227. Он при этом совершенно забывал, давая характеристику психологии имп. Николая II, что в часы переговоров с думскими делегатами 2-го в сознании монарха даже не мог встать вопрос о крушении династии, – был личный вопрос, к разрешению которого в отрицательном смысле для себя Николай II после долгих колебаний и возможно мучительных переживаний был достаточно подготовлен… «Сердце царево в руках Божиих», – написал Царь Столыпину еще в 1906 году. И Царь внешне примирился с личной катастрофой для себя. Здесь больше всего сказалась, по-видимому, та мистическая покорность судьбе, в которой некоторые, пытавшиеся разгадать «сфинкса» на престоле, видят «сущность» характера погибшего ужасной смертью Императора. Как свидетельствует запись царского дневника 2 марта, ее автор внутренне не примирился с тем, что произошло. Краткое описание дня он закончил словами: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, трусость и обман228. «Отчаяние проходит», – писал отрекшийся Император жене 4 марта.
Глава шестая. Творимые легенды
I. Колебания царя
В имеющейся исторической литературе в связи с актом отречения 2 марта имп. Николая II создались уже две легенды – одна противоречащая другой.
Виновником происхождения одной явился ген. А.И. Деникин, который в «Очерках русской смуты» сообщил о факте, имевшем якобы место на другой день после отречения. «Поздно ночью, – писал Деникин в книге, вышедшей в 1921 году, – поезд уносил отрекшегося императора в Могилев… Никогда никто не узнает, какие чувства боролись в душе Николая II – отца, монарха и просто человека, – когда в Могилеве, при свидании с Алексеевым, он, глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал: “Я передумал, прошу вас послать эту телеграмму в Петроград”. На листе бумаги отчетливым почерком Государь писал о своем согласии на вступление на престол сына своего Алексея… Алексеев унес телеграмму и… не послал. Было слишком поздно: стране и армии объявили уж два манифеста. Телеграмму эту, “чтобы не смущать умы”, никому не показывал, держа в своем бумажнике, и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование. Этот интересный для будущих биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квартирмейстерской части Ставки».
Таким образом, осуществилось как бы предчувствие ген. Болдырева, занесенное им в дневник: «Какая-то непрочность чувствовалась в этом документе, когда я нес его для передачи по аппарату», – дело шло о манифесте с отречением в пользу Михаила.
Как ни маловероятен был подобный факт, сообщение авторитетного мемуариста без критики и анализа воспринималось в позднейших работах, претендовавших на характер исторических исследований, хотя к этому времени уже был опубликован материал, который заставлял по меньшей мере с некоторой осторожностью относиться к факту, переданному в воспоминаниях Деникина. Так воспроизвел это сообщение в 1931 году Троцкий в книге «История русской революции»; за ним повторил в 1934 году и Чернов в «Рождении революционной России».
Желая уяснить себе обстановку, в которой могла родиться легенда о том, что Царь в течение третьего марта (он прибыл в Ставку в 9 ч. веч.) перерешил вопрос, завершенный накануне в 12 час. ночи, я обратился непосредственно к автору воспоминаний, указав ему на мотивы, которые заставляют сомневаться в возможности такого факта. Ген. Деникин ответил формально: «Эпизод с телеграммой имп. Николая II изображен мною совершенно точно со слов покойного ген. Алексеева. I т. “Очерков”, где об этом говорится, вышел при жизни ген. Юзефовича, бывш. ген.-кварт. Ставки, которому я в свое время сдал этот документ». Мог бы разъяснить Базили, который, по поручению ген. Алексеева, выезжал на встречу Царя и вместе с ним прибыл в Могилев. Вот что ответил на мой вопрос Базили: «Сообщаемое Деникиным должно быть основано на недоразумении. Я сам беседовал тогда по этому поводу с Царем, выразил ему всю скорбь, которую вызвало у нас его решение устранить сына… Может быть, Царь высказал Алексееву сожаление, что не внял его совету отречься в пользу Ал. Ник.»229.
Совершенно очевидно, что ни утром, ни днем 3-го Царь не думал перерешать того, что установлено было в Пскове. В 2 часа 56 мин. им была послана со ст. Сусанино в Петербург телеграмма новому государю. Она была адресована «Его Императорскому Величеству» и гласила: «События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огорчил тебя и что не успел предупредить… Горячо молю Бога помочь тебе и нашей Родине»230. Но допустим на момент психологически невероятное: Царь действительно передумал к моменту приезда в Могилев и вручил Алексееву ту телеграмму, которую начальник Штаба не послал – «было слишком поздно». Что это? – мотив ген. Алексеева или соображения ген. Деникина? Ни армии, ни стране еще ничего не было объявлено. Опубликование манифеста было задержано, и манифест появился в газетах на другой день одновременно с отречением вел. кн. Мих. Ал. Задержку в осведомлении фронта о положении дел Алексеев считал столь пагубной, что, получив ранним утром сообщение о том, что в Петербурге обстановка изменилась, и что кандидатура Мих. Ал. признается неприемлемой, он намеревался потребовать от председателя Думы осуществления манифеста 2 марта и выступил с инициативой созыва в ближайшие дни совещания главнокомандующих в Могилеве для «установления единства во всех случаях и всякой обстановке». В 2 часа Алексеев о своем предположении доложил вел. кн. Ник. Ник. и вместе с тем осведомил о том же всех главнокомандующих. Алексееву положение представлялось настолько острым, что позже, уже получив известие об отречении вел. кн. Мих. Ал. и разговаривая по прямому проводу в 6 час. веч. с военным министром Гучковым, он высказал опасение, что манифест об отречении Мих. Алек. может повести к нежелательным осложнениям: «Трудно предусмотреть, как примет стоящая в окопах масса манифест 3 марта. Разве не может она признать его вынужденным со стороны?» Около этого времени Алексеев имел телеграмму с Кавказа от Ник. Ник. по поводу регентства Мих. Ал., в которой выражается уверенность, что манифест о передаче престола Мих. Ал. «неминуемо вызовет резню». Среди ответов, полученных на дневную телеграмму главнокомандующим, один ответ как бы предуказывал возможный выход из тупика. Командующий 10-й армией Горбатовский231 предлагал изменить вторую половину манифеста, которая «не приведет к успокоению страны»; он считал бы «наилучшим» переход престола к наследнику, «коему армия и народ присягали», и назначение «временно» регентом вел. кн. Ник. Ник., как «более популярного среди войск и народа». «Новый манифест в таком виде, отменяющий ранее изданный, явился бы спасительным для родины, армии и народа», – заключал Горбатовский.
Трудно предположить, что в такой обстановке Алексеев мог просто скрыть новое решение Николая II для того только, чтобы «не смущать умы». Правда, он узнал от Гучкова, что «обнародование обоих манифестов произойдет в течение предстоящей ночи», но не так в Ставке хорошо были осведомлены о настроениях в Петербурге, чтобы признать иллюзорными предшествовавшие слова Родзянко: «С регентством великого князя и воцарением наследника, быть может, помирились бы».
Всякая субъективная интерпретация не может считаться вполне убедительной. Но в данном случае она находит совершенно идентичное толкование в документе, который в копии воспроизведен в приложении к воспоминаниям полк. Пронина. Копия эта была засвидетельствована еще 2 августа 1917 года самим Прониным – по какому случаю была сделана эта копия, автор воспоминаний не говорит. Вот ее подлинный текст: «Копия телеграммы на имя Председателя Гос. Думы, собственноручно написанной Государем Императором Николаем II днем 2 марта, по известной причине не отправленной по назначению и переданной ген. Алексееву. “Председателю Гос. Думы. Петроград: “Нет такой жертвы, которую Я не принес бы во имя действительного блага и для спасения Матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы (он) остался при нас до совершеннолетия при регентстве брата моего Вел. кн. Михаила Александровича. Николай…” Проект телеграммы относится, по-видимому, к периоду 3—4 часа 2 марта 1917 г. Написан в Пскове. Передан ген. Алексееву 3 марта вечером в Могилеве. Ген. Алексеев. С подлинным верно: ген. шт. подполк. Пронин. 2 авг. 1917, 16 ч. 48 м. Могилев». Это – та именно телеграмма, которую Рузский вернул Царю вечером 2-го в момент, когда Гучков заканчивал свою речь. Ее-то и передал Николай II в Могилеве Алексееву.
Наконец, прямым опровержением легенды служит запись в дневнике самого Царя – она сделана была по обыкновению вечером 3 марта: «Говорил со своими о вчерашнем дне… В 8 ч. 20 м. прибыл в Могилев… в 9 час. с половиной переехал в дом. Алексеев пришел с последними известиями от Родзянко. Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через 6 мес. в У.С. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость. В Петербурге беспорядки прекратились – лишь бы так продолжалось дальше». К области досужей фантазии надо отнести предположения военного историка Керсановского, что Царь взял назад псковское отречение, узнав об отказе брата.
Легенда, воспринятая и эмигрантской литературой, рассеивается, как дым.
II. «Последние советы царицы»
Источником другой легенды явился П.Н. Милюков. Я называю Милюкова только потому, что на его «Историю» в этом случае ссылаются и что он явился как бы обоснователем легенды. В действительности, начало легенды положили воспоминания сыгравшего активную роль в первые дни революции чл. Гос. Думы Бубликова (они появились в Нью-Йорке в 1918 г., первый том Милюкова в 1921 г.). В них можно найти такой «анализ» акта отречения: «Одной из основных черт характера семьи Романовых является их лукавство. Этим лукавством проникнут и весь акт отречения. Во-первых, он составлен не по форме: не в виде манифеста, а в виде депеши Нач. Штаба в Ставку. При случае это кассационный повод