Чл. Гос. Думы Гучков: «У всех рабочих и солдат, принимавших участие в беспорядках, уверенность, что водворение старой власти – это расправа с ними, а потому нужна полная перемена. Нужен на народное воображение такой удар хлыста, который сразу переменил бы все. Я нахожу, что тот акт, на который Вы решились, должен сопровождаться и назначением председателя Совета министров кн. Львова».
Его Величество: «Я хотел бы иметь гарантию, что вследствие моего ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови».
Чл. Гос. Думы Шульгин: «Может быть, со стороны тех элементов, которые будут вести борьбу против нового строя, и будут попытки, но их не следует опасаться. Я знаю, например, хорошо город Киев, который был всегда монархическим, теперь там полная перемена».
Его Величество: «А вы не думаете, что в казачьих областях возникнут беспорядки?»
Чл. Гос. Сов. Гучков: «Нет, В. В., казаки все на стороне нового строя».
Здесь я искусственно обрываю официальную запись, ибо, очевидно, наступил момент перерыва, которого требовали делегаты217. Вновь запись Андр. Вл. наиболее отчетливо рисует картину. «Вскоре я пошел к Гучкову и Шульгину, – рассказывает Рузский, – и спросил их, к какому они пришли решению. Шульгин ответил, что они решительно не знают, как поступить. На мой вопрос, как по основным законам: может ли отрекаться за сына, они оба не знали. Я им заметил, как это они едут по такому важному государственному вопросу и не захватили с собой ни тома основных законов, ни даже юриста. Шульгин ответил, что они вовсе не ожидали такого решения. Потолковав немного, Гучков решил, что формула Государя приемлема, что теперь безразлично, имел ли Государь право или нет. С этим они вернулись к Государю». Данилов говорит, что новая комбинация власти смутила и его. Он обратил во время перерыва внимание Гучкова на то, что такое решение может вызвать в будущем тяжелые последствия218. «Не думаю», – ответил ему Гучков и направил его к Шульгину, который-де является «специалистом по такого рода государственно-юридическим вопросам». Шульгину вопрос – Алексей или Михаил – перед основным фактом отречения казался «частностью»219.
«Оставалось только подчиниться», – объяснял 2 августа Гучков. «В. В., – сказал Гучков по официальной записи, – у Вас заговорило человеческое чувство отца, и политику тут не место, так что мы ничего против Вашего предложения возразить не можем». – «Хотите еще подумать?» – спросил Царь. «Нет, я думаю, что мы можем сразу принять Ваше предложение». Гучков, по его словам, настоял на том, чтобы немедленно был составлен акт отречения, так как он останется в Пскове час или полтора и должен уехать, имея акт отречения в руках. Царю был предложен в «качестве материала» проект, составленный накануне и привезенный в Псков. «Е. В., ответив, что проект уже составлен, удалился к себе, – гласит официальная запись, – где собственноручно исправил заготовленный с утра манифест об отречении в том смысле, что престол передается вел. кн. Мих. Александровичу… Е. В. подписал манифест и, войдя в вагон-салон, в 11 ч. 40 м. передал его Гучкову». Гучков прочел манифест. «Текст был написан теми удивительными словами, которые теперь все знают, – вспоминает Шульгин. – Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли… Государь принес и его и положил его на стол… К тексту отречения нечего было прибавить… Во всем этом ужасе на мгновение пробился один светлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь Государя в безопасности… Половина шипов, вонзившихся в сердце Его подданных, вырвалась этим лоскутком бумаги… Так благородны были эти прощальные слова… И так почувствовалось, что Он так же, как и мы, а, может быть, гораздо больше любит Россию».
Очевидно, манифест был прекрасен, если производил такое впечатление на слушателей, но только к основному его тексту не приложилась рука монарха. Текст манифеста был составлен в Ставке, по поручению Алексеева, камергером Базили при непосредственном участии самого начальника штаба и Лукомского220 и был послан Царю в 7 ч. 40 м. на случай, если Царь «соизволит принять решение». История несколько подшутила над мемуаристом, слишком нарочито и неумеренно выставлявшим свои монархические чувствования221.
«Депутаты попросили вставить фразу о присяге конституции нового императора («продолжает официальная запись), что тут же было сделано Е. В.222. Одновременно были собственноручно написаны Е. В. указы Прав. Сенату о назначении председателем Совета министров кн. Львова223и верховным главнокомандующим вел. кн. Ник. Ник.224. Чтобы не казалось, что акт совершен под давлением приехавших депутатов и так как самое решение об отречении от престола было принято Е. В. еще днем, то по совету депутатов на манифесте было поставлено при подписи 3 часа дня, а на указах Прав. Сенату 2 часа225. В заключение член Думы Шульгин спросил Е. В. об его дальнейших планах. Е. В. ответил, что собирается поехать на несколько дней в Ставку, может быть, в Киев, чтобы проститься с Государыней Императрицей Map. Фед., а затем останется в Царском Селе до выздоровления детей. Депутаты заявили, что они приложат все усилия, чтобы облегчить Е. В. выполнение его дальнейших намерений. Гучков утверждал, что он ничего не ответил на вопрос Николая II: ехать ли ему в Царское, или оставаться в Ставке, ибо он «не знал, что в этом случае посоветовать…»
Еще днем 2-го несколько упрощенно мысливший историограф занес в дневник: «Славный, безвольный, но хороший и чистый человек, а погиб из-за Императрицы, ее безумного увлечения Григорием, – Россия не могла простить этого, создавала протест, превратившийся в революцию». Как ни реален был «распутинский миф», не он, конечно, решил вопрос. Гучков был «поражен» тем, что его предложение отречься не встретило «никакого сопротивления». «По-видимому», у Царя «никакого внутреннего сопротивления не было», – утверждал Гучков в заседании 2 августа. Вся сцена отречения произвела на него «очень тяжелое впечатление». «Такой важности акт в истории России» – «крушение трехсотлетней династии». «И все это прошло в такой простой, обыкновенной форме, и я сказал бы, настолько без глубокого трагического понимания всего события со стороны того лица, которое являлось главным деятелем на этой сцене, что мне прямо пришло в голову, да имеем ли мы дело с нормальным человеком… Человек этот просто до последнего момента не отдавал себе полного отчета в положении, в том акте, который он совершал. Все-таки при самом железном характере, при самообладании, которому равного нельзя найти, что-нибудь в человеке дрогнуло, зашевелилось, вы почувствовали бы тяжелое переживание. Но ничего этого не было… По-видимому, человек с пониженной сознательностью, я сказал бы – с пониженной чувствительностью…»
Признать, что Гучков, как считал Щеголев, дал «совершенно правильную разгадку режущей глаза выдержки» Царя, нельзя. В виде иллюстрации (с наивной как бы просьбой в журнал не записывать) Гучков приводил отзыв одного из великих князей, которого он видел через несколько дней после отречения: «Господи, Господи, что за человек! Я видел Государя после отречения, и вы знаете, что он мне сказал: “Ну что, как у тебя там-то?” – и назвал имение, где вел. кн. всегда жил. Это один из очень старых людей, перед которым не приходилось комедии играть. Мы могли подумать, что перед нами это была комедия, что он взял всю свою твердость и мужество в руки, чтобы не показаться ослабевшим, но это человек свой… перед которым не надо было прикидываться!» И некий великий князь, информировавший Гучкова, и сам Гучков проявили себя плохими психологами. Гучкову мешало понять переживания момента и увидеть нечто обычное, человеческое в этих переживаниях личное враждебное отношение к отрекшемуся монарху.
Поражает в допросе Гучкова утверждение, что ему совершенно неизвестна была обстановка, предшествовавшая акту отречения 2-го. Не только неизвестна была в момент самих переговоров, но и тогда, когда Гучков давал свои показания в Чр. Сл. Комиссии. «Мне казалось, – говорил там Гучков, – из разговоров, которые я имел потом с Рузским, что даже самые крайние решения, которые принимались и потом отменялись, не шли дальше обновления состава правительственной власти». Гучков категорически заявлял, что Рузский не знал (?!) о дневной телеграмме с отречением. «Когда вы предложили акт отречения, вам Государь не сказал, что у него есть уж свой, уже заготовленный акт?» – задал Гучкову вопрос председатель комиссии. «Нет», – ответил Гучков. Если бы в обстановке 2 марта Гучков ничего не заметил, это можно было бы объяснить и волнением, о котором говорит Шульгин, и утомлением от предшествовавших дней, и, наконец, сосредоточенностью мысли на выполнении возложенной на него ответственной миссии или выработанного им плана226.
Из царского поезда делегаты перешли в вагон главнокомандующего, где Рузский рассказывал, как подготовлялась псковская драма и как последовательно происходили все ее этапы. Позднее все газеты обошел рассказ Шульгина, как происходило отречение, и в этом рассказе, воспроизводившем стенограмму доклада Шульгина во Временном Комитете, была затронута и предварительная стадия отречения, объяснявшая, почему манифест был помечен дневным временем. Тогда это указание прошло почти незамеченным, тем более что в первых публикациях манифест был помечен 12 часами ночи (с прибавкой в объяснении: после приезда депутатов), что и запечатлелось в общественном сознании. Но как могла остаться Гучкову неизвестной предварительная стадия отречения через пять месяцев, совершенно непонятно. Допустим, что Гучкову в то время хотелось, быть может, бессознательно, с одной стороны, остаться инициатором попытки спасения династии и трона, а с другой стороны – акта, который безболезненно завершал в переходное время революционную смуту