Роль, сыгранную Керенским в февральском перевороте, довольно образно охарактеризовал еще в первые мартовские дни в Московском Комитете общественных организаций видный представитель партии к. д. Кишкин. «Я только что вернулся из Петрограда, – сказал назначенный правительственным комиссаром Кишкин, – и могу засвидетельствовать, что если бы не Керенский, то не было бы того, что мы имеем. Золотыми буквами будет написано его имя на скрижалях Истории». При организации власти органически нельзя было устранить того, кто воплощал в себе как бы весь пафос первых революционных дней и чье имя производило «магическое впечатление» на толпу. Керенский сделался «романтическим героем революции» – ее «любовью». Сам Керенский рассказывает во французском тексте воспоминаний, что ему позже стало известно, что некоторые члены наметившегося правительства соглашались вступить в его состав только при условии включения и Керенского.
Керенский колебался. Его вхождение в правительство означало конфликт с Исп. Ком. и возможный уход из Совета. Все друзья, рассказывает он, убеждали его покончить с Советом и войти в кабинет. То же, в сущности, рекомендовали и члены Совета, с которыми в «частном порядке» вел переговоры Керенский в утренние часы второго марта. Они, по словам Шляпникова, даже «уговаривали» Керенского вступить в правительство за свою личную ответственность. Шляпников присутствовал при беседе Керенского со Стекловым, который доказывал, что Керенский, не связанный партийным решением, может в правительство вступить. «Советский Макиавелли» – Суханов, заставший аналогичную беседу Керенского с Соколовым, не так был определенен и дал двугранный ответ, когда его мнение спросил Керенский. Свой ответ в записках он формулирует так: «Ни в Исп. Ком., ни в Совете эти вопросы еще не ставились (это, как мы видели, неверно), и говорить об этом было преждевременно. Но мое личное отношение к этому делу я высказал Керенскому. Я сказал, что я являюсь решительным противником как принятия власти советской демократией, так и образования коалиционного правительства. Я не считаю возможным и официальное представительство социалистической демократии в цензовом министерстве. Заложник Совета в буржуазно-империалистическом кабинете связал бы руки демократии. Вступление Керенского в кабинет Милюкова в качестве представителя революционной демократии совершенно невозможно… Но… индивидуальное вступление Керенского… в революционный кабинет я считал бы объективно небесполезным… Это придало бы всякому кабинету большую устойчивость перед лицом стихийно ползущих влево масс»… «Керенского не мог удовлетворить такой ответ, – замечает резонирующий мемуарист. – Ему явно хотелось быть министром. Но ему нужно было быть посланником демократии и официально представлять ее в первом правительстве революции». Как видно из воспоминаний самого Керенского, позиция индивидуального вхождения в министерство действительно его не удовлетворяла, он считал такое решение политически невозможным, ибо предвидел огромную опасность, которая угрожала в том случае, если революционные массы будут предоставлены случайному руководству Совета, не имея официального своего представителя во временном правительстве. Допустить это Керенский не мог («Je ne pouvais la permettre» – несколько претенциозно выражается он во французском тексте). Такое временное правительство было бы заранее обречено. В то же время Керенский, по его словам, сознавал невозможность переубедить советских лидеров и повлиять на изменение их позиции. Надо признать, что нет никаких намеков на то, что Керенский пытался воздействовать на изменение лишь намечавшейся первого марта тактики. Почва для его инициативы и для его выступления была подходящая, но в ночь с первого на второе марта он в идеологических спорах участия не принимал; не оказал влияния представитель демократии и при подборе кандидатов в будущее революционное правительство.
Керенский пишет в воспоминаниях, что эта ночь была для него самой трудной. Он должен был найти выход из почти безвыходного положения. Силы его ослабевали. Истомленный обстановкой Керенский впервые после бессонных ночей отправился домой. Здесь он потерял сознание и в полузабытьи провел 2—3 часа. И вдруг сразу пришло решение на вопрос, который мучил Керенского. Он должен принять пост министра юстиции и открыто объяснить мотивы своего решения непосредственно в Совете. Решение это было принято не по тем политическим соображениям, которые были выше изложены, а по мотивам исключительно гуманным. Керенский неожиданно вспомнил об арестованных представителях старой власти. Он был убежден, что только он один в переживаемых условиях мог бы не допустить линчевания их толпой и избегнуть ненужного кровопролития. Так говорит сам мемуарист, утверждающий, что под таким впечатлением он очнулся и немедленно позвонил по телефону во Временный Комитет, передав Милюкову свое окончательное решение. Керенского нисколько не смущало то обстоятельство, что он будет один от «демократии» в правительстве, ибо за ним было непререкаемое общественное мнение, определявшее удельный вес будущего «заложника» демократии в буржуазном правительстве116.
В первой половине дня собрался пленум Совета Р. Д., на котором Стеклов «дипломатически и уклончиво» докладывал программу соглашения, наметившегося с Врем. Комитетом. Во время доклада в зале заседания появился Керенский и потребовал предоставления ему слова вне очереди. Члены Исп. Ком., как пишет Керенский, всемерно старались отговорить его от выступления, указывая на возбужденное состояние многолюдной толпы рабочих и солдатских делегатов, которая может устроить Керенскому враждебную демонстрацию, – необходимо подготовить собрание к мысли, что формальный представитель Совета вступил в состав буржуазного правительства («Ils se jetteront sur vous et vous mettront en pieces» – в образных выражениях передает мемуарист аргументацию «верховников» Исп. Ком.). Тем не менее Керенский, взгромоздившись на стол, свое заявление сделал, объясняя мотивы, побудившие его дать согласие на предложение Врем. Ком., не дожидаясь решения Совета, и потребовал доверия к себе. «Патетические фразы, полубессвязные, но сказанные с сильным подъемом с непривычным для впечатлительной аудитории мелодраматическим эффектом», произвели «магическое действие» – так описывает «Хроника февральских событий», авторы которой присутствовали на заседании в качестве активных действующих лиц. В отчете советских «Известий» сказано: «Трудно представить энтузиазм, охвативший зал заседания. Единичные голоса, пытавшиеся протестовать… были заглушены единодушным возгласом подавляющего большинства. Совет Р.Д. устроил Керенскому бурную овацию, которой еще не видели, кажется, стены Таврического дворца». Суханов отмечает, что настроение поднялось в тот именно момент, когда Керенский мотивировал свое согласие войти в состав министерства тем, что в его руках находятся арестованные представители старой власти, которых он не решается выпустить из своих рук. Сам Керенский не помнит деталей своей речи, но хорошо помнит устроенную ему овацию и то, что он был отнесен на руках до помещения Временного Комитета. И поэтому, быть может, небесполезно воспроизвести (с маленькими лишь купюрами) эту речь в том виде, как она на другой день была напечатана в официальных советских «Известиях». «Товарищи… доверяете ли вы мне? – патетически спрашивал Керенский. – В настоящий момент образовалось временное правительство, в котором я занял пост министра юстиции. Товарищи, я должен был дать ответ в течение пяти минут (?!) и потому не имел возможности получить ваш мандат до решения моего о вступлении в состав временного правительства. В моих руках находились представители старой власти, и я не решался выпустить их из своих рук (возгласы: правильно)… Немедленно по вступлении на пост министра я приказал освободить всех политических заключенных и с особым почетом препроводить из Сибири сюда, к нам, наших товарищей депутатов, членов соц.-дем. фракции IV Думы, депутатов II Думы… Я занял пост министра юстиции до созыва Уч. соб., которое должно будет, выражая волю народа, установить будущий государственный строй (бурные аплодисменты). До этого момента будет гарантирована полная свобода пропаганды и агитации по поводу формы будущего государственного устройства, не исключая и республики (обратим внимание на это указание Керенского!). Ввиду того, товарищи, что я принял на себя обязанности министра юстиции до получения от вас на это полномочия, я слагаю с себя звание тов. предс. Совета Р.Д. Но для меня жизнь без народа немыслима, и я вновь готов принять на себя это звание, если вы признаете нужным (просим!). Товарищи, войдя в состав временного правительства, я остался тем же, как был – республиканцем. В своей деятельности я должен опираться на волю народа… Я должен иметь в нем могучую поддержку. Могу ли я верить вам, как самому себе? («верим»!) Я не могу жить без народа, и в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, – убейте меня. Я заявлю временному правительству, что я являюсь представителем демократии, но что временное правительство должно особо считаться с теми мнениями, которые я буду отстаивать в качестве представителя народа, усилиями которого была свергнута старая власть… Я полагаю, что вы не осудите меня и дадите мне возможность осуществить необходимые гарантии свободы до созыва Учр. собрания. Товарищи! Позвольте мне вернуться к временному правительству и объявить ему, что я вхожу в его состав с вашего согласия, как ваш представитель».
Керенский впал на мгновение в полуобморочное состояние, что произвело, по наблюдениям присутствовавшего Шидловского, на аудиторию потрясающее впечатление. Патетические фразы, полубессвязные, как видим, были довольно определенны по своему содержанию и достаточно демагогичны. Оратор погрешил против истины, так как слишком очевидно, что новоявленный министр юстиции в то время, когда Временное правительство еще только конструировалось, не мог еще отдавать распоряжения об освобождении всех политических заключенных, и, как следует из соответствующего сообщения «Известий» комитета думских журналистов, распоряжение о вызове из Сибири членов думской соц.-дем. фракции было сделано комиссарами Временного Комитета Аджемовым и Маклаковым до занятия Керенским поста министра юстиции. Керенский 3 марта подтвердил лишь распоряжение своих временных предшественников через несколько дней, придав ему довольно крикливую форму – специальной телеграммой 6 марта местным прокурорам предписывалось лично освободить подследственных и осужденных по политическим делам и передать им привет министра.