Все замолчали. В наступившей вдруг тишине хозяйка на цыпочках вышла из комнаты.
– Гм, – промолвил наконец Сирмаи. – Это уж слишком… Однако что же, собственно, за человек этот Андришко?
– Я же говорил тебе. Работал механиком на кирпичном заводе. Из металлистов.
Сирмаи презрительно улыбнулся.
– The right man on the right place![1] Я думаю, что в рамках этой пословицы он и разбирается в делах.
А Штюмер, Гутхабер и прокурор, стараясь перекричать друг друга, начали объяснять ему:
– Ты, наверное, думаешь, что специальное образование и опыт теперь что-нибудь значат?! Ты здесь и кое-что похлеще встретишь. Знаешь, кем был в прошлом наш начальник полиции? Сапожником. А начальник политической полиции? Маляром! В общем, ты еще насмотришься чудес!
Они чокались и, покрякивая, пили крепкую домашнюю водку. Сирмаи закурил сигарету и тут же нетерпеливо, с силой вытолкнул изо рта клуб дыма.
– Три вице-бургомистра, которые ничего не решают… – Он задумался. – А теперь к ним подсядет еще четвертый… Ведь в конечном счете об этом и идет речь. Кем я был? Вице-бургомистром! Зато единственным! Я был настоящим заместителем бургомистра. Это совсем другое дело! И все же… – он говорил это больше для себя, не ожидая ответа собеседникоз.
Потом заговорил Альбин Штюмер. И снова официальным тоном председателя национального комитета.
– Заместитель бургомистра, – сказал он. – По существу, речь идет только об этом. Именно заместителем и был тогда вице-бургомистр.
В этот момент Гутхабер, вернувшись из столовой с новой порцией слоеного пирога, стоя в дверях, заметил:
– Точно! Заместителем бургомистра! Если бы ты мог все уладить с Андришкой, Альбин!
– Нечего тут улаживать. Сделаем это в рабочем порядке – и все. Завтра же, на заседании национального комитета. Проведем его по персональному списку… И то, что ты, Йожи, беспартийный, даже лучше.
– Тебя просто сам бог нам послал, Йожи, – вздохнул в дверях Гутхабер, стряхивая пальцами с лацканов пиджака крошки пирога. – Честное слово, сам бог послал тебя нам… А я вот все никак не могу забыть распоряжения бургомистра о ремонте крыш. Да от такого распоряжения все наши домовладельцы станут нищими! Подумать только! Теперь получается так: у кого есть дом, тот нищ. Это распоряжение грозит такими денежными штрафами, что волосы встают дыбом. Или система откупа общественных работ – полное самоуправство! А жилищный вопрос? Достаточно, чтобы этому Андриш-ке заблагорассудилось, – и в любую из квартир лучших, благороднейших семей города он вселяет голодранца с кучей его щенков… А кто знает, что еще у него на уме?… Все в его руках!
Альбин Штюмер прикрыл глаза и поднял голову, как бы желая показать этим, что ничего не слышит, ничего не видит, – он полностью выключился из разговора. Пусть другие говорят (каждый сам с собою или с тем, кто его слушает). Он же бесстрастно, без всякого интереса воспринимает факты, только голые факты!
«Неслыханная власть, несомненно! Беспрецедентная, неслыханная власть!..» – думал он.
Бургомистр Мартон Андришко, сидя за письменным столом в своем кабинете, внимательно изучал документы, собранные в папке с делом часовщика Яноша Чика.
Сам часовщик, худой, долговязый человек, изнывая, сидел напротив и прятал под стул длинные ноги, обутые в поношенные солдатские ботинки. Время от времени, желая увидеть, какую именно бумагу просматривает в этот момент бургомистр, он приподнимался на локтях и вытягивал свою длинную, с острым кадыком, шею.
Мартон Андришко, прищурившись, молча читал. Он не был стар, только рано начал седеть. Его широкое скуластое лицо было моложавым и энергичным. Мозолистые руки с остро обрезанными ногтями спокойно лежали по обе стороны папки с документами. Он сидел неподвижно и наклонялся лишь для того, чтобы перевернуть страницу. На нем был цвета спелой сливы костюм в полоску, когда-то праздничный, а теперь ставший рабочим. Спереди пиджак уже морщил, но костюм всегда был аккуратно почищен и имел хороший вид. Когда-то, еще до войны, Андришко купил его в Париже.
Мартон Андришко был шестым сыном в семье шаль-готарьянского забойщика После него родилось еще трое. На металлургическом заводе он приобрел специальность слесаря-механика, потом попал в Пешт, и больше ему уже не пришлось побывать дома. Из Шальго-тарьяна, кроме «акаюшего» диалекта, он ничего не вынес, да и акцент-то можно было заметить лишь тогда, когда Андришко горячился. Правда, это бывало довольно часто, так как он был вспыльчивым, хотя и быстро остывающим человеком, как, впрочем, большинство сильных и крепко скроенных людей. После падения советской республики его заключили в концентрационный лагерь, затем ему пришлось уехать за границу. Сначала он жил в Вене, потом в Париже. Девятнадцать лет проработал на заводах Рено. И все это время активно участвовал в венгерском революционном движении. Во время оккупации Франции немцами Андришко был снова арестован, а в 1942 году вместе с женой и дочерью его совершенно неожиданно отправили на родину, в Венгрию.
Здесь он жил под надзором полиции, долго не мог найти себе работы, хотя военная промышленность остро нуждалась в квалифицированных рабочих. В этот город они приехали к одному из родственников жены. Сначала работали в его хозяйстве, и только в последние месяцы войны Андришко устроился механиком на кирпичный завод.
– Н-да! – проговорил он, приводя в порядок бумаги, и устало вздохнул. Перелистав дело еще раз, он снова вернулся к первой странице и сказал: – С июля прошло уже восемь месяцев!
Худой, оборванный человек с мольбой протянул к нему руки.
– Вы только подумайте, господин бургомистр: жена больна, второй год не встает с постели, пятеро детей, и уже не маленькие… Всех нужно накормить, одеть, обуть… И все это на мне… Слова бы я не сказал, если б это помещение действительно нужно было бы Гутхаберу для пекарни. Но ведь оно ему, поверьте, вовсе не нужно. На улице Шаш он открыл булочную, в центре города у него еще два магазина, в Заречье он сдал свои лавки под жилье. А эту вообще не открывал с сорок пятого года…
– Закрыта, говорите? Железные жалюзи и замок?
– Так точно, закрыта. Поэтому я и пришел к вам. Но занять это помещение нельзя до решения министерства. Вернее, до нового решения, так как первое мое прошение там отклонили. Даже не знаю почему… Говорят, что господин Гутхабер это дело уладил с кем-то в министерстве. А я, признаюсь вам… только, пожалуйста, не сердитесь, я сказал, что заплачу ему, вот соберу кое-что и продам… Ведь мне же просто негде работать, вы же знаете, в каких условиях я живу!
Мартон Андришко посмотрел в окно.
На площади чернели голые деревья, в парке кое-где сохранились пятна снега. Напротив на большой вывеске магазина господина Виды рекламировалась колбаса «пик». От рекламы осталась половина – вторую половину унесла война.
Вдруг бургомистр заговорил:
– Так вот, господин Чик! Вы получите разрешение на занятие помещения. И сегодня же его займете…
На лице измученного и исстрадавшегося человека появилась недоверчивая улыбка.
– А как же с обжалованием в министерстве? Ведь господин Гутхабер сказал… До тех пор пока имеет силу…
– Потом придет и решение министерства, и оно будет иметь силу. Но, не дожидаясь его, располагайтесь и начинайте работать. А тогда, если даже решение будет в пользу Гутхабера, пусть он сколько угодно добивается вашего выселения и ордера на занятие площади. – И Андришко потянулся за телефонной трубкой.
В этот момент Чик неожиданно поднял руку.
– Но, господин бургомистр…
– Да, слушаю вас…
– Я… Я же не состою в коммунистической партии… Я, изволите ли видеть…
– А я и не спрашивал у вас партбилета! Верно? – И он улыбнулся, поймав радостный и благодарный взгляд часовщика.
Беспокойство Чика было не напрасным. Через четверть часа после того, как с помощью полиции он занял помещение, Гутхабер явился в городскую управу. Он побежал прямо к Сирмаи.
– Ну, знаешь, Йожи, такого еще не бывало… никогда не было!.. До сих пор я в какой-то степени верил, что в нашем государстве есть законность… Но чтобы такое! Вот, смотри! Черным по белому написано решение министерства – так? И, несмотря на это, он на основе решения нижестоящего органа, вынесенного еще в сентябре прошлого года, разрешил занять мое помещение! Ну, знаешь ли, такого, знаешь ли… Я… я просто не нахожу слов! У меня голова идет кругом! Если бы мне кто-нибудь рассказал… я не поверил бы!..
Сирмаи с серьезным видом потянулся через стол.
– Ну-ка, покажи! – И, посмотрев исполнительный лист и донесение полиции, вернул бумаги. – Сами его выбирали! – пожав плечами, хмуро сказал он.
– Но послушай, Йожи!.. – вскочил Гутхабер в растерянности.
Сирмаи отмахнулся:
– Чего уж там! Ты считаешь это чем-то чрезвычайным? – Он закурил сигарету и уже другим тоном продолжал: – Я просмотрел несколько дел. Известная логика, несомненно, имеется в тех решениях и постановлениях, которые за это время издал бургомистр. Известная! – это слово он подчеркнул и, неожиданно повысив голос и показывая на документы в руках Гутхабера, не горячась и довольно сухо, пояснил: – Но совсем особая логика! Разве ты не видишь? Логика босяков!..
Гутхабер все еще не мог прийти в себя от волнения.
– А вот когда ты поглубже разберешься во всем…
Не обратив внимания на его слова, Сирмаи продолжал:
– Я просмотрел «Официальный бюллетень» за прошлые месяцы и кое-какие документы. И вижу, что с точки зрения законности здесь все гладко. Я не заметил ничего, что выходило бы за рамки прав, предоставленных бургомистру…
– Но позволь, если бы ты знал…
– Но ведь вы-то здесь были, в конце концов! Вы же – национальный комитет! Разве не так? Мне не его поведение непонятно, а ваше!
– В октябре с трех моих домов на улице Фё полностью растащили черепицу…
– Вот я и спрашиваю: вы-то где были?
– …бургомистр издал распоряжение, которым под свою личную ответственность разрешал безвозмездно использовать черепицу с крыш разрушенных домов…