идиоту» Достоевского. Настасью Филипповну гениально может сыграть Терехова. Если это нельзя будет решить в Комитете, пойду к Демичеву.
Очень много дел намечается на весну и лето:
1. Написать сценарий для Хамраева.
2. Написать сценарий по «Идиоту», чтобы запуститься с новой постановкой осенью.
Я думаю, в такой ситуации заниматься «Юлием Цезарем» у Захарова нет смысла, да и времени тоже. Еще эта болезнь проклятая.
От немцев по поводу «Доктора Ф[аустуса]» — ни звука.
С квартирой, кажется, проясняется. Мы можем обменяться на Сретенку. Или получить две квартиры у «Мосфильма». Не знаю, что выгодней. Мне кажется, что все станет понятней, когда все уточнится, — найдутся более определенные аргументы и за, и против одного из двух вариантов. Все решится само собой. Единственные аргументы за Сретенку — старинная архитектура и камин в кабинете. Центр. Аргументы в пользу «Мосфильма»: новая квартира, 2 ванных, 2 уборных, 2 кухни — т. е. 6 комнат. Лоджии и хороший воздух. <…>
Что нам предложат на «Мосфильме» — пока неизвестно. На Сретенке требуется ремонт тысяч на 5.
Сценарий по «Идиоту» можно начать с ретроспекций Настасьи Филипповны о детстве и знакомстве с Тоцким. Историю со знакомством исключить — неважно, как познакомились кн. Мышкин с Рогожиным. Роман не оставляет после ощущения пространства и массовых сцен — поэтому избегать их. История вокзального скандала с офицером и хлыстом — не нужна, много суеты и топтание на месте. Интересно, что запоминается из романа больше всего, и не случайно, видимо (а я читал «Идиота» не один раз):
1. Знакомство кн. Мышкина с Епанчиными и казнь.
2. Пощечина Гани.
3. Настасья Филипповна у Иволгиных.
4. 100 тысяч.
5. Судьба Настасьи Филипповны.
6. Сон Ипполита.
7. Китайская ваза.
8. У Рогожина (мать и Гольбейн).
9. Аглая у Настасьи Филипповны.
10. Смерть Настасьи Филипповны. Князь у Рогожина.
11. Да, и, конечно, припадок падучей в гостинице «Весы» с покушением Рогожина.
12. Князь и дети.
Виделся на студии с Куросавой. Обедали вместе. Он в тяжелом положении: ему не дают «Кодака» и уверяют, что наша пленка прекрасна. Подсовывают Толю Кузнецова. Группа у него ужасная. Стукачи и кретины. Надо его как-то предупредить о том, что его все обманывают.
Моя цель вывести кино в ряд всех других искусств. Сделать его равноправным перед лицом музыки, поэзии, прозы и т. д.
Подойти к экранизации «Идиота» не рабски — исключить из сценария буквальные повторения отдельных сюжетных деталей. И материализовать в действительную реальность идеи, мысли, ремарки, авторские соображения (режиссерские).
На с. 108: Андрей Тарковский на съемках «Зеркала», Тучково