Похороны коалиции в Совете закончились около 6 ч. веч. (1 марта). После общего собрания, одобрившего по докладу Стеклова выработанное соглашение демократии с «цензовой общественностью», должно было состояться совещание представителей обоих исполнительных комитетов для окончательной формулировки «соглашения». И, быть может, несколько неожиданно незавершенное еще дело было оглашено Милюковым на перманентном митинге в Екатерининском зале – в тот приблизительно час, когда совершалось триумфальное шествие Керенского из зала заседания Совета в помещение Вр. Ком., т.е. еще задолго до окончания заседания Советов. Почему это сделал лидер «цензовой общественности?» Случайность? Радостное нетерпение, о котором говорит Мстиславский? Желание закрепить достигнутые результаты и получить представление об отношении к образуемому правительству со стороны «народных масс?» «В частности, быть может, – говорит Суханов, – Милюков желал проверить свое решение самого острого для него вопроса, способного послужить источником конфликта не только с Советом Р.Д., но и с его собственными, более левыми товарищами». Это был, конечно, вопрос о монархии и династии. Построение речи как будто не согласуется с подобным предположением. Вопрос о судьбе династии («самый существенный» в речи, как признает Милюков в написанной им «Истории») всплыл – по внешности по крайней мере – случайно в связи с репликами, которые подавались со стороны митинговой публики. Преждевременность разглашения «тайны», ключи к которой вез с собой Гучков, гораздо в большей степени надо отнести к тем гафам, которые вообще присущи были политической деятельности Милюкова и заслужили ему репутацию, по его собственным словам, «бога бестактности» («Рус. Зап.»). Если выступление Милюкова и было своего рода шахматным ходом, то направил его фактический уже вождь Врем. Ком. не в сторону своих «левых» партнеров, а в сторону «правых».
Днем второго марта политическая обстановка выяснилась с достаточной отчетливостью – опасность военного разгрома «революции» отпала. Каждый истекавший час говорил о необходимости замены суррогата власти, каким являлся Врем. Ком., правительством полноправным, ибо безвластие, наступившее после переворота, развращало даже самых благонамеренных солдат. Возможность превращения советского обращения в форму обязательного «приказа» ослабляла авторитет будущей власти – это, конечно, понимали все, независимо от содержания «приказа № 1». Ждать при таких условиях возвращения Гучкова и Шульгина не представлялось целесообразным. Вот почему в 5 ч. 45 м. дня в Ставку была послана за подписью Родзянко несколько предрешавшая события телеграмма следующего содержания: «Временный Комитет Г.Д., образовавшийся для восстановления порядка в столице, вынужден был взять в свои руки власть ввиду того, что под давлением войска и народа старая власть никаких мер для успокоения населения не предприняла и совершенно устранена. В настоящее время власть будет передана Врем. Комитетом Г.Д. Временному правительству, образованному под председательством кн. Г.Е. Львова. Войска подчинились новому правительству, не исключая состоящих в войсках, а также находящихся в Петрограде лиц императорской фамилии, и все слои населения признают только новую власть. Необходимо для установления полного порядка и для спасения столицы от анархии командировать сюда на должность главнокомандующего Петербургским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Г.Д. признает таким лицом доблестного, известного всей России героя… ген. Корнилова. Во имя спасения родины, во имя победы над врагом, во имя того, чтобы неисчислимые жертвы этой долгой войны не пропали даром накануне победы, необходимо срочно командировать ген. Корнилова в Петроград».
Здесь нет даже намека на спорный вопрос о форме правления. Логически приходилось заключать, что в недрах Временного Комитета еще не был окончательно решен даже вопрос об отречении, поставленный в порядке дня. Так, по-видимому, и понял ген. Алексеев, доложивший Николаю II телеграмму Родзянко и испрашивавший разрешение на выполнение выраженного в ней «пожелания», во имя того, что в этом «может заключаться начало успокоения столицы и водворения порядка в частях войск, составляющих гарнизон Петрограда и окрестных пунктов». В кадетской группе, входившей в состав Врем. Ком., очевидно, не было колебаний в вопросе о неизбежности отречения. Припомним информацию Гронского в первый же день революции о провозглашении императором вел. кн. Михаила. По свидетельству Скобелева, который оказался соседом на одном столе в Таврическом дворце в ночь 27-го с Милюковым, последний ему сказал: «Чем бы все это ни кончилось, одно несомненно, с этим… (следует резкое слово в передаче мемуариста) у нас ничего не может быть общего». Шингарев первого марта категорически говорит французскому журналисту Анэ, что вопрос о династии уже не ставится: царь должен будет покинуть трон – как это произойдет, покажет будущее. На таком предположении и построена была вся агитационная часть речи Милюкова. Она была произнесена около 3 час. дня. Своему экспромту на случайном безответственном очередном митинге в стенах Таврического дворца Милюков придавал такое декларативное значение, что сам выправил, по утверждению Набокова, текст речи для печати. Таким образом, перед нами заверенный текст речи, довольно странной для оратора, который старался в эти часы спасти монархический принцип.
«Мы присутствуем при великой исторической минуте, – начал оратор. – Еще три дня тому назад мы были скромной оппозицией, а русское правительство казалось всесильным. Теперь это правительство рухнуло в грязь, с которой сроднилось, а мы и наши друзья слева выдвинуты революцией, армией и народом на почетное место членов первого русского общественного кабинета. Как могло случиться это событие, казавшееся еще так недавно невероятным? Как произошло то, что русская революция, низвергнувшая навсегда старый режим, оказалась чуть ли не самой короткой и самой бескровной из всех революций, которые знает история. Это произошло потому, что эта история не знает и другого правительства, столь трусливого и изменнического, как это ныне низвергнутое правительство, покрывшее себя позором…» «Правительство мы свергли легко и скоро… Остается удержать в руках эту победу». Оратор призывал «сохранить то единство воли и мысли, которое привело… к победе». Существующие разногласия «стушевываются перед той главной задачей, которая еще не разрешена вполне: задачей – создать новую народную власть… Будьте едины в устранении политических споров, быть может, и важных, но сегодня могущих еще вырвать из наших рук плоды победы. Будьте едины и вы, солдаты и офицеры великой и славной русской армии, и помните, что армия… потерявшая это единство… обращается в беспорядочную толпу, и всякая горсть вооруженных организованных людей может взять ее голыми руками…» «Я слышу, меня спрашивают: кто вас выбрал? Нас никто не выбрал, ибо, если бы мы стали дожидаться народного избрания, мы не могли бы вырвать власть из рук врага136. Пока мы спорили бы о том, кого выбирать, враг успел бы организоваться и победить и вас, и нас». «Нас выбрала русская революция, – заключил гордо Милюков. – Мы не сохраним этой власти ни минуты после того, как свободно избранные народные представители скажут нам, что они хотят… выбрать других людей, более заслуживающих их доверие… Но мы не отдадим этой власти теперь, когда она нужна, чтобы закрепить победу народу, – упавшая из наших рук, она может достаться только врагу». Оратора прерывают вопросом: «Кто министры? для народа не может быть тайны». «Во главе нашего министерства мы поставили человека, имя которого означает организованную русскую общественность (крики: “цензовую”), так непримиримо преследовавшуюся старым правительством… Вы говорите “цензовая общественность”, да, но единственно организованная, которая даст потом возможность организоваться и другим слоям русской общественности. Но, господа, я счастлив сказать вам, что и общественность не цензовая тоже имеет своего представителя в нашем министерстве. Я только что получил согласие моего товарища А.Ф. Керенского занять пост в первом русском общественном кабинете. Мы бесконечно рады были отдать в верные руки этого общественного деятеля то министерство, в котором он воздаст справедливое возмездие прислужникам старого режима, всем этим Штюрмерам и Сухомлиновым… трусливые герои дней, прошедших на войне, по воле судьбы окажутся во власти не щегловитовской юстиции… Вы хотите знать другие имена? (крики: “А вы?”) Мне мои товарищи поручили взять руководство внешней политикой. Быть может, на этом посту я окажусь и слабым министром, но я могу, обещаюсь вам, что при мне тайны русского народа не попадут в руки наших врагов. Теперь я скажу вам имя, которое, я знаю, возбудит здесь возражения. А.И. Гучков был нам политическим врагом (крики: “Другом!”) в течение всей жизни Гос. Думы. Но, господа, мы теперь политические друзья, да и к врагу надо быть справедливым… Он положил первый камень той победы, с которой наша обновленная и возрожденная армия выйдет из настоящей великой борьбы…» «Когда я в этой зале говорю с вами, Гучков на улицах (?!) столицы организует нашу победу (Гучков как раз в этот момент выехал в Псков. – С.М.). Что бы сказали вы, если вместо того, чтобы расставлять войска вчера ночью на вокзалах, к которым ожидалось прибытие враждебных перевороту войск, пришлось принять участие в наших политических прениях, а враждебные войска, занявши вокзалы, заняли бы улицы, а потом и эту залу? Что стало бы тогда с вами и со мной?!» Упомянув о Коновалове и Терещенко, введенных в министерство в качестве представителей той либеральной группы русской буржуазии, которая пыталась организовать «общественное представительство рабочего класса» (т.е. военно-промышленные комитеты), и ограничившись относительно Терещенки меланхолическим замечанием: «Россия велика, и трудно везде знать всех наших лучших людей», оратор два слова сказал еще о Шингареве и Некрасове, «особенно любимым нашими левыми товарищами». Об остальных министрах оратор умолчал. «Ну вот, кажется, все, что вас может интересовать». (?) «А программа?» – спрашивают Милюкова. «Я очень жалею, что… не могу прочесть вам бумажки, на которой изложена эта программа. Но дело в том, что единственный экземпляр программы, обсужденной вчера (сегодня?) в длинном ночном совещании с предст