ментом, который помог дойти до Учред. собрания: царь нужен, «если мы не сумеем организовать Учр. собр.», до созыва У. с. «нам не нужно ни монарха, ни регента»140. Представителю торгово-промышленных служащих Начевкину (к. д.) вопрос представляется совершенно ясным: временное правительство ручается за созыв Учр. собрания; раз будет У. с., то для чего нужна монархия? Раз будет монарх, то для чего нужно Учред. собрание?.. Собрание «единогласно», при одном воздержавшемся (к. д. Пржевальском) постановило довести до сведения Временного правительства, что «учреждение какой бы то ни было монархической власти до созыва У. с. недопустимо; вся полнота власти должна принадлежать временному правительству, которое созывает У. с. для создания такого политического строя, какой обеспечил бы все права свобод». Сами «Рус. Вед.» по поводу этих прений писали: «Было бы самым ужасным несчастьем для России, если бы разногласия по этому вопросу141 замедлили и осложнили процесс образования признанной всеми исполнительной власти, ибо немедленное завершение этого процесса есть вопрос жизни и смерти для свободной России. Без этого свобода обречена на гибель». Московский орган либеральной демократии делал довольно своеобразное заключение: «При настоящих условиях инициатива в решении вопроса о форме верховной власти естественно (?!) принадлежит Временному правительству».
Сознание необходимости немедленного образования «исполнительной» власти в значительной степени продиктовало оригинальную форму умолчания, на которой после бесполезных дискуссий остановились в Петербурге представители двух секторов общественности. В действительности это была страусова политика, ибо «монопольный лидер» буржуазно-демократического лагеря предрешал вопрос не только на митинговых собраниях. В тот же день он, в качестве министра ин. д., заявил представителям иностранной печати: «Новое правительство считает необходимым, чтобы отречение Государя от престола состоялось официально и чтобы регентство было возложено временно на вел. кн. Мих. Ал. Таково наше решение, и изменить его мы не считаем возможным». Трудно сказать, как разрешился бы неизбежный конфликт, если бы жизнь не разрешила его наперекор теоретическим калькуляциям политиков…
Вечером 2-го избранная формула умолчания казалась еще удовлетворительной – тем, кто сошлись в помещении Врем. Комитета для формального завершения дела соглашения буржуазии и «демократии». С решением «третьего пункта», рассказывает Суханов, окончилось уже всякое обсуждение «высокой политики» и оставалось только окончательно проредактировать первую «конституцию Великой Российской Революции, к которой согласно постановлению Совета было добавлено, что «Временное правительство считает своим долгом присовокупить, что оно отнюдь не намерено воспользоваться военными обстоятельствами для какого-либо промедления по осуществлению вышеуказанных реформ и мероприятий»142. Возник вопрос, от имени кого опубликовать правительственную декларацию. «От Врем. Комитета Гос. Думы», – предложил Милюков. «При чем тут Гос. Дума и ее комитет?» – возразил Суханов. «Чтобы сохранить преемственность власти», – ответил Милюков, не очень, однако, настаивая на упоминании Гос. Думы. Решено было написать: «От Временного правительства». Пошли собирать подписи министров. Годнев отказался подписать143. «Зато подвернулся» Родзянко, который «сам счел необходимым благословить революционное правительство своею подписью». Мемуарист не только забыл (или игнорировал) постановление Совета, что правительственный манифест должен появиться одновременно за подписью председателя Врем. Ком. Гос. Думы и установленного Врем. правительства, но и не потрудился вчитаться даже при написании своих «записок» в тот официальный документ, в создании которого принимал самое непосредственное участие. Правительственная декларация была опубликована вовсе не от имени того сформированного 2 марта Временного правительства (т.е. «общественного кабинета» во главе с кн. Львовым), а от имени того временного правительства, которое создала революция 27 февраля, т.е. Временного Комитета Гос. Думы. Декларация начиналась словами: «Временный Комитет членов Г.Д. при содействии и сочувствии столичных войск и населения достиг в настоящее время такой степени успеха над темными силами старого режима, которая дозволяет ему приступить к более прочному устройству исполнительной власти. Для этой цели Врем. Ком. Г.Д. назначает министрами первого общественного кабинета следующих лиц, доверие к которым в стране обеспечено их прошлой общественной и политической деятельностью»144.
Так создалось, по «соглашению» с Советом или с «разрешения» Совета (по терминологии некоторых представителей левой общественности), то формально назначенное Временным Комитетом старой Государственной Думы первое революционное правительство, которому суждено было проводить утлую ладью русской государственности через взбаламученный океан революционных страстей.
Глава пятая. Отречение
I. В Царской Ставке
1. Информация из Петербурга
Когда делегаты думского комитета выезжали из Петербурга, вопрос об отречении Государя был принципиально в Пскове уже разрешен, и вмешательство делегации лишь задержало опубликование манифеста и тем самым скорее осложнило проблему сохранения монархического строя, ради которой делегаты поехали в Псков. Мало того, эта задержка на несколько часов оказала роковое влияние на последующую судьбу Царя. Почему Николай II, в сущности так легко внешне отказавшийся от борьбы за престол, не откликнулся сразу в критический момент на настойчивые призывы пойти навстречу общественному мнению и удовлетворить почти всеобщее требование если не ответственного парламентского министерства, то, по терминологии того времени, «министерства доверия», как единственного выхода из создавшегося положения. Для того чтобы очертить объективно психологию Императора, надо обозреть хотя бы последние годы его царствования – годы войны и предреволюционного периода145. В данном случае нас будут занимать не психологические переживания царствовавшего монарха, а то, как он непосредственно реагировал на февральские события.
Вечером 26-го (в 9 ч. 53 м.) председатель Думы, охарактеризовав «угрожающие размеры» петербургских волнений, которые принимают «стихийный характер», отправил Царю умоляющую телеграмму. «Государь, спасите Россию, – взывал Родзянко. – Ей грозит унижение и позор. Война при таких условиях не может быть победоносно окончена, так как брожение распространилось уже на армию и грозит развиться, если безначалию и беспорядку власти не будет положен решительный конец146… Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому может доверять все население. За таким правительством пойдет вся Россия. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет и медлить невозможно»147. Получив эту телеграмму, Николай II, по словам Фредерикса в показаниях Чр. Сл. Ком., будто бы сказал: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать»148.
Правда, на показания престарелого министра Двора, до чрезвычайности расстроенного обрушившимися на него личными бедами после революции – разгромом и пожаром его дома в Петербурге, болезнью жены – и, по собственному признанию, совершенно потерявшего память, не приходится слишком полагаться, но, вероятно, Царь считал крайним преувеличением ту взволнованность, которая проявилась в телеграмме председателя Думы. Полученные Государем «лживые» успокоительные телеграммы командующего войсками Хабалова (и отчасти военного министра Беляева и мин. в. д. Протопопова) могли казаться такими после революции, но в момент, когда они посылались в Ставку, они соответствовали более или менее действительности или, вернее, тому настроению, под которым воспринималась тогда почти всеми эта действительность. Мало кто видел в петербургском бунте реальную прелюдию к революции. Вернее, никто. Что может быть характернее простого сопоставления двух одновременных, независимых друг от друга, отзывов о начавшихся волнениях в Петербурге со стороны лиц, которые находились в смысле своего общественного положения на диаметрально противоположных полюсах: «Это – хулиганское движение, – писала 25 февраля имп. А.Ф. мужу, – мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение… Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя». Почти такую же характеристику с упоминанием о «мальчишках и девчонках» дал начавшемуся движению на официальном приеме у московского командующего войсками Мрозовского проф. Мануилов, редактор руководящего органа тогдашней либеральной мысли, известный политико-экономист и будущий член революционного правительства149. Царь был «слеп» не более других. Можно удивляться, но не приходится иронизировать post factum по поводу непредусмотрительности правящих кругов, которые одни только не знали, что «пришла революция», т.е. не придавали февральской забастовке и уличным демонстрациям характера политического (Щеголев).
В Ставку отклики на быстротекущие в Петербурге события приходили с опозданием. Недаром Рузский на копии телеграммы Родзянко 26-го сделал пометку: «Очень жаль, что с 24 по 27 не удосужились сообщить о том, что делается в Петрограде…» Рузский добавил, что не сообщали на фронт, «может быть, и с целью»150. Конечно, никакой задней цели не было. Дело было только в том, что у самых предусмотрительных людей в действительности еще не было ощущения наступавшей «катастрофы», которую 26-го вечером почувствовал Родзянко. На первую телеграмму Хабалова к вечеру 25-го о начавшейся забастовке и демонстрациях 23-го и 24-го, при разгоне которых «оружие войсками не употреблялось», Царь лаконически ответил «за личной подписью»: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». В Чр. Сл. Ком. Хабалов показывал, что эта телеграмма хватила его как бы «обухом»: «Как прекратить завтра же? Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорят: хлеба дать – дали хлеб и кончено. Но когда на флагах надпись: долой самодержавие, какой же тут хлеб успокоит». «Царь велел: стрелять надо, и я убит был».
Через час после получения телеграммы, около 10 ч. веч. 25-го, по словам Хабалова, собрались командиры запасных батальонов. Главнокомандующий осведомил их о царской телеграмме и указал, что должно быть применено «последнее средство», т.е. «раз толпа агрессивна, то действовать по уставу – после троекратного сигнала открывать огонь»151. И в воскресенье 26-го оружие было пущено в ход в большем масштабе, чем в предшествовавшие дни. Трудно не усмотреть в показаниях Хабалова перед революционным следствием попытки снять с себя ответственность за расстрел толпы. Хабалов телеграмму Императора в показаниях относил к 9 час. веч. 25-го, а между тем на подлиннике телеграммы самого Хабалова, адресованной нач. верх. штаба, имеется пометка рукою Алексеева: «Доложено Государю Императору 26», другими словами, очевидно, телеграмма Николая II могла быть послана лишь 26-го – в публикации Сторожева она и помечена 22 часами двадцать шестого152.
26-го Император не проявлял большого беспокойства. Он писал в этот день жене: «Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову». В 9 ч. 20 веч. из Ставки пошла телеграмма в Царское: «Выезжаю послезавтра. Покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно».
Одновременно со «всеподданнейшей» телеграммой Царю Родзянко телеграфировал и нач. верх. штаба… Телеграмма Алексееву почти дословно совпадала с текстом, адресованным Царю, и оканчивалась призывом к нач. штаба своим предстательством перед Царем («молю вас о том от всей души») «спасти Россию от катастрофы… в ваших руках… судьба, слава и победа России». Копии были посланы и главнокомандующим фронтами: «поручение исполнил», – ответил просто Рузский и более претенциозно Брусилов: «свой долг перед родиной и Царем исполнил» (эти ответы были напечатаны в московских газетах 2 марта). Брусилов в час ночи телеграфировал Алексееву, что «при наступившем грозном часе другого выхода не вижу» (т.е. последовать совету Родзянко). Эверт позже, днем 27-го, уклонялся от ответа в телеграмме на имя Алексеева: «Я – солдат, в политику не мешался и не мешаюсь. По отрывочным доходящим до меня слухам, насколько справедливо все изложенное в телеграмме по отношению внутреннего положения страны, судить не могу». Рузский телеграфировал непосредственно Царю в 9 ч. веч. 27-го. Не касаясь министерского вопроса, главнокомандующий Северного фронта указывал лишь на необходимость «срочных мер» для успокоения населения и предостерегающе предупреждал, что «ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений, почему она не может не отразить в себе настроений страны». «Позволяю себе думать, – заключал Рузский, – что при существующих условиях меры репрессий могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное умиротворение».
В течение дня и вечера 27-го все эти телеграммы доложены были Царю153. В час дня в связи с перерывом занятий Думы пришла на имя Царя новая телеграмма Родзянко, в очень решительных тонах призывавшая носителя верховной власти «безотлагательно» вновь созвать законодательные палаты и призвать новую власть на началах, изложенных в предшествовавшей телеграмме председателя Думы. «Государь, не медлите, – телеграфировал Родзянко. – Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России и с ней династии неминуемо. От имени всей России прошу В.В. об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу войск и родины, настал. Завтра может быть уже поздно». Это не было увещанием человека, через несколько часов присоединившегося – пусть вынужденно – к революционному движению. Родзянко говорил не о «революции», а о «бунте», который грозит гибелью государству: «Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров, примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому мин. вн. д. и Государственной Думе (очевидно, не для того, чтобы сделать Думу вождем революционного движения. – С.М.). Гражданская война началась и разгорается». Логически из телеграммы Родзянко следовало, что дело шло в данный момент не столько о перемене в составе министерства, сколько о необходимости ликвидировать анархический бунт, начавшийся в столице. Почти одновременно с телеграммой Родзянко Царю была доставлена телеграмма Хабалова, излагавшая происшествия в Волынском полку и отклики их в гарнизоне: «Принимаю все меры, которые мне доступны, для подавления бута. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта». Так возникла в Ставке мысль о посылке «карательной» экспедиции во главе с ген. Ивановым, окончательно, очевидно, оформившаяся к моменту получения Алексеевым телеграммы (в 7 ч. 35 м. от военного министра Беляева, помечена № 197154): «Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается; напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, притом в достаточном количестве для одновременных действий в различных частях города»155.
Нет никаких оснований приписывать инициативу посылки Иванова в Петербург с чрезвычайными полномочиями лично Императору, так как совершенно очевидно из последующего, что сам нач. верх. штаба понял обстановку, изложенную в телеграмме Родзянко и поясненную телеграммами Хабалова и Беляева, как наличие анархического бунта, который надо прежде всего ликвидировать военной силой. Разговаривая через некоторое время по прямому проводу с нач. штаба Северного фронта Даниловым по поводу миссии Иванова и назначения в его распоряжение соответствующих воинских частей с «надежными, распорядительными и смелыми помощниками» («прочных генералов», как выражался Алексеев, отмечавший, что Хабалов, «по-видимому, растерялся»), Алексеев заключил: «Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего»156. В письме к жене, написанном до назначения Иванова, Государь говорил: «После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т.д. Это, конечно, совершенно справедливо». Ясно, что речь идет не о реорганизации Совета министров, а о назначении ответственного лица с диктаторскими полномочиями, что соответствовало давнишним проектам ген. Алексеева. Эту черту следует учитывать, когда обращаешься к воспоминаниям тех, кто в описываемые дни находились в Ставке. В сознании мемуаристов события 27 февраля – 1 марта подчас сливаются в одну общую картину. Желая подчеркнуть свое понимание создавшейся обстановки и свою предусмотрительность, они невольно факты 27 февраля вставляют в рамку последующих явлений. Мы это видим в воспоминаниях генерал-квартирмейстера Ставки Лукомского. Внешне он старается быть очень точным даже в датах, отмечая часы разговоров и проч. Но именно эта мемуарная точность без соответствующих справок с документами, которые вступают в противоречие с утверждениями мемуариста, и лишает воспоминания ген. Лукомского в деталях исторической достоверности. Непосредственный очевидец и участник драмы, разыгравшейся в Ставке, рассказывает о том, как ген. Алексеев безуспешно пытался воздействовать на Царя, в соответствии с настояниями, которые шли из Петербурга и, в частности, с упомянутой телеграммой, полученной от председателя Совета министров кн. Голицына. Эту телеграмму Лукомский ошибочно отнес на дневное время – она могла быть получена в Ставке лишь вечером157. В опубликованных документах Ставки телеграммы Голицына нет. Воспроизвести ее можно только в изложении, явно неточном, Блока, причем самое главное место у автора приводится не в подлинных словах телеграммы. Совет министров «дерзал» представить Е. В. о «безотложной необходимости» объявить столицу на осадном положении, что было выполнено уже «собственной властью» военного министра «по уполномочию» Совета. Совет министров «всеподданнейше» ходатайствовал о «постановлении во главе оставшихся верных войск одного из военачальников действующей армии с популярным для населения именем». «Далее указывалось, – пишет уже Блок, – что Совет министров не может справиться с создавшимся положением, предлагает себя распустить, назначить председателем Совета министров лицо, пользующееся общим доверием, и составить ответственное министерство». Последнее толкование Блока более чем произвольно. Перед Чр. Сл. Ком. Голицын засвидетельствовал, что он никого не указывал в качестве лица, «облеченного доверием Государя» и не возбуждавшего «недоверия со стороны широких слоев общества». На вопрос председателя: имелась ли в виду диктатура, Голицын ответил: «Мне лично не диктатура. Мне представлялось так, что мог быть таким лицом нынешний же председатель Совета министров, что этот человек, известный широким кругам общества, и мог бы умиротворить». Голицын говорил, что телеграмма, редактированная министрами Покровским и Барком, была послана вечером «в шесть часов или в семь».
«Генерал Алексеев, – рассказывал Лукомский, – хотел эту телеграмму послать с офицером для передачи ее Государю через дежурного флигель-адъютанта. Но я сказал ген. Алексееву, что положение слишком серьезно, и надо ему идти самому, что, по моему мнению, мы здесь не отдаем себе достаточного отчета в том, что делается, что, по-видимому, единственный выход – это поступить так, как рекомендуют Родзянко, вел. кн. и кн. Голицын, что он, ген. Алексеев, должен уговорить158. Ген. Алексеев пошел. Вернувшись минут через десять, он мне сказал, что Государь остался очень недоволен содержанием телеграммы Голицына и сказал, что сам составит ответ… «Государь со мной просто не хотел говорить…» «Часа через два ко мне в кабинет прибежал дежурный офицер и сказал, что в наше помещение идет Государь… Е.В. спросил меня: “Где ген. Алексеев?” – “Он у себя в комнате, чувствует себя плохо и прилег”159. “Сейчас же передайте ген. А. эту телеграмму… При этом скажите, что это мое окончательное решение, которое я не изменю, и поэтому бесполезно мне докладывать еще что-либо по этому вопросу”». Ответ Царя Голицыну мы имеем в точной копии из архива Ставки: «О главном военном начальнике для Петрограда мною дано повеление нач. моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же и относительно войск. Лично вам предоставляю все необходимые права по гражданскому управлению. Относительно перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми».
По памяти Лукомский очень неточно воспроизводил текст телеграммы, переданной ему Царем. По его словам, кроме предоставления председателю Совета министров «диктаторских прав по управлению», «диктаторскими полномочиями» снабжался и командируемый для «подавления восстания и установления порядка» Иванов. «Получались в Петрограде две диктатуры!» – восклицает автор, ошибочно объединивший два разных момента, ибо вопрос о «диктаторских полномочиях» Иванова всплыл в последующем ночном свидании Царя с Ивановым уже в вагоне отъезжающего из Могилева Императора. «Я попросил ген. Алексеева, – продолжает Лукомский, – идти к Государю и умолять изменить решение… После некоторых колебаний нач. штаба пошел к Государю. Вернувшись, он сказал, что Государь решения не меняет. Телеграмма была послана». Когда? – Мы имеем определенную документальную дату: в 11 ч. 25 м. вечера160.
Приблизительно за час до отправки телеграммы Голицыну Алексеев был вызван из Петербурга к прямому проводу вел. кн. Мих. Алекс. Последний просил от его имени доложить Царю, что «для немедленного успокоения принявшего крупные размеры движения… необходимо увольнение всего состава Совета министров». «При теперешних условиях, – говорил Мих. Ал., – полагаю единственно остановить выбор на лице, облеченном доверием В. И. В. и пользующемся уважением в широких слоях, возложив на такое лицо обязанности председателя Совета министров, ответственного единственно перед В. И. В. Необходимо поручить ему составить кабинет по его усмотрению. Ввиду чрезвычайно серьезного положения не угодно ли будет В. И. В. уполномочить меня безотлагательно объявить об этом от Высочайшего В. И. В. имени, причем с одной стороны полагаю, что таким лицом в настоящий момент мог бы быть кн. Львов». «Сейчас доложу Е. И. В. телеграмму В. И. В. Завтра161 Государь Император выезжает в Царское Село», – отвечал Алексеев. Вел. кн. просил Алексеева доложить и то, что, по его убеждению, «приезд Государя Императора в Царское Село, может быть, желательно отложить на несколько дней». Через короткий промежуток Алексеев дал ответ вел. кн.: Царь выезжает сам в Царское Село; все мероприятия, касающиеся личного состава правительства, Царь отлагает ко времени своего приезда в Ц. С., на следующий день в качестве главнокомандующего петербургским округом отправляется ген. Иванов с надежными воинскими частями. Алексеев обращался с «личной просьбой» к вел. кн. «настойчиво» поддержать при свидании с Царем мысль о необходимости «замены современных деятелей Совета министров» и «способа выбора нового Совета» – «и да поможет В. И. В. Господь Бог в этом важном деле». «С своей стороны, – добавлял нач. верх. штаба, – сообщаю лично вам, что я опасаюсь, как бы не было упущено время до возвращения Е. В., так как при настоящих условиях дорог буквально каждый час»162. Ген. Лукомский передает более резкий ответ Царя: «Государь-де “благодарит за совет, но что он сам знает, как поступить”». Возможно, что Алексеев смягчил ответ в передаче, но мы должны помнить, что мемуарист воспроизводит прошлое только по памяти, причем самое предложение вел. кн. формулирует не так, как оно занесено на официальной ленте разговора: Лукомский говорит об ответственном перед Гос. Думой правительстве.
2. «Ответственное министерство»
Разговор со Ставкой Мих. Ал. явился результатом беседы его 27-го с Родзянко и Голицыным. Стенографическая запись допроса последнего в Чр. Сл. Ком. в таких словах зафиксировала эту беседу (Голицын относил ее на 26-е): «Мы (Родзянко и Голицын) просили Мих. Ал. принять на себя регентство временно, так как Государя нет, чтобы он принял хотя бы с превышением власти и чтобы нас (т.е. министров) сейчас же всех уволил и назначил новый Совет министров. Но он на это не пошел». В воспоминаниях председателя Думы дается пояснение, несколько противоречащее показаниям Голицына. Родзянко рассказывает, что совещание с Мих. Ал. в присутствии Голицына происходило у президиума Думы и происходило оно 27 февраля. В беседе приняли участие Некрасов (тов. пред. Думы), Дмитрюков (секретарь) и член Думы Савич. Представляется маловероятным, чтобы 27-го, после образования Временного Комитета, президиум Думы мог в 8 час. вечера совещаться с членами Совета министров. Это мог сделать еще колебавшийся председатель Думы. По-видимому, Родзянко спутал два совещания, 24-го происходило частное совещание Совета министров с президиумом законодательной палаты по вопросу о передаче продовольствия в ведение общественных организаций – так, между прочим, показал управляющий делами Совета министров Ладыженский163. Военный министр Беляев, присутствовавший на совещании 27-го и сопровождавший вел. кн. Мих. Ал. в военное министерство для переговоров со Ставкой, в показаниях указывал совсем иной состав совещания – из общественников был только Родзянко. На совещании участвовало 5 человек: вел. кн. Михаил, Родзянко, Голицын, Беляев и гос. секр. Крыжановский. По словам Протопопова, отстраненного уже от дел, на совещании будто бы присутствовали вел. кн. Кирилл и Гучков, которых Протопопов встретил в вестибюле, покидая Мариинский дворец.
В мое изложение надо все же внести оговорку. В недавно вышедших воспоминаниях кн. Шаховского, последнего министра торговли и промышленности, категорически говорится, что, приехав в Мариинский дворец 27-го на заседание Совета министров, он встретил «спускавшихся по лестнице Родзянко, Некрасова, Дмитрюкова и Савича». Шаховской добавляет, что во время заседания «в темноте несколько раз промелькнула сияющая фигура Гучкова…»
По существу Родзянко рассказывает следующее: «Великому князю было во всей подробности доложено положение дел в столице и было указано, что еще возможно спасти положение. Он должен был явочным порядком принять на себя диктатуру над городом Петроградом, побудить личный состав правительства подать в отставку164 и потребовать по телеграфу, по прямому проводу, Манифест Государя Императора о даровании ответственного министерства. Нерешительность вел. кн. Мих. Ал. способствовала тому, что благоприятный момент был упущен. Вместо того чтобы принять активные меры и собрать вокруг себя гарнизон, вел. кн. Мих. Ал. повел по прямому проводу переговоры с имп. Николаем II, получил в своих указаниях полный отказ, и, таким образом, в этом отношении попытка Гос. Думы (?!) потерпела неудачу».
Отказавшись участвовать, в сущности, в перевороте (хотя и sui generis), который предлагал от имени думцев Родзянко, вел. кн. М. А., как было указано, довел до сведения Царя о необходимости мероприятий, довольно далеко отстоящих от идеи ответственного министерства перед законодательным собранием. В этом нет ничего удивительного, ибо совершенно ясно, что на совещании 27-го, т.е. в день уже начавшейся революции, вопрос об «ответственном министерстве» не ставился и не мог быть поставлен при той неопределенности, которой может быть отмечена позиция даже передовых представителей «цензовой общественности» накануне роковых событий. Никакого конкретного плана действия у них не было, если не считать довольно расплывчатых проектов дворцового переворота, в которые были посвящены немногие и осуществление которых будто бы намечалось на мартовские иды. Что может быть характернее выступления в качестве политического парламентера, в порядке как бы личном, думского златоуста, виднейшего представителя фракции к-д., депутата Маклакова. Факт этот имел место в полном смысле слова накануне революции. Инициатива вышла из правительственных кругов, искавших выхода в критические дни. Вот что показывал в Чр. Сл. Ком. кн. Голицын: «В заседания Совета министров 25-го зашла речь о том, что предполагается в Гос. Думе в понедельник ряд выступлений, которые повлекут за собой со стороны правительства обязанность распустить Думу… Я был против этого. Многие мои коллеги были тоже против. Тогда я просил министров ин. д. и земледелия, так как они знали большое количество членов Думы, переговорить с членами Думы о том… как из этого выйти… Они ко мне приехали, по-видимому, повидавшись с членами Думы, кажется, с Маклаковым и с Балашовым, и сказали мне, что, по их мнению (т.е. членов Думы), нужно сделать перерыв, дабы страсти улеглись. Это заставило меня на несколько дней (?) сделать перерыв, боясь роспуска». Военный министр Беляев добавил в своих показаниях, что решение о необходимости «найти почву для соглашения» и для «действия заодно с Гос. Думой» было принято «единодушно», и что переговоры были намечены на 26-е: «Родзянко должен был поехать к кн. Голицыну, затем… Покровский и Риттих войдут в переговоры с некоторыми лидерами партий, если не ошибаюсь, с Маклаковым, Савичем и еще кем-то». По утверждению Протопопова (малоправдоподобному), этим третьим был будто бы Милюков. Во всяком случае, состоялась беседа с Маклаковым.
Какую же программу действия предложил «самый умеренный из кадет и самый умный», по характеристике Шульгина?.. На каких условиях Дума в лице Маклакова готова была «помочь» правительству? Формулируем словами самого Маклакова. «Берите на себя инициативу, – сказал Маклаков. – Поставьте завтра же Думу перед таким совершившимся фактом, который она сможет принять. Прежде всего отставка всего кабинета… чтобы было ясно, что хотят идти новым путем. Дальше сейчас же пусть будет назначен новый премьер, популярный в стране. И пусть он получит поручение составить кабинет по своему усмотрению. На это дайте ему срок самый короткий. Три дня. А на эти три дня прекратите заседания Думы: в данной обстановке собрание Думы принесет только вред. Через три дня пусть новый кабинет явится перед Думой и изложит свою программу». В качестве премьера Маклаков рекомендовал не «общественного деятеля» (среди «парламентариев» он не видел «подходящих и умелых людей»), a «умного и популярного генерала», который был бы «символом» нового министерства. Маклаков назвал Алексеева. «Пусть берет в министры умелых и популярных людей из бюрократии… Возвратит Коковцева, Сазонова, Наумова, Самарина и др.». «Пусть он явится в Думу с краткой, но определенной программой: все для войны… Пусть заявит, что в своей деятельности будет опираться на Думу… Такому правительству и такой программе Дума ни в чем не откажет. Но… это уже последняя ставка». Сам Маклаков признает, что министры «с удивлением переглянулись между собой – «и только?» – и заявили, что «программа приемлема» и что они надеются ко вторнику получить на нее «согласие Государя». Маклаков же взялся добиться отказа от созыва экстренного заседания Думы на понедельник. Депутат, по его собственным словам, не посвятил никого из своих товарищей по партии в намеченный им, с согласия Покровского и Риттиха, план, и фактически проектированное на 27-е заседание было отложено лишь из-за технической невозможности его собрать165.
Наши сведения о происходившем затем в Совете министров настолько скудны и противоречивы, что пока нет возможности устранить противоречия и дать в деталях изобразительную картину того, как отразился в правительственных совещаниях переживавшийся политический момент (Беляев говорит, что он настаивал на составлении «подробного журнала» в эти «исторические дни»). Занятия Думы были прерваны – только не на три дня, как проектировал Маклаков, а на срок неопределенный с указанием, что работы Думы должны возобновиться «не позднее апреля, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств» (в представлении Голицына все-таки перерыв должен был продлиться всего «несколько дней»). Когда Маклаков на другой день снесся с Покровским, то был огорошен «успокоительным» ответом министра ин. д.: «Одно желание ваше исполнено, занятия Думы прерваны. А об остальном мы будем иметь суждение в среду» (т.е. 1 марта). «Я не понимал, не шутит ли он? – рассказывает Маклаков. – Вы знаете, что теперь происходит? – Что же? – Войска взбунтовались. – Я ничего не слышал. – Так с вами больше не о чем говорить, – и я трубку повесил. Началась уже официальная революция».
План Маклакова «спасти Россию от революции», таким образом, провалился… Впоследствии (уже в эмиграции) Маклаков от Покровского и Риттиха слышал, что за его план высказалось только 4 министра. Эту версию подтверждал в своих показаниях Протопопов, ошибочно относивший заседание Совета министров на 25 февраля: «Примирение, – писал он, – оказалось невозможным: депутаты требовали перемену правительства и назначение новых министров… Требование депутатов было признано неприемлемым». В действительности как будто было по-другому, и план Маклакова, надо думать, в общих чертах был принят. «В воскресном собрании в 9 ч., – показывал Беляев, – был доложен результат переговоров, причем было выяснено, что все-таки члены Гос. Думы признают необходимым выйти в отставку Совету министров, необходимо, чтобы был кабинет такой, председатель коего пользовался бы полным доверием Государя Императора, но на которого было бы возложено образование министерства, т.е. чтобы министры были подчинены, так сказать, председателю Совета министров. Тогда же была написана телеграмма Государю Императору».
Характер заседания может быть прекрасно обрисован словами Беляева: «У меня вообще такое впечатление, что не Протопопов здесь рассуждал». В хронологии Беляев сделал ошибку – телеграмма Царю фактически была послана на другой день около 6 час. вечера. Правильность впечатления Беляева косвенно подтверждает запись Палеолога (очень неточная, как почти всегда), 27 февраля посетившего в 11.30 час. утра министерство ин. д.: Покровский сообщил ему о роспуске Думы, о телеграмме Царю с мольбой немедленно приехать166 и о мнении всех министров, за исключением Протопопова, о необходимости установления диктатуры, которая должна быть вручена популярному в армии генералу, напр. Рузскому. Не исключена, конечно, возможность, что на вечернем заседании 26-го действительно план Маклакова (каковы были другие предположения, исходившие от общественных кругов, мы не знаем) был отвергнут и Совет министров под влиянием воскресных событий, когда могло казаться, что правительство «победило», склонился к мнению «правых» о введении осадного положения, т.е. решил взять «твердый курс» (см. ниже). И только на другой день, когда столица неожиданно сделалась вновь «полем военных действий» и стало обнаруживаться бессилие правительства и безнадежность положения, обратились к рецепту, предложенному Маклаковым. При таких условиях странный ответ Покровского 27-го, поразивший депутата, был только тактическим приемом, чтобы не разрубить веревочки, которая связывала правительство с общественностью.
Рассказ о переживаниях в Петербурге приоткрывает завесу над тем, что происходило в Ставке, где вопрос об «ответственном министерстве» в сознании действовавших лиц, конечно, должен был стоять еще менее отчетливо, нежели в столичных министерских кругах. Приходится думать, что только вечером 27-го после телеграммы председателя Совета министров и последовавшего затем разговора с вел. кн. Михаилом у Алексеева стал изменяться взгляд на происходящее в Петербурге, и солдатский бунт стал представляться чем-то более глубоким и серьезным, чем казалось это первоначально. Тогда встала проблема если не ответственного министерства, то министерства доверия – по ходячей терминологии того времени. И только 28-го, когда получено было сообщение, что столичное движение возглавляется Временным Комитетом Гос. Думы, позиция ген. Алексеева совершенно определенно оформилась в сторону «ответственного министерства» – общественного кабинета. Это изменение довольно ясно выступает при сопоставлении двух документов, помеченных 28-м и вышедших непосредственно из-под пера начальника верховного штаба. Между 1—2 часами дня главнокомандующим фронтами была разослана циркулярная телеграмма Алексеева с обозрением событий в Петербурге 26—28 февраля. События эти характеризуются только как «военный мятеж», подавление которого стоит на первом плане. О необходимости хотя бы косвенно поддержать «революционное правительство» нет и речи. «На всех нас, – заключал Алексеев, – лег священный долг перед Государем. Надеюсь сохранить верность долгу и присяге в войсках действующих армий». Значительно позже, около 8 час. вечера, в дополнительной телеграмме главнокомандующим Алексеев, предупреждая, что немцы могут использовать внутренние затруднения и проявить активность на фронте, так определял положение: «События в Петрограде, сделавшие революционеров временно хозяевами положения, конечно, известны нашему противнику, быть может, принявшему довольно деятельное участие в подготовке мятежа». В совсем других тонах составлена ночная телеграмма в Царское Село на имя Иванова, которая приведена была выше, – здесь определенно уже говорится о поддержке усилий «Временного правительства» под председательством Родзянко и о «новых основаниях для выбора и назначения правительства» в соответствии с «пожеланием народа».
Повествование о настойчивых, но безрезультатных попытках предусмотрительных людей в Ставке убедить Царя 27-го в необходимости перейти к парламентскому строю должно быть отнесено к числу легенд, родившихся в аспекте мемуарного восприятия прошлого. В среде императорской свиты легенда эта приобрела другой оттенок: Царь-де легко тотчас же после телеграммы Родзянко согласился на ответственное министерство – правда, в ограниченном размере, оставляя в своем непосредственном распоряжении министерства военное, морское, иностр. дел и Двора. Так следует из воспоминаний придворного историографа ген. Дубенского, впрочем, оговаривающегося, что «сам он царской телеграммы не видел, но слышал об ней от многих лиц»; по его словам, «безусловно, вся Свита и состоящие при Государе признавали в это время неотложным согласие Государя на ответственное министерство и переход к парламентскому строю». «Весь вечер и почти всю ночь, – вспоминает Дубенский, – мы все не расходились и беседовали о нашем срочном отъезде, и хотя выражали надежду, что предуказанный парламентский строй внесет успокоение в общество, но отошли из Могилева после 2 час. ночи 28 февраля с большой тревогой». Внутренний смысл второй версии легенды сам по себе понятен, однако по дневникам-записям того времени самого историографа царской Ставки167 легко установить, что легенда родилась значительно позже после отречения. В дневнике от 3 марта у Дубенского записано: «27 февраля было экстренное заседание под председательством Государя, – Алексеева, Фредерикса и Воейкова. Алексеев, ввиду полученных известий из Петрограда, умолял Государя согласиться на требование Родзянко дать конституцию. Фредерикс молчал, а Воейков настоял на непринятии этого предложения и убеждал Государя немедленно выехать в Царское Село»168. Естественно, что дворцовый комендант в показаниях перед следственной комиссией отрицал свою роль в попытках отговорить Царя от согласия на «конституцию». Вероятно, так и было в действительности уже потому, что Свита, по-видимому, не могла оказывать заметного влияния на политические решения монарха – по установившемуся обиходу Император не склонен был выслушивать мнения по вопросам, не входившим в компетенцию окружавших придворных: об этом члены Свиты, не исключая министра Двора, дворцового коменданта, находившихся на привилегированном положении среди тех, кто – по выражению Дубенского – «имел право говорить», свидетельствовали перед Чр. Сл. Ком. довольно единодушно.
3. Отъезд царя
На условные традиции Двора могли оказывать влияние и личные свойства монарха: как часто бывает у людей слабой воли, Николай II хотел царствовать «сам»169. Однако во всем и всегда он невольно подчинялся более властной жене. Так и в данном случае отказ согласиться на «конституцию» был вызван давлением Ал. Фед. – утверждали, по словам Лукомского, в Ставке. Говорили, что после получения телеграммы Голицына Царь «больше часа» разговаривал по телефону с Царским Селом. Пронин пишет еще определеннее о том, что телеграмма Голицыну была послана «после переговоров по прямому проводу с Царским Селом». Но Лукомский, по-видимому, ошибался, предполагая, что между Могилевым и Царским Селом существовал «особый» телефонный провод. Телефонный разговор с Царским Селом, о котором «говорили» в Ставке, в действительности был телеграфный запрос церемониймейстера гр. Бенкендорфа от имени Императрицы: «Не желает ли Е. В., чтобы Ее В. с детьми выехали навстречу». Воейков доложил. Царь сказал: «Ни под каким видом, передать Бенкендорфу, что он сам приедет в Царское». Мемуаристы и здесь соткали легендарную ткань. Она легко разрывается с помощью дошедших до нас документов.
Очевидно, запрос А.Ф. был вызван тем, что в Царском почувствовали себя неспокойно170. До получения телеграммы Голицына Царь никакого беспокойства за семью не испытывал и не думал ускорять свой отъезд из Могилева, заранее еще назначенный на 2 ч. 30 м. 28 февраля. В телеграмме, отправленной в Царское в 7 час. вечера, Ник. Алекс., подтверждая часы своего отъезда, сообщал: «Конная гвардия получила приказание немедленно выступить из Новгорода в город. Бог даст, беспорядки в войсках скоро будут прекращены». Телеграмма была послана в ответ на полученное от жены письмо, написанное днем 20-го и не заключавшее в себе ничего особо тревожного. Оно столь характерно для момента, когда династия переживала свой «двенадцатый час», что его следует процитировать. Со слов принятого А.Ф. таврического губернатора Бойсмана, она писала: «Рассказывал мне много о беспорядках в городе (я думаю, больше 200 000 человек). Он находит, что просто не умеют поддержать порядка. Но я писала об этом уже вчера, прости – я глупенькая. Необходимо ввести карточную систему на хлеб (как это теперь в каждой стране), ведь так устроили уже с сахаром, и все спокойны и получают достаточно. У нас же – идиоты… Один бедный жандармский офицер был убит толпой и еще несколько человек. Вся беда в этой зевающей публике, хорошо одетых людей, раненых солдат, курсисток и пр., которые подстрекают других. Лили заговорила с извозчиком, чтобы узнать новости. Они говорили ей, что к ним пришли студенты и заявили, что если они выедут утром, то в них будут стрелять. Такие испорченные типы! Конечно, извозчики и вагоновожатые бастуют. Но они говорят, что не похоже на 95 (надо понимать 1905), потому что все обожают тебя и только хотят хлеба».
Первая половина письма была написана в утренние часы, в 31/2 час. дня А.Ф. докладывала: «В городе дела вчера были плохи. Произведены аресты 120—130 человек. Главные вожаки и Лелянов привлечены к ответственности за речи в Гор. Думе. Министры и некоторые правые члены Думы совещались вчера вечером (Калинин писал в 4 часа утра) о принятии строгих мер171, и все они надеются, что завтра все будет спокойно. Те хотели строить баррикады… Но мне кажется, все будет хорошо. Солнце светит так ярко, и я ощущаю такое спокойствие и мир на Его дорогой могиле! Он умер, чтобы спасти нас…»
Письмо это, конечно, не могло содействовать уступчивости Царя. 27-го настроения в Царском сделались более пессимистичными. Блок приводит три телеграммы, направленные А. Ф. в этот день172. В 11 час. 12 мин. дня: «Революция вчера приняла ужасающие размеры… Известия хуже, чем когда бы то ни было»; в 1 час 3 мин.: «Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции»; в 9 ч. 50 м.: «Лили провела у нас день и ночь – не было ни колясок, ни моторов. Окружной суд горит». Очевидно, телеграммы до Царя уже не доходили, ибо невероятно, чтобы Царь не поторопился бы с отъездом и так спокойно телеграфировал в Царское в 7 час. вечера173.
После запроса Бенкендорфа Царь решил немедленно ехать в Царское. В 9 час. вечера, рассказывает Лукомский, пришел ген. Воейков и сказал, что «Государь приказал немедленно подать литерные поезда», так как он «хочет сейчас же, как будут готовы поезда, ехать в Царское» – «не позже 11 час. вечера». Лукомский указал, что отправить поезда раньше 6 час. утра невозможно по техническим условиям. «Затем я сказал ген. Воейкову, что решение Государя ехать в Ц. С. может повести к катастрофическим последствиям… что связь между Штабом и Государем будет потеряна, если произойдет задержка в пути, что мы ничего определенного не знаем, что делается в Петрограде и Царском Селе». Воейков ответил, что «принятого решения Государь не отменит». Тогда Лукомский пошел к Алексееву, который «собирался лечь спать». «Я опять стал настаивать, чтобы он немедленно пошел к Государю и отговорил его от поездки в Царское Село… Если Государь не желает идти ни на какие уступки, то я понял бы, если бы он решил немедленно ехать в Особую армию (в нее входили все гвардейские части), на которую можно вполне положиться, но ехать в Царское Село – это может закончиться катастрофой. Ген. Алексеев пошел к Государю. Пробыв у Государя довольно долго, вернувшись, сказал, что Е. В. страшно беспокоится за Императрицу и за детей и решил ехать в Царское Село». Другой свидетель, полк. Пронин, расскажет совсем по-другому: «Слава Богу, Государь не уезжает, остается, – радостно сообщил нам ген. Алексеев, возвратившись из царского помещения». По словам Пронина, Алексеев будто бы еще днем убедил Царя остаться в Могилеве – так, по крайней мере, «передавали из дворца». Версию эту подтвердил в воспоминаниях и дворцовый комендант, рассказывающий, что после вторичной телеграммы Родзянко Царь решил остаться в Могилеве. Однако документ выше приведенный – лента вечернего разговора, т.е. около 11 час., ген. Алексеева с вел. кн. Михаилом, довольно решительно опровергает и Лукомского, и Пронина, и Воейкова. Алексеев определенно говорил вел. кн.: «Завтра Государь Император выезжает в Ц. С.». Что значит это «завтра»? Очевидно, что речь идет об отъезде, назначенном в 2 ч. 30 мин. дня, ибо нач. штаба добавляет: «Завтра при утреннем докладе еще раз доложу Е. И. В. желательность теперь же принять некоторые меры, так как вполне сознаю, что в таких положениях упущенное время бывает невознаградимо». Следовательно, Алексеев не знал еще, что Царь решил ускорить свой отъезд – даже после доклада Царю о беседе с вел. кн. (Алексеев о своем «утреннем докладе» упомянул вел. кн. уже после разговора с Царем). Из этого следует и то, что до вечера никаких изменений в принятом раньше решении об отъезде не было сделано и что никаких колебаний в этом отношении не было.
В своем дневнике по окончании дня Царь записал: «Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия. После обеда решил ехать в Царское Село и в час ночи перебрался в поезд». Не исключена, конечно, возможность, что Алексеев после разговора с вел. кн. М.А., который признавал желательным отложить приезд Императора в Царское Село «на несколько дней», пытался в этом отношении оказать некоторое воздействие: зная характер властелина, нач. штаба мог бояться непосредственного влияния А.Ф. и думать, что в Могилеве легче будет побудить Царя к уступкам. Но, видимо, такие попытки, если они и были, не были особенно настойчивы и упорны. И это нельзя объяснить тем, что Алексеев был «апатичен и угнетен» в силу своего болезненного состояния («вид у него был лихорадочный», – вспоминает дежурный флигель-адъютант Мордвинов). Тогда в Ставке отъезд Государя в «ответственный для жизни государства момент» еще не представлялся «непоправимой и роковой ошибкой», как изображается это в воспоминаниях Пронина. Приходится усомниться в том, что нач. штаба выставил Царю, вероятно, позднейшую аргументацию Лукомского о необходимости концентрации сил и организации противодействия революции в верных гвардейских частях Особой армии. Может быть, Алексеев действительно узнал о «внезапном» отъезде Царя лишь в самый последний момент, как о том говорит Пронин. Очевидно, не сообщив Алексееву тотчас же о перемене, Государь не придавал ей какого-либо решающего политического значения. Возможно, «окончательного» решения ехать немедленно и не было – по крайней мере, историограф записал: «…в 12 час. ночи Государь… ушел к себе. Вслед за ним к нему вошли Фредерикс и Воейков, пробыли у Царя недолго… Воейков объявил, что отъезд… Е. В. назначен безотлагательно в эту ночь».