енденцию преувеличивать реальную опасность, которая грозила «революции» со стороны продвигавшихся с фронта эшелонов ген. Иванова, – опасность совершенно не эфемерную в обстановке 2 марта, – со слов правительственного инспектора Некрасова, который сопровождал гучковский поезд и систематически сносился с центром, задержку в Луге объяснял именно этим опасением. Будущий председатель местного совета солдатских депутатов ротм. Воронович даст совершенно иную версию. Утром 2-го в 9 час. с экстренным поездом из Петербурга прибыл в Лугу по поручению Врем. Комитета член Думы Лебедев в сопровождении полк. ген. штаба по фамилии тоже Лебедева. Эта миссия имела задачей наладить порядок в городе, организовать местную власть и обеспечить путь следования Императора в Царское Село. Лебедев объявил, что «через несколько часов из Петрограда выедут в Псков члены Думы Гучков и Шульгин, которым поручено вести переговоры с Государем, и результатом этих переговоров явится приезд Государя в Ц. Село, где будет издан ряд важнейших государственных актов». Военный комитет ответил Лебедеву, что, «не будучи поставлен в известность относительно истинной цели поездки Николая II в Царское и не зная, как к этому отнесутся петроградские солдаты и рабочие, он отказывается дать сейчас какие-либо гарантии». (Ждали возвращения из Петербурга специально посланного за информацией делегата.) Пытался получить «гарантии» и прибывший затем Гучков, более часа ведший в парадных комнатах вокзала переговоры с представителями временного военного комитета. «Расстроенному упорством комитета Гучкову так и пришлось уехать в Псков, не добившись успеха». Таковы пояснения Вороновича… По тем или иным причинам выезд делегатов из Луги носил более помпезный характер, нежели это рисовалось в Петербурге, – по крайней мере ген. Болдырев, занимавший пост ген.-кварт. штаба Северного фронта, в дневнике отметил, что Гучков и Шульгин прибыли в Псков в сопровождении «5 красногвардейцев» (так Болдырев назвал гучковскую свиту, потому что у них на груди были «красные банты»).
Верится с трудом, что советские деятели в Петербурге могли ничего не знать о только что описанном путешествии думских посланцев вплоть до момента, когда те вернулись из Пскова, но все-таки предположительно допустим такую возможность. По шульгинской версии, повторенной в записи Палеолога, поездка в Псков была решена и организована в отсутствие членов Врем. Комитета, принадлежавших к социалистической группе, т.е. Керенского и Чхеидзе. Поэтому особливо важно выслушать Керенского, тем более что в «записках» Суханова ставится вопрос: «От чьего имени была организована поездка в Псков Гучкова и Шульгина? Если от имени Временного Комитета Гос. Думы, то известно ли было о ней его членам Керенскому и Чхеидзе? Если им было об этом известно, то почему не было доведено до сведения Исп. Комитета?» Керенский, как мы знаем из собственного его признания, совершенно не интересовался разговорами во Врем. Комитете о форме правления и не трудился даже представлять свои возражения, так как он ни минуты не думал, что проекты о сохранении монархии могут осуществиться. Поэтому сам по себе вопрос о поездке Гучкова совершенно исчезает из орбиты внимания мемуариста. Возможно, что Керенский в момент, когда решался окончательно вопрос, действительно не был в Таврическом дворце, – он отправился (впервые за эти дни) домой, чтобы в иной обстановке наедине обсудить вопрос о своем участии в правительстве73. То, что рассказывает Керенский, еще более запутывает вопрос. Он вспоминает, как «утром» 2 марта случайной, текущей толпе, заполнявшей Екатерининский зал Думы, Милюков объявил о создании временного правительства и о регентстве Мих. Алекс. (О речи Милюкова будет сказано дальше, – необходимо отметить только, что произнесена она была не «утром», как изображает Керенский, а в 3 часа дня, т.е. в момент, когда экстренный поезд Гучкова «прорвался» уже через Гатчину.) Заявление Милюкова вызвало взрыв негодования среди демократических элементов Таврического дворца. Исп. Ком. поспешил собрать внеочередное собрание и подвергнуть Керенского пристрастному, почти враждебному («des plus hostiles») допросу. Керенский отказался вступать в дискуссию и ограничился заявлением, которое и приводится (в кавычках) в воспоминаниях74: «Да, такой проект существует, но он никогда не будет реализован. Он неосуществим, и нет основания волноваться. Со мной не советовались по вопросу регентства, и я не принимал никакого участия в спорах по этому поводу. В крайнем случае, я могу всегда потребовать от правительства отказа от этого проекта или принятия моей отставки»… Тем не менее Исп. Ком. решил предпринять меры для противодействия осуществлению думского проекта о регентстве. Он пожелал послать собственную делегацию в Псков одновременно с Гучковым и Шульгиным, которая должна была выехать в тот же день75, а при невозможности это осуществить лишить «наших делегатов, – как выражается мемуарист, – возможности выезда, отказав им в подаче поезда». Никто из других мемуаристов левого политического сектора прямо не упоминает о таком заседании Исп. Ком., и, как мы увидим, в дальнейшем к рассказу Керенского приходится относиться весьма скептически, насколько он касается перипетий, связанных с поездкой в Псков. Перед нами лишь новая форма все той же легендарной версии. Однако Керенский не только не отрицает факта, что он знал о поездке Гучкова и Шульгина, но и того, что фактически об этой поездке были осведомлены представители Исп. Ком. Надо думать, что они были осведомлены раньше, ибо из речи Милюкова отнюдь не вытекало сообщение, что Гучков выехал в Псков или готовится к отъезду, – вытекало совсем другое: «И вот теперь, когда я в этой зале говорю, – сказал Милюков, – Гучков на улицах столицы организует нашу победу». Керенский заканчивает свой рассказ лаконическим заявлением: «mais tout finit par s’arranger».
Что же должны были привезти из Пскова «наши делегаты»? В изложении Керенского, естественно, это не совсем ясно. В то время когда Гучков давал свои показания Чр. Сл. Комиссии, член последней Соколов (тот самый, который вместе с Сухановым участвовал в ночных переговорах) пытался Гучкова уличить не то в противоречиях, не то в двойной роли, которую он сыграл, проводя после соглашения с Советом свою линию в Пскове. В ответе Гучкова имелось нечто существенное, Гучков утверждал, что, когда он ехал в Псков, «самый вопрос о формировании правительства, самый момент формирования не был решен». «Мы стояли между двумя возможностями – или добровольного, на известных началах, сохранения монархии, провозглашения какого-то лица будущим государем и между возможностью свержения и всяких иных политических форм…» «Предполагалось, – показывал Гучков, – рекомендовать Государю назначить только одно лицо, именно председателя. Лицо это должно договориться с теми, кого оно желает пригласить, а те могут ставить свои условия относительно того, с кем они хотят итти и по какой программе…» «Я имел поручение от Врем. Ком. дать совет Государю назначить председателем Совета министров кн. Львова». Относительно всего остального «были тогда одни предположения». «При известных комбинациях, при известных условиях» Гучков соглашался войти в правительство в качестве военного министра. Вернувшись в Петербург и увидев на расклеенных плакатах свою фамилию среди лиц, вошедших в правительство, Гучков был удивлен, ибо для него это было «неожиданностью», – он думал, что «тот Временный Комитет, тот кружок лиц, который предполагал войти в состав правительства», дождется его «возвращения и того акта», который он вез. Такою же «неожиданностью» для Гучкова был и «акт соглашения» между двумя комитетами, вернее, та комбинация, при которой Исп. Ком. Совета Р.С.Д. являлся одним из решающих «факторов» в строении государственной власти… На вопрос Соколова, как же все это могло быть «неожиданностью», раз Гучков участвовал в совещании в ночь с первого на второе, Гучков отвечал: «Условия, которые легли потом в основание, я нашел, когда я вернулся, окончательно скрепленными. Я видел их раньше, как проект, но проекты были разные, даже помню, что против некоторых я возражал, но соглашение состоялось в моем отсутствии со 2-го на 3-е, в то время когда я был в Пскове76…» «Ваши товарищи по министерству, – продолжал вновь Соколов, – не указывали, что они другого от вас ожидали… что вы привезете отречение в пользу наследника… и не высказывали они вам, что этим привозом иного манифеста вы преступили полномочия, данные вам Времен. Комитетом?» «Члены Комитета нет, – пояснял Гучков, – а на совещании у вел. кн. Михаила Алекс. А.Ф. Керенский мне говорил, что я нарушил полномочия, но я заявил, что я мог привезти только тот акт, который мне дали. Этот акт там оставить и ничего не привезти я не считал себя вправе»77
Не всегда искренние, сознательно подчас уклончивые, не всегда вполне точные показания Гучкова тем не менее довольно определенно рисуют задачи, которые возлагались на посланцев Врем. Комитета. Одна дошедшая до нас посторонняя запись отчетливо вскрывает подноготную, которую в революционное время, подлаживаясь под господствующий тон, современники затушевывали. 14 июля вел. кн. Андрей Влад. занес в дневник подробный рассказ о «псковской трагедии», выслушанный им в течение четырех часов непосредственно в Кисловодске от ген. Рузского. Рассказ заканчивается упоминанием о речи, произнесенной Гучковым перед «толпой», собравшейся у царского вагона после подписания манифеста об отречении, Гучков будто бы сказал: «Господа, успокойтесь, Государь дал больше, нежели мы желали». «Вот эти слова Гучкова остались для меня совершенно непонятными, – добавлял Рузский. – Ехали ли они с целью просить об ответственном министерстве, или отречении, я так и не знаю. Никаких документов они с собой не привезли, ни удостоверения, что они действуют по поручению Гос. Думы, ни проекта об отречении. Решительно никаких документов я в их руках не видел. Если они ехали просить об отречении и получили его, то незачем Гучкову было говорить, что они получили больше, нежели ожидали. Я думаю… что они оба на отречение не рассчитывали». Свидетели слишком часто передают слышанное не точно. Безоговорочно, конечно, нельзя принимать запись Ан. Вл., сообщающую как бы во второй инстанции то, что говорил Гучков в Пскове