авителями Совета Р.Д., находится сейчас на окончательном рассмотрении их… Но, конечно, я могу и сейчас сказать вам важнейшие пункты (шум, громкие крики: “А династия?”)… Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит, но я его скажу. Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен… Власть перейдет к регенту, вел. кн. Мих. Ал. Наследником будет Алексей (крики: “это старая династия!”). Да, господа, это старая династия, которую, может быть, не любите вы, а, может быть, не люблю и я. Но дело сейчас не в том, кто кого любит. Мы не можем оставить без ответа и без решения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе, как парламентскую и конституционную монархию. Быть может, другие представляют иначе, но теперь, если мы будем об этом спорить, вместо того, чтобы сразу решить, то Россия очутится в состоянии гражданской войны и возродится только что разрушенный режим. Этого мы сделать не имеем права ни перед вами, ни перед собой. Однако это не значит, что мы решили вопрос бесконтрольно. В нашей программе вы найдете пункт, согласно которому, как только пройдет опасность и водворится прочный порядок, мы приступим к подготовке созыва Учр. собр. на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Свободно избранные народные представители решат, кто вернее выразит общее мнение России: мы или наши противники…»
В напряженной обстановке того времени выпадами против старой власти, которые даже Суханов назвал «демагогическими», вождь «цензовой общественности» думал защитить самую идею монархии! Он, конечно, только дискредитировал ее во мнении толпы. Политик, считавший, что другие говорят на «неподходящих струнах», не учел того настроения, с которым он может встретиться. По рассказу Милюкова, речь его была встречена многочисленными слушателями, переполнявшими зал, с энтузиазмом, и оратора вынесли на руках по ее окончании. Вероятно, так и было. Настроение разнокалиберной толпы не могло быть целостно. Оратор, выступая от имени нового революционного правительства, говорил об Учред. собрании, как о хозяине земли русской. Но совсем иное отношение встречали его слова о монархии. Историк, по-видимому, очень смягчает, когда упоминает, что «среди шумных криков одобрения слышались и ноты недовольства и даже протесты». В тогдашнем отчете «Известий» сказано так: «Продолжительные негодующие крики, возгласы: “Да здравствует республика!”, “Долой династию!”. Жидкие аплодисменты, заглушенные новым взрывом негодования». По рассказу Шляпникова, – едва ли он был очевидцем, – «Милюков в течение нескольких минут не мог продолжать своей речи…»
Все свидетельства однородны в одном: вопрос, который был как бы затушеван в первые дни, после выступления Милюкова стал в сознании массы во всей своей остроте. Исп. Комитет, каждый его член – утверждает Шляпников – «был буквально засыпан вопросами относительно судьбы династии». «Без недоразумений по поводу династии с этих пор уже не обходились митинги и публичные речи», – пишет Суханов, вспоминая, как ему тотчас же пришлось говорить на эту тему перед «несметной» толпой («в несколько десятков тысяч человек»), собравшейся перед Таврическим дворцом и вызвавшей через делегацию членов Исп. Ком. Суханов говорил о том, что в вопросе о монархии существует еще не ликвидированное разногласие, и, по его словам, он тут впервые понял, как остро в глазах массы стоит вопрос, которому он лично не придавал решающего значения. Из Таврического дворца разговоры перешли на улицу и проникли в казармы, где «буйно», по выражению Вл. Львова, говорили, что «не потерпят никого из Романовых на престоле, обостряя с таким трудом налаживавшиеся отношения между офицерами и солдатами. Не только тогдашняя молва, но и позднейшие мемуаристы «безмерно преувеличили» то крайнее возбуждение, которое вызвали слова Милюкова. Сам Милюков в таких словах подвел итог дня: «Поздно вечером в здание Таврического дворца проникла большая толпа чрезвычайно возбужденных офицеров, которые заявили, что не могут вернуться к своим частям, если П.Н. Милюков не откажется от своих слов. Не желая связывать других членов правительства, П.Н. Милюков дал требуемое заявление в той форме, что “его слова о временном регентстве вел. кн. Мих. Ал. и о наследовании Алексея являются его личным мнением”»137. Это было, конечно, неверно, ибо во всех предшествовавших обсуждениях вопрос этот считался решенным сообща в том смысле, как это излагал П.Н. Милюков. Но напуганный нараставшей волной возбуждения Врем. Ком. «молчаливо отрекся от прежнего мнения».
Дело было не в «молчаливом» отречении. Милюкова никто не уполномачивал выносить спорный вопрос на обсуждение улицы и преждевременно разглашать то, что большинство склонно было разрешить по методу Гучкова, т.е. поставив массу перед совершившимся фактом. План этот в значительной степени был сорван неожиданным выступлением Милюкова – для сторонников монархии это была поистине медвежья услуга. «Демократия» не только насторожилась ввиду столь определенной позиции, публично выявленной лидером «цензовой общественности» (припомним, что одновременно выступавший в Совете Керенский не шел дальше заявления о свободе «агитации по поводу форм будущего государственного устройства России, не исключая и республики»), но и почувствовала, что ее осторожность в вопросе о форме власти не соответствует настроению в массах в революционном, по крайней мере, центре, здесь весь «воздух», по выражению дневника Гиппиус, в эти дни был «против династии». «Романовых не оставляйте, нам их не нужно», – сказал какой-то незнакомый старик, встретивший Набокова на улице. Так естественно, что приспособлявшаяся к настроениям крикливая «Русская Воля» первая поспешила провозгласить республиканский лозунг и даже создать эфемерную организацию под названием «республиканский союз». Это не означало вовсе, что все вдруг стали добрыми республиканцами. Я не повторил бы, что монархия «умерла в сердце» двухсотмиллионного народа задолго до восстания в столице, как вскоре заявляло приспособившееся к господствующим настроениям суворинское «Новое Время»138, но это означало, что в солдатской массе («вооруженный народ»), определявшей до известней степени ход событий, под напором столичных слухов и сплетен, действительно уничтожена была «мистика» царской власти, о чем в связи с проявлениями антидинастического движения не раз говорили предреволюционные записки органов Департамента полиции (см. «Легенду о сепаратном мире»). Все это облегчало республиканскую пропаганду. Полусознательное отталкивание от монархии должно было вызывать в массе то чувство боязни ответственности за содеянное, о котором приходилось упоминать. Революция, заканчивающаяся восстановлением старой династии, в сущности превращалась в бунт, за участие в котором при изменившейся конъюнктуре могло грозить возмездие.
IV. Соглашение
То настроение, которое нарастало под влиянием слухов о речи Милюкова, сказалось, как мы видели, к ночи, когда толпа возбужденных офицеров появилась в Таврическом дворце с требованием от Врем. Комитета соответствующего разъяснения. Один из мемуаристов (Вл. Львов) определяет более точно – к 12 час. ночи. Первоначально декларация, сделанная в Екатерининском зале, не возбудила сомнений у «верховников» Исп. Ком. По крайней мере, если придерживаться описания, данного Сухановым, то придется заключить, что обстановка мало изменилась, когда делегаты Совета после того, как в пленуме было одобрено намеченное соглашение, в восьмом часу вечера явились к «цензовикам» для завершения дела «образования правительства». Фактически «делегация» свелась уже к двухчленному составу: Стеклов и Суханов. Соколов исчез, а Чхеидзе, председательствовавший в этот момент на митинге в зале Совета, сердито отмахнулся от Суханова и не пошел на словоговорение с «цензовиками». Стоя на председательском столе, окруженный наэлектризованной толпой, он с энтузиазмом кричал «ура» по поводу полученного вздорного сообщения о том, что в Берлине уже второй день идет революция…
По словам Суханова, у «цензовиков» на этот раз не было уже и «подобия официального и вообще организованного заседания», шел разговор между Милюковым, Стекловым и Сухановым, в котором «не принимали никакого или почти никакого участия остальные, находившиеся в комнате». Отмечаем вновь эти мелочи для того, чтобы показать обстановку, в которой решались важнейшие вопросы, – по крайней мере в изображении одного из участников этих переговоров. Советские делегаты вернулись прежде всего к вопросу о форме правления и пытались убедить Милюкова, что из его стремления «навязать Романовых» не выйдет «ровно ничего, кроме осложнений, которые не помогут делу монархии, но выразятся в наилучшем случае в подрыве престижа их собственного кабинета». В ответ они услышали слова Милюкова («за точность передачи я ручаюсь» – утверждает мемуарист): «Учр. собрание может решить, что угодно. Если оно выскажется против монархии, тогда я могу уйти. Сейчас же я не могу уйти. Сейчас, если меня не будет, то и правительства вообще не будет. А если правительства не будет, то… вы сами понимаете…» В конце концов, рассказывает Суханов, «мы согласились не помещать в правительственной декларации официального обязательства “не предпринимать шагов, определяющих форму правления”. Мы согласились оставить вопрос открытым и предоставить правительству… хлопотать о романовской монархии. Мы же категорически заявили, что Совет с своей стороны безотлагательно развернет широкую борьбу за демократическую республику»139.
«Фигура умолчания, найденная нами в качестве выхода из положения, была, конечно, компромиссом», – замечает Суханов. Форма умолчания, конечно, не могла быть по существу компромиссом. Получалась правовая бессмыслица, которая сводила на нет достигнутое якобы соглашение – каждый партнер намеревался продолжать вести свою игру. Логика в данном случае была на стороне представителей «революционной демократии». Не без основания Гиппиус записала 2-го: «Что же это будет за Учр. собрание при учреждении монархии и регентства? Не понимаю». Не понимали этого и в Москве, где Комитет общ. организаций обсуждал этот вопрос 3 марта в связи с полученным еще не официально сообщением об отречении Императора. На заседание, сообщали «Рус. Вед.», явились «представители рабочих депутатов и указали на необходимость решить теперь же вопрос о регентстве и династии, пока не скажут, что дело уже сделано, и признают регентом одного из представителей Дома Романовых». Представители Совета заявили, что Совет признает только одно Учред. собрание; монархии допустить не может и будет поддерживать свое мнение «до конца». Он высказывается за демократическую республику. В последующих прениях (по газетному отчету) выступают исключительно лишь представители «цензовой общественности». Если к. д. Тесленко стоит на формальной позиции и считает обсуждение вопроса преждевременным, ибо неизвестно: существует ли император (раз императора нет, то не должно быть и регента), то к. д. Кишкин сомневается, чтобы монархия («это сила – не наша») являлась тем эле