1. Политика в армии
Можно было бы согласиться с утверждением некоторых мемуаристов, что «сколько-нибудь успешное ведение войны было просто несовместимо с теми задачами, которые революция поставила внутри страны, и с теми условиями, в которых эти задачи приходилось осуществлять»396, – согласиться только с одной оговоркой, что задачи ставила «стихия», а условия во многом определяли люди. От этих «условий» зависела дальнейшая судьба революции. Втуне было требовать, чтобы солдаты не занимались «политиканством», как выражался 4 марта в приказе главнокомандующий армиями Западного фронта Эверт, – требовать, чтобы они не тратили «зря» время и нервы на «бесцельное обсуждение» того, «что происходит в тылу и во внутреннем управлении России». «Войска должны смотреть вперед, – писал Эверт, – в глаза врагу, а не оглядываться назад на то, что делается в тылу, внутри России… О порядке в тылу предстоит заботиться тем, на кого эти заботы возложены доверием народным, с верою в то, что они выполнят свой долг перед родиной так же честно, как и мы должны исполнить до конца свой». Теоретически возможно было отстаивать «единственно правильный принцип – невмешательство армии в политику», как это на первых порах сделал Алексеев (письмо Гучкову 7 марта) или как это делали «Русские Ведомости», ссылаясь на «азбучную истину» конституционных государств (11 марта). Но такие лозунги тогда были вне жизни397 и, следовательно, неосуществимы, ибо революция не была «дворцовым переворотом», которому наступает конец, раз цель его достигнута. Был, конечно, совершенно прав выступавший от фронтовой группы на Госуд. Совещании в Москве Кучин, говоривший: «Так наивно представлять себе, что армия, которая силою вещей, ходом всех событий приняла активную роль в развитии этих событий, чтобы эта армия могла не жить политической жизнью». Военное командование в своих рассуждениях с профессиональной точки зрения было логично, но не совеем последовательно было Правительство, которое в приказе военного министра от 9 марта говорило армии и флоту – бдите! «Опасность не миновала, и враг еще может бороться… В переходные дни он возлагает надежду на вашу неподготовленность и слабость. Ответьте ему единением». Военному министру вторили воззвания Временного Комитета Гос. Думы: «Мы окружены страшной опасностью восстановления старого строя». Срок, когда надо перестать бояться «контрреволюции», каждый определял слишком субъективно, равно как и то, в чем олицетворялась эта контрреволюция в стране.
События всколыхнули армию сверху донизу. В крестьянской в своем большинстве армии земельный вопрос делается центром внимания. Стрелки в корпусе Селивачева «далеко не все сочувствуют введенным новшествам, – записывает автор дневника 13 марта. – Больше всего хлопочут они – будет ли им прирезана земля за счет помещиков, уделов и монастырей – вот их главнейшее желание». Член Гос. Думы Демидов, посетивший фронт, передавал в «Письмах из армии» («Рус. Вед.»), как аудитория «замирала» при упоминании о земле. Неужели можно было каким-либо революционным приказом заставить ее быть вне «социальной политики»? Может быть, Н.Н. Щепкин был прав, когда утверждал на съезде к.-д., что никакого (это слишком, конечно, сильно) сочувствия на фронте не встречает попытка разрешить сейчас социальные вопросы. Сознание, что немедленное решение земельного вопроса может сорвать фронт, было, и потому так естественно, что во многих солдатских письмах того времени, идущих с фронта, сдерживаются порывы односельчан к дележу земли. Но у стоящей в бездействии в окопах армии неудержимое все-таки стремление к тылу. Припомним: «Все помыслы солдат обращены в тыл», – писал Рузскому 29 марта Драгомиров, командовавший наиболее близкой к центру 5-й армией.
«Коллектив» в жизни армии становится органической потребностью революционного времени и не только в силу естественного стремления к взаимному политическому общению. «Коллектив, – как отметил И.П. Демидов в одном из своих ранних «писем», – является тем горнилом, где сплачивалась различная психология в одну». Только через этот коллектив могла притушиться роковая, ослабленная во время войны совместной окопной жизнью, рознь между офицером и солдатом – все стояли «перед лицом смерти»398. Демократизации армии требовала не только революционная психология, но и вся конкретная обстановка того времени.
2. Революционная чистка
Многие деятели эпохи находились под влиянием все того же призрака XVIII века – французской армии эпохи революции. Вопрос «жизни или смерти» армии в их представлении лежал в плоскости «двухэтажного» построения нового военного организма. Распад армии могло удержать лишь «пересоздание всей системы управления и командования армии». Основная причина всех бед коренилась в существовании корпуса Генерального штаба. Долой генштабистов! – дорога строевому офицерству. Так характеризует «рецепт эсеровской партии» в дни революции большевистский исследователь состояния армии в этот период Рабинович, пользуясь специальным сборником, который был выпущен в сентябре 17 года и излагал военную программу партии. Основная причина неудачи 17 года лежит, таким образом, в том, что на командных постах остались 800 старших офицеров, пропитанных «кастовым духом». Вождь партии поддержал эту позицию и в своей исторической работе. «Армия может существовать только как монолит», – рассуждает Чернов. – Старый режим создавал эту монолитность сверху, новому приходилось создавать ее снизу. Старый режим заставлял строевое офицерство и солдат равняться в умонастроении своем по командному составу; революция неизбежно переменила роли: командный состав должен был равняться по армейской демократии и очистить место новому командному составу, ею выделенному». «Смелое и широкое черпание» из среды рядового офицерства «для продвижения вверх, выбор из него подлинных вождей революционной армии. Таков был бы рецепт настоящей революционной власти. С этим лозунгом когда-то переорганизовали королевскую армию вожди великой французской революции. Но правительство из людей цензовой демократии.. не могло пойти этим путем». «Его рецептура была компромисс»… Но tertium non datur – догматически провозглашает автор. «Все “третье” было лишь пустым топтанием на одном месте, тщетной попыткой примирить непримиримое. На такой попытке и вышли в тираж люди новой власти». Чернов вспоминает, что французская революция разрубила гордиев узел очень просто – «святой гильотиной». Пережила кризис – «отсутствие способных командовать» и «все же не погибла от него, но воскресла»; «равным образом впоследствии не только не погибла, но и победила… красная армия большевиков со своими новоиспеченными “крайкомами” и со старыми военспецами, низведенными почти до роли экспертов при большевистских политкомах. Ибо и в армиях французской революции, и в красной армии большевиков было преодолено то, с чем существование армии совершенно несовместимо: разлагающий ее дуализм и стихийная реакция на него в виде революционного самоуправства».
Мы привели эти большие выдержки не потому, что утопические построения, в них данные, заслуживали бы особливого внимания. Гораздо существенней то, что они изображают символ веры тех, кто судьбою были вознесены в дни революции на командные политические посты – от них зависело в значительной степени правильное разрешение вопросов, выдвигаемых жизнью. На революционную утопию в свое время ответил ген. Алексеев – «немцев не обманешь». Гинденбург не стал бы ждать того времени, когда неспособные «командовать» научатся военному делу. Отметил Алексеев и другое – ссылки на революционные войны XVIII столетия уже потому неубедительны, что несравнимы технические средства и приемы борьбы. Столь же неубедительны будут и эксперименты эпохи гражданской войны, от которых поспешили отказаться творцы русского междоусобия, как только прочно захватили власть. Только отвлеченная мысль, витающая в области предвзятых схем, могла строить проект реорганизации армии в дни мировой войны по «рецепту эсеровской партии»399. Надо сказать, что в солдатских «мозгах», в той некультурной серой массе, которая волновалась, по-видимому, не возникала такая мысль. Вот бытовая сцена, зарегистрированная дневником ген. Селивачева. 15 марта в 14-м Финл. стрелковом полку произошли волнения из-за нежелания двух рот идти на работы. Начальник дивизии решил сам переговорить с упорствующими. В дневник он записал: «Поздоровался с ними, поздравил с принятием присяги и… предложил рассказать мне, как они понимают присягу. Вышел унт.-оф., который весьма разумно доложил, что раньше они не знали, за что дерутся, так как дрались за немцев и предателей родины, теперь же им ясно, что они дерутся за счастье свободной России и что долг каждого – добиться победы. Я обратился к ротам и спросил, согласны ли они с объяснением унт.-оф., все ответили, что согласны. Тогда я сам разъяснил им, что такое долг, повелевающий им драться при всех условиях, и они обещали мне работать безропотно. Затем я спросил их, слыхали ли они, что некоторые мутят слухами о выборе себе нач-ков. Так вот, чтобы объяснить им, в чем дело, я предлагаю вместо себя выбрать нач-ка дивизии, на что даю им 1/4 часа. Сам отъехал в сторону переговорить с офицерами. Стали что-то говорить между собою. Через 15 минут, спросив, готово ли, подъехал к ним и спросил, кого же они выбрали себе нач-ком. Все в один голос ответили: «Вас, только вас». Я ответил: «Спасибо вам, но за что же вы меня выбрали – ведь я и ругал нередко крепко и строг был». Тогда они ответили, что я всегда с ними, что они могут говорить со мной, что я все знаю, и что скажу, то так и надо делать, что они верят мне. Тогда я разобрал им по очереди все эти свои достоинства и доказал, что для этого надо учиться, много работать и жить с ними, а посему им и трудно будет выбрать себе нач-ка… Люди успокоились, я поблагодарил за работу и любовь ко мне и уехал». Единственный пример, как ни характерен и ни красочен он был для революционной обстановки по своей наивной простоте, ничего не говорит, но все-таки он приоткрывает краешек занавеси, отделяющей исследователя от быта и психологии современников. Впрочем, не трудно было бы привести и другие аналогичные иллюстрации, почерпнутые из мемуарной литературы.
В условиях времени не риторическое tertium non datur, а «компромисс» был единственным путем разрешения болезненных вопросов, связанных с реорганизацией армии. Но компромисс, договоренный с высшим командованием, компромисс планомерный, а не в виде какой-то внешней уступки бунтующей стихии. Отсутствие договоренности и продуманности, как всегда, было величайшим злом. Первый военный министр революционного правительства сознавал необходимость произвести известные перемены в высшем командовании – не в том катастрофическом масштабе и не по тому, конечно, идеологическому рецепту, о которых говорили социалистические экспериментаторы. Неоперившийся еще Гучков пытается убедить уже 6—III (так в книге!) Алексеева в необходимости такого мероприятия. Указав Алексееву, что он единственный кандидат на пост верховного главнокомандующего, Гучков продолжал по юзу: «Вы пользуетесь доверием Правительства и популярностью в армии и народе. И то и другое вы можете в один миг удесятерить, приняв ряд решений, которые будут встречены с полным одобрением и горячим сочувствием страны и армии… Но эти решения должны быть приняты безотлагательно». К таким решениям и относилась «мера устранения заведомо неспособных генералов». Лучше сделать это «добровольно, чем под принуждением». На возражение Алексеева, что он, как нач. штаба, таких мер принимать не может, ибо ему этого не предоставлено по закону, и что подобные меры встретятся с недостатком подходящих людей, а «заменить одного слабого таким же слабым – пользы мало», Гучков пояснил, что Правительству надо только знать «внутреннее решение» генерала и что он, Гучков, не согласен относительно «затруднительности найти даровитых генералов для замены ряда бездарностей». «Такие новые назначения, – повторял министр, – произведенные с одного маха, вызовут величайший энтузиазм, как в армии, так и в стране, и завоюют вам и новому правительству громадное доверие». Несочувствие Алексеева массовой генеральной чистке командования «с одного маха» и служило, очевидно, одной из причин колебаний, которые были у Правительства при назначении его верховным главнокомандующим400. Алексеев был назначен только 2 апреля.
Военный министр начал чистку за свой страх и риск. Вопрос этот сразу возник на первом заседании Особой Комиссии под председательством ген. Поливанова, созданной военным министром для преобразования армейского и флотского быта. И поднят он был, по словам Половцова, Энгельгардтом, заявившим, что «никакая реформа невозможна, пока не будут сменены некоторые начальники». Очевидно, под влиянием этих речей Гучков и поспешил поставить перед Алексеевым дилемму о массовом увольнении генералов. Быть может, и речи были инспирированы самим военным министром, ибо презумпция этой операции, получившей в военной среде трагишутливое наименование «избиение младенцев», установлена была в общественной думской среде еще до революции – в дни военных неудач в начале войны. В речи на съезде делегатов фронта, накануне своего ухода из Правительства, Гучков вспоминал, что он «еще задолго до войны» указывал на неизбежную неудачу, если не будет изменен командный состав, подобранный по принципу «протекционизма и угодничества». «Когда произошла катастрофа на Карпатах, я снова сделал попытку убедить власть… но вместо этого меня взяли под подозрение». На августовском совещании (15 г.) прогрессивного блока, где изыскивались «способы победы», представитель правой части блока член Гос. Сов. Гурко говорил о необходимости «колоссальной перетряски» в командном составе – «нужно влить новые принципы» (запись Милюкова). О чистке офицерского состава говорил и Шингарев в Гос. Думе – надо дать «и лучших учителей, и лучших командиров, и лучших вождей». Наконец, записка председателя Гос. Думы 16 года представляла собой сплошное обвинение высшего командования… Таким образом, «революционная» чистка имела свои далекие корни – революционные круги, даже в крайнем течении, ограничивали тогда свои требования устранением «безнадежно неисправимых» и «злостных реакционеров» («Правда»).
Гучков пошел по проторенному пути 1905 года. Как утверждает Деникин, дежурному генералу при Ставке Кондзеровскому военным министром поручено было составить список старших начальников с краткой аттестационной отметкой по имевшимся материалам. Так создался тот проскрипционный список, который в Петербурге среди военных получил хлесткое название – «мерзавки». Половцов, принадлежавший к числу «младотурок»401, близко стоявших к военному министру, описал «систему мерзавки»: выписаны были фамилии корпусных командиров и начальников дивизий с шестью графами; первые пять заполнялись оценками, которые давались различными гучковскими собеседниками, пользовавшимися доверием, а в последней графе делался общий вывод по большинству голосов: «достоен выдвижения», «может остаться», «подлежит изгнанию». Деникин рассказывает, что, когда он посетил военного министра 23 марта, тот предложил сделать соответствующие отметки против фамилий известных ему генералов. «А позднее, – добавляет мемуарист, – после объезда Гучковым фронта, я видел эти списки превратившимися в широкие простыни с 10—12 графами». При такой системе оценки генеральской благонадежности – и политической и военной – терялся, конечно, какой-либо объективный критерий. Хорошо, когда «политические обвинения» совпадали с отрицательными «боевыми качествами». Но могло быть и другое.
Совершенно очевидно, что Алексеев никакого активного участия в этой чистке не принимал, хотя официальное Телегр. Аг. сообщало 21 марта, что вр. исп. долж. верх. главнок. даны широкие полномочия «для омоложения и освежения высшего командования в армии». Позднее, в июне, в письме к ген. Скугаревскому сам Алексеев так оценивал пресловутую «мерзавку»: «Рука великого “реформатора” армии Гучкова вымела из наших рядов в наиболее острую и критическую минуту около 120 генералов (Деникин и Врангель эту цифру доводят до 150) на основании более чем сомнительных аттестаций анонимных “талантливых полковников и подполковников”. “Реформатор” мечтал освежить командный состав и вызвать “небывалый подъем духа в армии”. Последнего не случилось, к несчастью, а вреда сделано не мало». В известном письме к Родзянко 25 июля, перечисляя необходимые меры для восстановления дисциплины, Алексеев добавлял: «Не менять, как капризная и богатая женщина бросает перчатки, начальников, гоните слабых, не оказавшихся на высоте своего назначения в бою, но не гоните по тайным, мутным аттестациям, как сделал это Гучков. Он подломил состав начальников, мечтая вызвать в армии взрыв энтузиазма массовым изгнанием».
В конце концов, достигла ли эта чистка своей цели? Позднейший отзыв Алексеева, находившегося в то время в довольно резкой оппозиции к Правительству, может быть заподозрен в своем беспристрастии. В общем, по мнению Половцова, картина по проскрипционному списку получилась «довольно правильная». Но кто сможет это подтвердить без предварительного разбора каждого отдельного случая? Вот пример. Оговариваюсь, что у меня нет данных для суждения о военных дарованиях ген. Литвинова, командовавшего 1-й армией. Внешние обстоятельства как будто говорили за него. Армия его спокойно встретила переворот, что часто во многом зависело от командующего. Поверхностный мемуарист Половцов объяснил – это потому, что армия Литвинова в «таких болотах, что до них революция не дошла», а вот у «бедного Драгомирова» в Двинске «плохо». Картина представляется иной, если обратиться к коллективному заявлению офицеров 1-й армии в петроградский Совет (опубликовано было в газетах 25 марта), в котором, между прочим, говорилось: «Мы присягнули Врем. правительству… Братья – рабочие и солдаты – петроградского Совета… Просим, не мешайте нам исполнять свой долг и помогайте нам снарядами… Не создавайте двоевластия». Очевидно, в Пинские болота революция докатилась и была как будто бы правильно воспринята. А вот ген. Литвинов при свидании с военным министром в Пскове 11-го «брюзжал, фрондировал и производил крайне невыгодное впечатление», по характеристике Болдырева. Литвинов предложил Болдыреву пост нач. штаба армии. Болдырев воздержался от «окончательного ответа, предчувствуя отчисление самого Литвинова». Он не ошибся – оно было опубликовано в газетах уже 14-го.
Сам Гучков в указанной речи 29 апреля оценил итоги «чистки» весьма положительно: «Я сознавал, – говорил он, – что в данном случае милосердия быть не может, и я был безжалостен по отношению к тем, которых я считал не подходящими. Конечно, я мог ошибаться. Ошибок, может быть, были даже десятки, но я советовался с людьми знающими и принимал решения лишь тогда, когда чувствовал, что они совпадают с общим настроением». Гучков был уверен, что провозглашение лозунга: «дорога талантам», не считаясь с иерархией, «вселило в души всех радостное чувство, заставило людей работать с порывом вдохновения». Деникин признает, что Гучков был прав в том отношении, что армия страдала и «протекционизмом и угодничеством», и что «командный состав не всегда был на высоте своего положения», отмечает и Врангель, что среди уволенных было «много людей недостойных и малоспособных», «сплошь и рядом державшихся лишь от того, что имели где-то руку». Однако в данном случае легко впасть в гиперболу, что и случилось, напр., с Черновым, как историком революции. Он уверяет уже, что «нет ни одного серьезного военного писателя, который не рисовал бы состояние русского командного состава иначе, как в виде каких-то авгиевых конюшен, для очистки которых нужны были не гучковские, а геркулесовские силы». С предосторожностью автор не назвал военных писателей, из трудов которых он позаимствовал свои слишком категорические выводы. В другом месте он ссылается на вел. кн. Ник. Мих., на Верховского и Головина. Надо признать, что отметки вел. князя-историка в дневнике вообще поразительно скоропалительны и тенденциозны. Верховский в «России на Голгофе» слишком приспособляется к своей революционной позиции, а Головин чрезмерно субъективен в личных характеристиках. Работа Чернова выпущена в 34-м году; через несколько лет у того же Головина он мог бы найти несколько другую оценку: «Три года тяжелой войны способствовали подбору в русской армии к 1917 г. вполне удовлетворительного командного состава». (Вероятно, командный состав русской армии был приблизительно такой, как везде во всем мире, не исключая и стран с демократическим политическим строем.)402
Необходимость перемены в командовании ощущалась очень остро с первого дня революции. На необходимость эту указывали в своих отчетах, как мы видели, все посланцы думского комитета на фронт. То была действительно очередная задача. «Чистка являлась необходимой и по мотивам принципиальным, и по практическим соображениям», – признает Деникин. Но дело было в методах, примененных военным министром (отчасти, вероятно, в силу личных свойств: Гучков склонен был к закулисным приемам действия), и в том масштабе, в каком осуществлялась «чистка». С чувством какой-то гордости или непонятного самодовольства Гучков подчеркнул в апрельской речи, что «в течение короткого времени в командном составе армии было произведено столько перемен, каких не было, кажется, никогда ни в одной армии»403. Чистка «с одного маха» могла иметь политическое показательное значение лишь по тому психологическому впечатлению, которое она произведет на массу. В целях стратегических демонстраций сама по себе она была, конечно, не нужна – здесь проще, без осложнений могла бы достигнуть большего непосредственно Ставка соответствующими переменами в командном составе. В имеющихся публикациях нет достаточного конкретного материала для определения того, как реагировало строевое офицерство на гучковскую «мерзавку», открывавшую путь «талантам», минуя иерархическую лестницу. Для рядовой солдатской массы, вероятно, важнее всего были взаимоотношения с непосредственным начальством, и поэтому большого значения не могли иметь те отдельные письменные и устные заявления, которые доходили до военного министра и Исп. Комитета и требовали устранения представителей высшего командования404. Таким образом, условия, при которых было осуществлено революционное задание, в конечном результате могли иметь только отрицательное влияние405. Они нарушили атмосферу единения между Правительством и верховным военным командованием, столь необходимого в эпоху реформирования «армейского и флотского быта».
3. Поливановская комиссия
Нет, кажется, мемуариста из числа видных военных, который не помянул бы дурным словом «недоброй памяти» (слова Алексеева на Гос. Сов.) Поливановскую комиссию и ее деятельность. Она содействовала разложению армии своим потворством демагогии людей, которые или не понимали «психологию армии», или сознательно стремились к ее уничтожению. Она шла на поводу советских демагогов. Она «холопски» ухаживала за солдатами, по выражению дневника Куропаткина. Однако в оценку ею разработанных мероприятий по «демократизации армии», осуществление которых началось в министерстве Гучкова, привносится слишком много из позднейших переживаний, и многое из того, что было, решительно забывается. Касаясь мартовского периода революции, приходится внести много поправок к утверждениям мемуаристов и историков – о «пресловутой комиссии» Поливанова и о «нелепых реформах» Гучкова (Керенский в «Деле Корнилова»). Надо прежде всего отказаться от тенденции, к которой излишне склонен Деникин, всех сторонников демократизации армии относить к числу демагогов и оппортунистов406. Возражая на посмертные воспоминания Гучкова, Деникин особенно определенно высказался: в армии были «люди долга и приспешники революции» – сам Гучков дал повод для такого высказывания, характеризуя генералов, пытавшихся идти с правительством, «революционными карьеристами».
Психология отношения к революционным событиям более сложна, чем это хотят изобразить пуристы мысли. Она не может быть разложена в отношении военных по элементарному масштабу монархических симпатий Шульгина: на «лучших», которые гибнут, и «худших», которые приспособляются. Можно преклониться перед людьми, гибнущими за свои идеи, хотя бы и чуждые эпохе; можно с уважением отнестись к цельности натуры гр. Келлера, не приявшего революции и ушедшего в отставку; можно проникнуться величайшей симпатией к прямолинейности людей, не способных идти на компромиссы, – к таким, несомненно, принадлежал один из наиболее грозных, ярких и последовательных обличителей «демагогов» и «оппортунистов» ген. Деникин. Но сочувственная персональная оценка далеко не равнозначаща признанию объективного факта целесообразности поведения тех, которые во имя «долга» безнадежно оставались на старом берегу. Ген. Деникин лично к числу таковых, конечно, не относится. «Да, революции отменить нельзя было», – пишет он в своих «Очерках». – Я скажу более: то многочисленное русское офицерство, с которым я был единомышлен, и не хотело отмены революции. Оно желало, просто требовало одного: прекратить революционизирование армии сверху. Другого совета никто из нас дать не мог».
Здесь некоторая невольная игра словами, ибо «революция» неизбежно требовала и «революционизирования армии» – именно «сверху». Без этого темный, некультурный народ стал бы, несомненно, добычей демагогии, но демагогии уже правой. Тот, кто хотел избежать кровавой реставрации, тот, кто считал происшедший переворот исторической необходимостью, должен был «революционизировать» народ. И каждый приказ высшего начальства, говоривший в те дни о свободе, о задачах и целях нового политического строя, фактически революционизировал армию. Ген. Деникин, как и вся либеральная (или, вернее, консервативно-либеральная) общественность, под революцией понимал лишь политический переворот. В действительности, как не раз уже подчеркивалось выше, происходило нечто более глубокое, захватившее все стороны социального и культурного быта народа. С этим нельзя было не считаться, и это должно было определять линию поведения всякого сознательного русского гражданина, способного свои социальные или иные привилегии принести в жертву интересам России и народа. Чувство ответственности – ее, к сожалению, было действительно слишком мало – должно было заставить и революционную идеологию в точном смысле слова приспособляться к реальным национальным и государственным интересам. Имеются пределы осуществимого для каждого отрезка времени. Они определяются потребностями и сознанием народа. Когда искусственное «революционизирование сверху» не считается с этим сознанием, оно становится своего рода общественным преступлением.
Приведенные сентенции, быть может, несколько элементарны; они имеет целью вновь и вновь отметить, что в реальной жизни всегда метод стоит на первом плане. Все дело в том, как люди инакомыслившие приспособлялись к революции. Люди всегда останутся людьми, со всеми своими достоинствами и недостатками – во всех профессиях, сословиях и классах: офицерские кадры не представляли вовсе собой какую-то «обособленную социально-психическую группу». Ген. Рузский, как мы видели, явился на парад в Пскове 5 марта с императорскими вензелями на погонах, и один выделялся среди всей толпы – его сопровождали овацией; полк. Цабель из императорской свиты по собственной инициативе спорол вензеля и оказался одиноким даже среди своих собственных солдат на аналогичном параде в Ставке. «Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властелинами многие перестарались», – утверждает Врангель, рассказывающий, припомним, как он в Петербурге «постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах… и за все время не имел ни одного столкновения». Возможно, что и «перестарались». Но не всегда это только «малодушие» и даже не инстинкт, заставлявший индивидуума сливаться с массовым настроением и, быть может, нацеплять «красный бант». Среди возбужденной толпы эмоции приходилось подчинять доводам разума для того, чтобы избежать эксцессов – всегда вредных, всегда опасных. Врангель рассказывает, как он 17 марта в день полкового праздника Амурского казачьего полка, когда на параде вместо привычных боевых сотенных значков увидел красные флаги и был встречен Марсельезой вместо полкового марша, демонстративно реагировал на «маскарад», заявив, что не желает сидеть под «красной юбкой»407 и пить традиционную чарку во славу Амурского войска. «Недовольство» в полку не привело в данном случае к осложнениям – это все-таки было среди казаков, более консервативно настроенных. Сколько раз игнорирование со стороны командного состава на фронте «красной тряпки», так или иначе сделавшейся символом революции, приводило к серьезным столкновениям и ставило перед начальством опасные испытания сохранения дисциплины в частях. Может быть, ген. Шольц, упоминавшийся в записи Селивачева, вынужден был несколько демонстративно устраивать манифестации сочувствия перевороту для того, чтобы доказать, что он «не немец». «С этим обстоятельством (т.е. с подозрительным отношением к внутреннему «немцу») приходилось сильно считаться ввиду настроения солдат», – должен признать строгий Деникин, рассказывая, как Алексеев и он вынуждены были отказаться от полученного задания, так как у единственного подходящего кандидата для выполнения ответственного поручения фамилия была немецкая. Приспособление очень часто являлось тем «тяжелым долгом», тем «крестом, который каждый должен (был) взять на себя и нести его безропотно». Генерал, внесший только что приведенные слова в дневник от 13 марта (большой противник «демократизации» армии, скорбевший о том, что «хам»408 идет в армию), c горестью должен был через 5 месяцев записать: «До чего исподлились, до чего исхамились мы, старшие начальники, при новом революционном режиме». Компромисса с совестью властно требовала жизнь – в этом было и оправдание его.
С такими оговорками и подойдем к краткому обзору тех мероприятий по реформе военного быта, которые были осуществлены в марте. Окончательный итог деятельности того «рокового учреждения», печать которого, по мнению Деникина, лежит решительно на всех мероприятиях, погубивших армию409, т.е. Особой Комиссии под председательством Поливанова, может быть подведен только при рассмотрении всех последующих явлений в жизни армии, связанных с общим ходом революции.
5 марта был опубликован приказ (№ 114) по военному ведомству, включавший в себя четыре пункта: 1) Отменялось наименование «нижний чин» и заменялось названием «солдат»; 2) Отменялось титулование и заменялось формой обращения: г-н генерал и т.д.; 3) Предписывалось всем солдатам, как на службе, так и вне ее, говорить «вы»; 4) Отменялись все ограничения, установленные для воинских чинов и воспрещавшие курение на улицах и в общественных местах, посещение клубов и собраний, езду внутри трамваев, участие в различных союзах и обществах, образуемых с политическими целями. Содержание приказа военного министра было выработано в первом же заседании Поливановской комиссии, официально сконструировавшейся лишь на другой день (Половцов утверждает, что и самый текст, написанный Пальчинским, был принят Комиссией). Комиссия «демагогов» состояла не только из «младотурок» («талантливых полковников и подполковников» – Якубовича, Туманова, Туган-Барановского и близких им Белабина, Лебедева, Андогского и др.), но и заслуженных генералов – Поливанова, Мышлаевского, ак. Стеценко, Аверьянова, Архангельского, Михневича (последний присутствовал, во всяком случае, в заседании 4-го), более молодых генералов – Аносова, Каменского, Потапова, Рубец-Масальского, членов военной комиссии Врем. Комитета Савича и Энгельгардта, инж. Пальчинского, кап. 1-го ранга Капниста (из «кружка» Рейнгартена). В Комиссии был поднят, но не разрешен еще вопрос об отдании чести и взаимном приветствии чинов армии.
Приказ № 114, в действительности довольно «скромный» по своему внутреннему содержанию, через Ставку был для отзыва сообщен командующим армиями. Это было сделано по инициативе самой Ставки, причем предлагалось командующим запросить мнение начальников отдельных частей (вплоть до командиров полков) и направить ответы непосредственно в министерство, «дабы военный министр, а с ним и Правительство услышали голос всего офицерского состава армии». Шляпников, имевший возможность пользоваться недоступным нам архивным материалом, приводит некоторые из этих отзывов. Главком Северного фронта высказался сам очень определенно: приказ «возражений не вызывает. Считаю невозможным теперь внесение в него каких-либо изменений в сторону отнятия или ограничения уже предоставленых прав, так как это может вызвать нежелательные последствия и потерю налаживающегося доверия. По вопросу об отдании чести присоединяюсь ко второму решению Комиссии ген. Поливанова, т.е. полагаю желательным сохранить взаимное приветствие вне службы между всеми военнослужащими в военной форме». Брусилов полагал, что в вопросе об отдании чести возможно отменить «становку во фронт», но безусловно необходимо сохранить прикладывание руки к козырьку, как общий порядок отдания чести во всех случаях, как взаимное приветствие военнослужащих. Признавал главком Юго-Зап. фронта «безусловно вредным» участие нижних чинов в союзах «с политическою целью» – «вмешательство армии в политику, помимо разлагающего влияния на необходимую ей дисциплину… всегда будет одной из угроз твердости государственной власти». Командиры отдельных частей, в общем, ответили, как и главнокомандующие. Любопытно, что сводка мнений командного состава Особой армии (т.е. гвардейской преимущественно), переданная военному министру 21-го, признавала желательной отмену всех бытовых ограничений, производимую приказом № 114. Возражение касалось лишь политической жизни армии, причем командный состав двух корпусов высказался положительно и в этом отношении, при условии недопустимости собраний на фронте в пределах расположения частей. Однако все делали одно изъятие: «Исключительность переживаемого момента требует, в виде изъятия из правил участия армии в выборах в Учр. собрание и в определении через своих представителей образа правления, но на этом и должна закончиться политическая жизнь армии». Довольно характерен по своей мотивировке отзыв ген. Крейнса, начальника сводной пограничной пехотной дивизии, находившего, что отмена ограничений, связанных с политической жизнью армии, «невыгодна, даже для демократической республики». «При полной демократической республике, – писал Крейнс, – нельзя запрещать даже реакционных политических кружков, желающих возвращения самодержавия, иначе полной свободы не будет, а изменится форма, а не суть. Нельзя тогда запрещать и пропаганду пацифистов… а их у нас немало. Если же запретить крайние течения, т.е. пропаганду пацифистов, автократического правления и анархизма, то для наблюдения за выполнением сего необходимо опять, хотя бы в иной форме, ввести Охранное отделение жандармерии, столь ненавистной всем, – тогда опять будет изменение формы, а не сущности в нашем строе. Если полная политическая свобода, то ею пользоваться должны все граждане страны, а армия, где граждане находятся временно, должна быть вне политики, она обязана принять ту форму правления и поддерживать ее в крайности силою оружия, которую установил народ, будь то конституционно-монархическое правление или республиканско-демократическое – безразлично». «Неужели все забыли или не знают психологию массы, – как легко ее повести в какую угодно сторону под впечатлением минуты, конечно, талантливому вождю, военному или народному – безразлично. Солдаты сознают и хорошо сознают, к чему направлены все эти льготы. Они знают, что этим хотят привлечь их великую силу для борьбы с опасностью реакции, к которой они не пожелают вернуться без этого».
Сама Ставка, не дожидаясь ответов из армии, немедленно же реагировала на приказ военного министра. 7-го была послана официальная телеграмма за подписью Лукомского, от имени нач. штаба верховного главнокомандующего. Ставка присоединялась относительно отдания чести к установлению взаимного приветствия при условии, что первым приветствовать должен обязательно младший410. В Ставке также считали «совершенно недопустимым» участие солдат в политической жизни. «В настоящее время, – говорила телеграмма Ставки, – армия признала государственный переворот за совершившийся факт, признала новое правительство, и надо, чтобы она оставалась спокойной, пока не будет налажено новое государственное строение, и ее мысли (курсив мой) не были заняты политическими вопросами. Мы, все начальники, с своей стороны приложим все силы к тому, чтобы армия свято выполнила свой долг перед родиной в борьбе с врагом, но необходимо не забывать, что в противном случае голос армии может быть грозен, и в какую сторону выльется движение в армии – предвидеть трудно. Во всяком случае, втягивание армии в политику приведет к тому, что будет невозможно продолжать войну».
Разделял ли лично Алексеев такой нежизненный в обстоятельствах момента военный ригоризм в отношении «политики», который проявился в официальной телеграмме Ставки от имени нач. штаба? В дневнике полк. Пронина говорится, что Алексеев «непосредственно» послал военному министру тот отзыв, который в действительности являлся официальным ответом Ставки, – поэтому и отправлен был за подписью Лукомского. И хотя телеграмма говорила подчас уже известными нам словами Алексеева (была ссылка, напр., на французскую революцию и пр.), тем не менее приходится заключить, что личное мнение Алексеева целиком не совпадало с официально выраженным ригоризмом. По крайней мере, через четыре дня в разговоре с председателем Совета министров Алексеев говорил: «В боевых линиях, в громадном большинстве частей совершенно спокойно, настроение хорошее… Далеко не в таком положении находятся войсковые части и запасные полки войскового тыла: бедность в офицерском составе, энергичная агитация делают свое дело… Веду переговоры с главнокомандующими об организации особых комитетов с участием в их составе наиболее надежных и умеренных представителей Совета Р. Д., работников Земгора и офицеров. Желательно, чтобы эти комитеты объехали войсковые части, установили связь между войсками и Советом Депутатов и были готовы, при возникновении где-либо брожения, командировать своих членов для разъяснения и бесед с солдатами. Лично у меня такая организация сложилась.... Как только получу все ответы, войду к вам с представлением в надежде, что вы поддержите эту мысль. Равным образом я просил бы назначить комиссара Врем. правительства для пребывания в Ставке и для установления нравственной и деловой связи между Штабом и Правительством». Интересно отметить, как этот призыв Алексеева к главнокомандующим фронтов преломился в воспоминаниях современника, сделавшегося вскоре ближайшим помощником Алексеева. «В половине марта, – пишет Деникин, – я был вызван на совещание к командующему 4-й армией, ген. Рагозе… Нам прочли длинную телеграмму ген. Алексеева, полную беспросветного пессимизма о начинающейся дезорганизации правительственного аппарата и развале армии; демагогическая деятельность Совета Р. и С. Д., тяготевшая над волей и совестью Врем. правит., полное бессилие последнего; вмешательство обоих органов в управление армией. В качестве противодействующего средства против развала армии намечалась… посылка государственно мыслящих делегатов из состава Думы и Совета Р. и С. Д. на фронт для убеждения… На всех телеграмма произвела одинаковое впечатление: Ставка выпустила из своих рук управление армией».
Как в действительности представляли себе дело подлинные противники «политики» в армии, видно из рапорта старших офицеров 32-й пех. дивизии, поданного 9 марта за подписью 17 начальников командующему 8-й армией, т.е. ген. Каледину. Для них революции вообще нет, есть только высочайший манифест 3 марта, по которому верховная власть передана Временному правительству. Их рапорт – протест против единоличных действий военного министра из штатских, которому чужды потребности моральных свойств армии и который под давлением Совета реформирует армию в «духе соц.-дем. партии», цель которой уничтожить армию и, следовательно, возможность самостоятельного существования русского народа. Приказ Гучкова – это «раскрепощение нижних чинов», что должно породить «чувство озлобления и ненависти» к офицерскому составу. Рапорт полагал «безотлагательными», между прочим, следующие мероприятия: внутренний уклад армии оставить неприкосновенным, не допуская в ней политики, агитации политических партий… (перед лицом смерти в окопах и в поле бок о бок друг с другом офицеры и солдаты давно друзья и братья, и не понимающие этого лица, стоящие во главе управления, но далекие от действительной жизни армии, вносят своими приказами и воззваниями нежелательную и пагубную рознь в военную семью); подтвердить от лица Правительства смертную казнь по возвращении после заключения мира всем тем, кто отдается добровольно в плен; дезертиров карать за первый побег физическим наказанием, за второй – смертной казнью; усиление наказаний для нарушителей дисциплины… Самое удивительное то, что рапорт требовал «восстановления порядка в стране без всякого кровопролития».
Рапорт, очевидно, был переслан в Ставку, и его составителям был преподан политический урок в виде письма ген.-кварт. Лукомского 20 марта на имя ген. Каледина. «Вполне присоединяясь к принципиальной точке зрения и мнению, выраженному старшими офицерами 32-й пех. дивизии, – начиналось письмо, – должен сообщить, что, по-видимому, они не совсем правильно рисуют себе обстановку, при каких условиях возникло и принуждено в настоящее время работать Врем. правительство». Затем Лукомский, дав краткое и ясное изложение политических причин, приведших к перевороту, и условий, при которых возникло правительство, продолжал: «И в настоящее время встать в явную оппозицию и принять какие-либо решительные меры против Совета Р. и С. Д. было бы крайним абсурдом со стороны Врем. прав., и последнему необходимо согласовать свои распоряжения с требованиями момента. Бесспорно, что мероприятия Врем. прав., касающиеся взаимоотношений между офицерами и солдатами, так резко нарушающие вековой уклад внутренней жизни армии, не могут безболезненно не отразиться на последней. Задача переживаемого момента настоятельно требует, чтобы этот болезненный процесс армии прошел постепенно, без сильных потрясений и в соответствии с новым государственным строем. Чрезвычайно полезно в деле правильного понимания и объяснения событий текущего момента государственной жизни организовать особые комитеты из выборных офицеров и солдат, в коих офицеры, входя в нужный контакт с солдатской массой в лице ее доверенных представителей, не стесняемых в эти моменты совместного обсуждения дисциплиною, могли бы нравственно на них воздействовать и в полной мере проявить силу своего морального, умственного и чисто военного авторитета. Выдвигать же в настоящий переходный момент, ввиду предстоящих операций и неспокойного положения тыла, какие-либо лозунги, идущие вразрез с политикой Врем. прав., было бы актом политического безумия, свидетельствующего лишь о том, что обстановка, ныне создавшаяся в стране, не ясна. Всякие резкие меры и требования в настоящее время могут погубить все и создать лишь кошмарное кровавое междоусобие и, как следствие, подчинение Германии… Когда угар пройдет, то, естественно, можно будет принять ряд мер для укрепления в армии дисциплины, но пока надо напрягать все силы к тому, чтобы армия перенесла тяжелую болезнь и окончательно не развалилась. Временное правительство и, в частности, военный министр, отлично понимают положение и, делая уступки в изменениях уклада внутренней жизни армии, делают лишь то, чего избежать теперь нельзя».
«Рапорт» начальников 32-й пех. див., конечно, не был одиноким. В материалах, напечатанных Шляпниковым, имеется еще обращение офицеров 3-го сиб. горно-артил. дивизиона, примыкавшее к лозунгу: «Армии вне политики». «Первый приказ министра, – утверждало это обращение, – роет пропасть между солдатами и офицерами, которой не было, ибо вопрос о взаимоотношениях строго регламентировался уставом». Теперь «в сознании полуграмотного, а подчас и совсем неграмотного солдата полный сумбур». «Мы, офицеры, с самого начала великих событий для России, сумели сплотить вокруг себя солдат, но уже сейчас наша работа сведена к нулю. “Вы” или “ты” – это первое яблоко раздора, которое брошено в нашу тесную и дружную военную семью, этим самым нашему единению с солдатами положен конец. Солдаты поняли это, как ограничение власти офицера, – офицера, который в бою имеет право жизни и смерти. Его авторитет подорван… Не станем скрывать, что не одни германские и австрийские офицеры идут с револьверами сзади атакующих цепей, приканчивая слабых духом, – каждый наш ротный, и батальонный, и полковой командир имеет на своей совести не одну жизнь… Мы, близко стоящие к бою, считаем это явление нормальным… Судите же сами, какой пустяк “ты” или “вы” по сравнению с ужасом войны…» «Ваш второй приказ нарушает давнишнюю традицию корпуса офицеров русской армии. До сих пор в своей среде мы не имели офицеров-евреев. Нация, заклеймившая в эту войну себя на наших глазах клеймом позора!.. Если вы не видели, как каждый еврей старался сдаться в плен и передать противнику наши военные тайны, то мы знаем достаточное количество таких примеров… Эти меры – второе яблоко раздора, брошенное вами в нашу среду». «Вы» и «евреи» единственно конкретный материал, на котором останавливается «обращение», повторяющее слова, некогда направленные Милюковым в адрес старого правительства: «Что это – глупость или измена?» Авторы «обращения» отвечают, что это «недостаточное знание русской армии», и ставят своей задачей открыть министру «глаза на суть дела».
Тему о безграмотных поднимает и «памятная записка» ген.-лейт. Циховича (12-я армия), помеченная 12 марта. Она проникнута другим настроением. Автор, по-видимому, был искренним сторонником происшедшей перемены, покончившей с «кошмаром распутинских и протопоповских вакханалий», подавшей надежду, что «теперь все силы страны будут обращены на борьбу с внешним врагом». Мало того, он сумел сохранить в своей части «дух и дисциплину» (отзыв Куропаткина). «Уверенно скажу, – писал Цихович, – что армии, равной нашей, не было в мире… Армия наша была и есть несравненной… Введение в армию политики на глазах наших ее разъедает… Политика поглотила теперь все… Роковая ошибка та, что началась спешная ломка армии, сильной до того, – ломка исключительно в угоду политике и на основании теорий, пригодных, может быть, для Швейцарии, но вредных для такого государства, как наше, и при сложной политической обстановке, его окружающей… То, что нам прививают, было бы хорошо, если бы армия состояла сплошь из интеллигентов, окончивших университет. Но ведь у нас 75% крестьян, и почти половина в роте неграмотные. Все новые реформы непонятны, и даже такая невинная, как переход с отеческого “ты” на чуждое нашему крестьянству иностранное “вы”, вызывает улыбки и взаимную неловкость». Мотив этот в решении вопроса о переходе на обращение на «вы» повторяется очень часто. Врангель излагал его Милюкову при посещении Петербурга, когда военный министр был в отсутствии: «Русский простолюдин сызмальства привык к обращению на “ты” и в таком обращении не видит для себя обиды». Всегда, однако, забывали при этом прибавить, что в деревенском быту и барин именовался на «ты».
Влияние Алексеева на ответ, посланный 32-й пех. дивизии, очевидно. Позиция, обрисованная в этом документе, находится в явном противоречии с официальным заключением, которое 7-го Ставка послала в военное министерство по поводу приказа № 114. Противоречие можно объяснить тем, что корректный и щепетильный Алексеев, занимая формально пост лич. нач. штаба при руководящем направлении вел. кн. Ник. Ник.411, не считал себя вправе в официальном документе, отправленном в центр, проводить личный взгляд и в ответе пытался дать объективную сводку главенствовавших в армии или в Ставке мнений.
Рапорт старших офицеров 32-й пех. дивизии требовал от военного министра проведения законов о реформе армии только с одобрения Военного Совета и санкции Гос. Думы. Последнее требование являлось последствием той путаницы в умах, которую породила (см. ниже) неясная конструкция Врем. правительства; первое же требование было выполнено. Военный Совет в Петербурге из старших генералов – «якобы хранитель опыта и традиций армии», по выражению Деникина, – в заседании 10 марта выразил «полную свою солидарность с теми энергичными мерами, которые Врем. пр. принимает в отношении реформы наших вооруженных сил, соответственно новому укладу жизни в государстве и армии, в убеждении, что эти реформы наилучшим образом будут способствовать скорейшей победе нашего оружия и освобождению Европы от гнета прусского милитаризма».
Итак, в военной среде Гучкова упрекали за то, что он действует под влиянием Совета, а в протоколах Исп. Ком. 6 марта записано: «Военный министр всячески уклоняется от прямых сношений с Исп. Ком. и, по-видимому, не склонен подчиняться решениям Совета». Было постановлено «отправить к военному министру делегацию…» для переговоров об издании приказа № 2 и настаивать на необходимости выборного начала офицерского состава и создания третейского суда, который регулировал бы «отношения между офицерами и солдатами». (О результатах переговоров делегация должна доложить Исп. Ком. для окончательного решения вопроса о приказе № 2.)
Жизнь действительно била ключом в Совете, хотя деятельность его комиссий и носила довольно анархический характер. Не успел Исп. Ком. принять «разъясняющий» приказ № 2 и отправить делегацию к военному министру, как прибыла упоминавшаяся уже депутация от Рузского, под влиянием которой Исп. Ком. решил задержать выпуск «приказа № 2», но было уже поздно – приказ депешей по радиотелеграфу с царскосельской станцией был сообщен на фронт «для точного исполнения», хотя формально он относился только к Петербургу. Текст этого документа, весьма мало напоминающий по своей форме «приказ», гласил: 1. Приказ № 1 Совета Р. и С. Д. предложил всем… воинским частям избрать соответственные… комитеты, но приказ не устанавливал, чтобы эти комитеты избирали офицеров… Комитеты эти должны быть избраны для того, чтобы солдаты Петроградского гарнизона… могли через представителей комитетов участвовать в общеполитической жизни страны и, в частности, заявлять в Совет Р. и С. Д. о своих взглядах на необходимость принятия тех или иных мероприятий. Комитеты должны также ведать общественные нужды каждой части. Вопрос же о том, в каких пределах интересы военной организации могут быть совмещены с правом солдат выбирать себе начальников, передан на рассмотрение в разработку специальной комиссии. Все произведенные до настоящего времени выборы офицеров, утвержденные и поступившие на утверждение военного начальства, должны остаться в силе… 2. До того времени, когда вопрос о выборных начальниках будет разрешен вполне точно, Совет признает за комитетами… право возражать против назначения того или иного офицера. Возражения эти должны быть направлены в Исп. Ком. С. Р. Д., откуда они будут представляться в военную комиссию, где наряду с другими общественными организациями участвуют и представители Совета Р. и С. Д., как учреждения, руководящего всеми политическими выступлениями петроградских солдат. Этому своему выборному органу солдаты обязаны подчиняться в своей общественной и политической жизни. Что же касается до военных властей, то солдаты обязаны подчиняться всем их распоряжениям, относящимся до военной службы… 4. Для того чтобы устранить опасность вооруженной контрреволюции, Совет P. и С. Д. выставил требование о неразоружении Петроградского гарнизона, завоевавшего России ее политическую свободу, а Врем. прав. приняло на себя обязательство не допускать такого разоружения, о чем и объявило в своей правительственной декларации. В согласии с этой декларацией… комитеты обязаны наблюдать за тем, чтобы оружие петроградских солдат от них не отбиралось, что и было указано в приказе № 1. 5. Подтверждая требования, изложенные в §§ 1—7 приказа № 1, Исп. Ком. отмечает, что некоторые из них уже приводятся в исполнение Врем. правительством.
«Приказ № 2» вместо того, чтобы разъяснить, всем своим контекстом запутывал еще больше. Разъяснение о том, что «приказ № 1» не предлагал производить выборов командного состава, действительно «надоумил», как предполагает один из исследователей вопроса (Рабинович), в некоторых местах этот выбор произвести… Вечером 6-го к военному министру явилась советская делегация – контактная комиссия, как называет ее Гучков в воспоминаниях, приписывая себе инициативу ее вызова. На основании рассказа ген. Потапова, который цитирует Деникин, не указывая происхождения документа, «заседание было очень бурным. Требование делегации Гучков признал для себя невозможным и несколько раз выходил, заявляя о сложении с себя звания министра». «С его уходом, – сообщает Потапов, – я принимал председательствование, вырабатывалось соглашение, снова приглашался Гучков, и заседание закончилось воззванием, которое было подписано от Совдепа Скобелевым, от Комитета Гос. Думы мною и от правительства Гучковым… Воззвание аннулировало приказы № 1 и № 2, но военный министр дал обещание проведения в армии более реальных, чем он предполагал, реформ по введению новых правил взаимоотношений командного состава и солдат». Сам Гучков изображает отмеченные перипетии в виде прелюдии к «приказу № 2». Здесь сказалась не только забывчивость, но и стилизация воспоминаний в определенном направлении. «Чтобы парализовать распространение приказа № 1, – пишет Гучков, – мне пришлось созвать контактную Комиссию при военно-морском министерстве, чтобы попытаться ее убедить во вреде приказа для боеспособности армии. Я, конечно, мог отменить приказ властью министра, но такая отмена не имела бы никаких практических последствий… Открывая созванное мною совещание, я старался убедить присутствовавших членов Совета Р. и С. Д. в необходимости отмены приказа № 1». В изображении Гучкова заседание вовсе не носило такого бурного характера, как в повествовании Потапова. «По тем замечаниям, какие делали члены комиссии, я видел, что они почти убедились моими выводами и готовы стать на мою точку зрения. Тогда я вышел в соседнюю комнату и просил их обсудить мои возражения, затем сообщить мне, к какому решению они пришли». Ген. Потапов потом сообщил Гучкову, что «большинство определенно склонялось к отмене приказа в какой-либо форме, которая не была конфузна для Совета р. и с. д., но Стеклов-Нахамкес был непреклонен» (Гучков, понятно, объясняет это связью с «немецким штабом»). Компромиссное решение не удовлетворило министра, но, с другой стороны, министр понимал, что, если он откажется от предложенного соглашения, «положение будет еще хуже». «Я вызвал к себе тов. мин. ген. Поливанова, – продолжает Гучков, – и предложил ему срочно образовать под его председательством Комиссию из членов Ген. штаба (?) для рассмотрения предложений Совета р. и с. деп. Я надеялся этим выиграть время и как-нибудь частным образом повлиять на руководителей Совета. Комиссия ген. Поливанова рассмотрела вопрос и единогласно постановила, что нужно согласиться с предлагаемым компромиссом, как на меньшее зло. После этого Совет издал приказ № 2»… Хронологическая неточность сама по себе выдает Гучкова. История издания «приказа № 2» достаточно запутана и другими мемуаристами. Наиболее правдивую версию дал Шляпников, но и его версия требует некоторых поправок. Инициатором «приказа № 2» был сам Исп. Ком. В этом нет никаких сомнений, так как в протоколе заседания Исп. Ком. 3-го значится: «Ввиду возникших недоразумений, в связи с приказом № 1 по петроградскому гарнизону, поручено военной комиссии разъяснить этот приказ». Решение это, очевидно, было принято под влиянием протестов, раздавшихся в образовавшейся «солдатской секции» Совета, имевшей на первых порах свой исполнительный комитет, и в частном совещании членов Исп. Ком. с группой офицеров. Так надо понимать упоминание Станкевича, что «военные» разъяснили вред «приказа № 1». Объединенная военная комиссия, функционировавшая под председательством Потапова, – этот «штаб революции» продолжал формально состоять при Врем. Комитете – и разработала проект «приказа № 2» (текст приказа написан рукою все того же Соколова). Он подвергся обсуждению в первом неофициальном заседании не оформившейся еще Поливановской комиссии, т.е. накануне того дня, когда советская делегация с представителем Военной Комиссии имела беседу с военным министром. Приказ помечен был 5-м марта, но в Исп. Ком. он поступил лишь 6-го. Трудно представить себе, что содержание его не дошло своевременно до Гучкова. Приказ передавался по радио Военной Комиссией, которая упрощенно называла себя Комиссией Врем. правительства; Потапов присутствовал на заседании 6-го у Гучкова в качестве представителя этой Комиссии (Гучков в воспоминаниях говорит: «Я пригласил также участвовать в моем совещании… Потапова, который, как было известно, был близок к социалистическим кругам и мог, следовательно, больше меня импонировать членам комиссии»). В официальном отчете о деятельности Военной Комиссии среди выполненных работ упомянуто «распространение приказа № 2».
Точный текст того воззвания, которое было принято на заседании у Гучкова и которое названо в протоколе Исп. Ком. от 7-го «приказом № 3», гласил: «Исп. Ком. сообщает войскам фронта о решительной победе над старым режимом. Мы уверены, что войска фронта с нами и не позволят осуществиться попыткам вернуть старый режим. Мы же, представители петроградских рабочих и солдат, обещаем стоять здесь на страже свободы. Ее укреплению может помешать внутренняя вражда среди армии, рознь между офицерством и солдатами, и на всех гражданах лежит сейчас обязанность содействовать налаживанию отношений между солдатами и офицерами, признавшими новый строй России. И мы обращаемся к офицерам с призывом – проявить в своих служебных и неслужебных отношениях уважение к личности солдата-гражданина. В расчете на то, что офицеры услышат наш призыв, приглашаем солдат в строю и при несении военной службы строго выполнять воинские обязанности. Вместе с тем Комитет сообщает армиям фронта, что приказы 1 и 2 относятся только к войскам петроградского округа, как и сказано в заголовке этих приказов. Что же касается армий фронта, то военный министр обещал немедленно выработать в соглашении с Исп. Ком. Совета Р. и С. Д. новые правила относительно солдат и командного состава». Подписи Гучкова под этим документом не стояло, но было сказано, что «воззвание составлено по соглашению с военным министром». К «приказу № 3» и должны быть отнесены слова Гучкова в воспоминаниях: «Я своей подписи под этим приказом не поставил, но согласие на него дал после одобрения его Комиссией Генерального штаба»412.
В осуществление достигнутого соглашения Поливановской комиссии и надлежало разработать законодательные нормы, в которых должна была вылиться реформа военного министерства. Кодификация требовала продуманности. Но дело было не только в неизбежной «бюрократической» волоките, сам Гучков, говоривший на фронтовых совещаниях, что он «большой сторонник демократизации армии», признается, что им давалась инструкция затягивать – «не торопиться» для того, чтобы «выиграть время» (по свидетельству Куропаткина, пом. воен. министра ген. Новицкий возмущался деятельностью Поливановской комиссии, которая «работает на разложение армии»).
Медлительность военного министерства мало соответствовала настроениям и темпу работ революционного Совета. Уже 9-го не только был разработан проект «общих прав солдата», получивший впоследствии более пышное неофициальное наименование «декларации», но и принят общим собранием солдатской секции Совета и опубликован 15 марта в «Известиях». Между Поливановской комиссией и советской комиссией существовал постоянный контакт, и нет ничего удивительного в том, что «декларация» была выработана при непосредственном участии как бы представителя военного министра полк. Якубовича. По существу она принципиально ничего нового не устанавливала по сравнению с приказом № 114 – только более выпукло формулировала «права» и более демонстративно подчеркивала отменяемое, как уничтожение телесных наказаний, сохранение института денщиков только в действующей армии на добровольном начале. Она отвечала и на вопрос, оставшийся открытым в приказе № 114, и разрешала его в смысле отмены «всякого отдания чести». Самый скользкий вопрос о выборности командного состава не был затронут – солдатская секция, по выражению Суханова, о выборном начальстве «забыла». У авторов приказа № 114 не было логических оснований отвергать «декларацию». Вопрос мог идти только о иной формулировке и переработке некоторых пунктов, как, напр., вопрос об отдании «чести». Совершенно поэтому естественно, что Поливановская комиссия санкционировала «декларацию», к удивлению военного министра, как он рассказывает в позднейших воспоминаниях, – одобрила к тому же «единогласно, без поправок». Это не так – «поправки» были. Так, напр., в том же вопросе об «отдаче чести» было прибавлено, что «устанавливается взаимное добровольное приветствие». Были и более существенные поправки: к пункту, что «солдат не может быть подвергнут наказанию или взысканию без суда», было добавлено: «в боевой обстановке начальник имеет право под своей личной ответственностью принимать меры, до применения вооруженной силы включительно, против не исполняющих его приказаний подчиненных».
Для психологии солдата в революционную эпоху те пункты, которые особливо отмечали составители «декларации», были вопросами больными в силу характера дисциплины старой армии. Возьмем вопрос об «отдаче чести». Достаточно привести одну только бытовую иллюстрацию. Ген. Верцинский, командовавший гвардейской стрелковой дивизией, рассказывает на основании данных, имевшихся в штабе 8-й армии, во главе которой в начале войны стоял Брусилов, что последний «приводил встреченных им во время своих прогулок солдат и приказывал их пороть за неотдание ему чести». Какая разница с Алексеевым, который, по словам вел. кн. Ап. Вл., «конфузился», когда ему становились во фронт! Однако факты свидетельствуют, что этот вопрос отнюдь все же не захватывал «революционной психологии» солдатской массы и что он, вероятно, в бытовом порядке разрешился бы сам собой. Суханов пытается утверждать, что в середине марта в Петербурге, кроме юнкеров, давно никто не отдавал чести. Это крайне преувеличено относительно Петербурга, как мы могли удостовериться при характеристике настроений первых мартовских дней. 25 апреля приехавший из Туркестана Куропаткин записал: «На улицах честь отдают лучше и чаще, чем две недели назад». Так было и в других местах. Тот же Верцинский, проезжая Киев по дороге на Кавказ в середине марта, отмечает отдание чести встречным офицерам «почти всеми». Еще резче, конечно, ставился вопрос о телесных наказаниях, не говоря уже о том непредусмотренном законом бытовом явлении, которое в общежитии образно именовалось «мордобитием». И здесь приведем одну только иллюстрацию. Головин рассказывает о приказе все того же Брусилова – главнокомандующего Юго-Западного фронта – о порке 50 ударами розог всех нижних чинов маршевых рот, которые приходили в части с недостатком выданного им вещевого довольствия. Наконец, о денщиках – этот институт еще в 10 году в Думе казацким депутатом был назван «рабским»… «Забитый солдат, в котором при старом режиме не видели человека», как чрезмерно преувеличенно сказал на московском Госуд. Совещании человек весьма умеренных политических взглядов проф. Озеров, не мог не реагировать остро на свою прежнюю приниженность после революционного переворота.
Задержка в распубликовании новых проектированных правил приводила лишь к инцидентам – на них, со слов Рузского, указывали, напр., в своем отчете члены Врем. Комитета, посетившие Северный фронт. В войсках известен уже был проект Поливановской комиссии, и местное военное начальство, стоя на формальной точке зрения, требовало во имя поддержания дисциплины обязательное выполнение старых правил и грозило преданием военно-полевому суду (приказ Радко-Дмитриева). Ставка подтверждала это требование. В конце концов Рузскому пришлось «приостановить объявление распоряжения Ставки» по армиям Северного фронта.
Военный министр отказался утвердить «декларацию прав солдата» (Гучков ошибочно относит в воспоминаниях к «концу апреля» документ, якобы полученный им от Совета с предложением разослать его в приказе по армии). «Декларация» была опубликована 9 мая при новом военном министре. Таким образом, между принятием Советом проекта и официальным распубликованием прошло ровно два месяца. «Декларация» в армии была известна. Она соответствовала тому всеобщему напряженному ожиданию, что дисциплина будет организована на «новых началах», о котором говорили в своих отчетах думские депутаты на основании непосредственных бесед с солдатами. Мало того, по нескладице тогдашней постановление Совета 9 марта могло быть принято, как новый «приказ» от Совета типа приказов № 1 и № 2. Нет сомнения, что советские дирижеры рассматривали постановление 9 марта, как утверждение принципов, установленных солдатской секцией, а самый текст – лишь как проект будущего приказа. В черновых записях протоколов Исп. Ком. указания на обсуждение проекта в самом Исп. Ком. мы не встречаем – в протоколе 10 марта говорится только о требовании «левых» настаивать на «реализации обещания пересмотреть порядки в действующей армии». Но в публикации 15 марта был один термин, вносивший путаницу: сказано было, что отменяются статьи устава, противоречащие положениям «настоящего приказа», т.е. приказа предполагаемого. В этой преждевременной публикации нельзя видеть закулисной махинации «большевиков», как это делает Милюков в «России на переломе». Большевики к «декларации», выработанной в солдатской секции Совета, относились отрицательно и видели в ней проявление реакционных веяний.
4. Комитеты
Совет обсудил не только «права солдат», но и согласно устанавливаемым им положениям, что «солдаты имеют право внутренней организации», солдатская секция, под руководством с.-р. прап. Утгофа, разработала и «положение о войсковых комитетах» (районных и полковых), учреждаемых для решения различных вопросов, касающихся «внутреннего быта» войсковых частей. Проект отвергал выборное начало командного состава и оговаривал, что вопрос «боевой подготовки и боевых сторон» деятельности части обсуждению в комитете не подлежит. Проект «положения» был опубликован в «Известиях» 24 марта. Обсуждала все эти вопросы и «комиссия о реформах» ген. Поливанова. Уже на третьем своем заседании 9 марта она поручила Ген. штабу разработать положение о ротных комитетах, признавая желательным согласовать министерский проект с предложениями солдатской секции Совета и военной комиссии Временного Комитета Гос. Думы.
Пока же на фронте происходили «самочинные» действия и самопроизвольно зарождались организации, существование которых местным военным властям приходилось неизбежно санкционировать. Так сложилось «армейское самоуправление» в 12-й армии – сложилось «самостоятельно, почти без всякого влияния со стороны Петрограда», как отмечала «памятная записка» Совета офиц. деп. названной армии, поданная Временному правительству413, и получило свою собственную организационную форму применительно к местным условиям: из полковых комитетов – солдатских и офицерских, а иногда и смешанных – выделялись комитеты дивизионные и корпусные, завершая пирамиду Совета солдатских и офицерских депутатов при штабе армии414. «Памятная записка» подчеркивала, что армейская организация, существование которой можно начать с 9 марта, возникла «при полном сочувствии командующего армией» (Радко-Дмитриева), сдерживавшего «несочувствие» к самоуправлению армейскому «низшего командного состава». По мнению составителей «памятной записки», протекшие две недели позволяют положительно оценить полученные результаты: «Боевая служба несется образцово…» «Неорганизованные выступления и случаи самосуда над нелюбимыми начальниками прекратились совершенно. Исчезли жалобы на недостаточное довольствие… И даже дезертирство, такое доступное и легкое ввиду отсутствия надзора в тылу, не повысилось, а наоборот, значительно сократилось. Конечно, такая картина, могущая показаться слишком идиллической, наблюдается только в частях, где начальство шло навстречу новому порядку… В других частях, где самоуправление не встречало сочувствия начальства, до сих пор чувствуется неуверенность, напряжение, разобщенность между солдатами и офицерами и, как следствие, ослабление единства и боевой силы части. Очень многие войсковые начальники, препятствующие введению нового порядка, вовсе не являются принципиальными противниками самоуправления в армии, но… протестуют против введения самоуправления только потому, что оно не подтверждено приказом по военному ведомству и представляется им преступлением, самовольством. Ввиду этого необходимо скорейшее проведение приказа по военному ведомству обязательных и общих для всей армии форм воинского самоуправления». Инициаторы шли дальше и предлагали военному министру сконструировать Всероссийский Общеармейский Совет военных депутатов, как орган постоянного представительства действующей армии, который создал бы живую связь между правительством и армией и дал бы правительству «возможность в своих действиях опереться на 8 миллионов штыков и действовать твердо и уверенно, не считаясь ни с какой оппозицией, откуда бы она ни шла». Все тыловые советы – «случайные советы» – подлежали, по этому плану, роспуску и замене правильным представительством.
Тактика Радко-Дмитриева415 не была единичной на фронте. Деникин упоминает о ген. Цурикове, командовавшем 6-й армией на Румынском фронте, который с первых же дней согласился на введение комитетов и послал даже телеграмму командирам корпусов соседней армии с доказательством пользы нововведения. Также Деникин упоминает, что главнокомандующий Кавказского фронта «еще до узаконения военных организаций приказал, чтобы распоряжения, касающиеся устройства и быта армии, проходили через Совет солдатских депутатов». В военное министерство с разных сторон шло немало донесений о пользе, которую приносили делу «самозваные» комитеты, – они «вносили успокоение, постепенно связывая офицеров с солдатами». (См., напр., телеграммы с Зап. фронта.) Мы видели, сколь значительны должны быть поправки к утверждению Деникина («Об исправлениях истории»), что Гучков услышал из армии по вопросу об ее демократизации «вопль осуждения». Этого не было.
При таких условиях верховной власти не оставалось ничего другого, как пытаться легализировать комитеты – «прибрать их к рукам». «Так мы и поступили», – заключает Гучков в воспоминаниях. 28-го в Ставке состоялось совещание, на котором победила компромиссная позиция, и 30-го Алексеевым, не принадлежавшим к числу людей, для которых недоступна чужая аргументация416, было издано «временное положение об организации чинов действующей армии и флота». В основу этого «положения» лег проект, разработанный под руководством Колчака для Черноморского флота и сообщенный, очевидно, в Ставке – Верховским.
Может ли возникнуть хоть какое-нибудь сомнение, что авторитет Правительства и верховного командования бесконечно выиграл бы, если бы инициатива и новая организация армии всецело находились в их руках? Они достигли бы большего, если бы «временное положение» 30-го, замененное через две недели статутом Поливановской комиссии417, было бы издано 9 марта, когда все еще было в брожении и когда еще не пришлось бы закреплять сущее, как стало это неизбежно позднее. Дезорганизующее влияние бесспорно оказало то обстоятельство, что в связи с изменениями «положений» приходилось переизбирать войсковые комитеты – в некоторых местах «до четырех раз» в течение одного месяца (жалоба, которую записал в свой путевой дневник деп. Масленников при посещении Особой армии 18 апреля). Почти столь же неизбежно было и то пагубное явление, которое родилось из факта образования комитетов явочным порядком – они, в сущности, нередко продолжали действовать уже в порядке «обычного права» и придавали новой «наиболее свободной в мире» армии подчас характер уродливого своеобразия: протоколы Исп. Ком. зафиксировали такую достаточно яркую бытовую черту – представитель тылового лужского комитета докладывал 11 марта: «Хороший гарнизон. Во главе комитета капитан, с ним вместе заседают представители населения, даже женщины…» Едва ли нормальным можно признать тот факт, что в 80-м сиб. полку первым председателем солдатского комитета был священник.
Каких результатов могла бы достигнуть на первых порах инициатива военной власти, показывает деятельность «инициатора захвата солдатского движения в руки командного состава», адм. Колчака в Черноморском флоте. Наиболее серьезные большевистские историки должны признать, что Колчаку «действительно удалось добиться огромных успехов – в течение почти двух месяцев на севастопольских судах, в гарнизонах и среди рабочих царили… идеи победоносной войны. Севастопольская военная организация создает проект устава, основной мыслью которого является усиление мощи флота и армии». Колчак считал необходимыми комитеты, которые вносили «порядок и спокойствие», и он мог на митингах открыто заявлять, что «приказ № 1» для него не обязателен – его выслушивали спокойно.
Адм. Колчак принадлежал, несомненно, к числу крупных индивидуальностей418. Можно думать, что инициатива Ставки была бы поддержана не за страх, а за совесть большинством командного состава и по внутреннему убеждению, и по выработанной традиции дисциплины – этому чувству чести военной среды. Так ярко последнее выразил ген. Селивачев записью в дневник по поводу «запроса» военного министра об отношении к приказу № 114: «Не знаю, как ответят мои командиры полков… Я же лично дам такой ответ: “Для меня, как человека военного, всякий приказ военного министра непреложен к исполнению; обсуждать затронутые вопросы я считаю возможным лишь до тех пор, пока они не вылились в форму приказа. Тем более вопросы внутренней жизни войск, которые должны основываться на принципах, а не на разнообразной обстановке, повелевающей в бою; как начальник, я не мог бы доверять своему подчиненному, позволяющему себе критиковать отданный мною приказ”»419. Показательным примером может служить и ген. Марков, дневник которого цитирует Деникин. Первые дни в 10-й армии на Зап. фронте – время колебаний и сомнений. «Все ходят с одной лишь думой – что-то будет? Минувшее все порицали, а настоящего не ожидали. Россия лежит над пропастью, и вопрос еще очень большой – хватит ли сил достигнуть противоположного берега» (запись 6 марта). «Все то же. Руки опускаются работать. История идет логически последовательно. Многое подлое ушло, но и всплыло много накипи». Прочитав какое-то «постановление» в «Известиях» за «немедленное окончание войны», экспансивный автор дневника запишет: «Погубят армию эти депутаты и Советы, а вместе с ней и Россию» (9-го). Проходит несколько дней, и Марков уходит с головой в «советы» и «комитеты». 30 марта он вносит в дневник: «Спокойное, плодотворное заседание армейскего съезда до глубокой ночи». И позже: «Я верю, что все будет хорошо, но боюсь – какой ценой…» В записях современников из числа военных часто раздаются жалобы на непригодность кадровых офицеров для выпавшей им роли политических воспитателей солдат, что препятствует развитию инициативы командования. Но не боги горшки обжигают, и эта «удручающая» политическая «незрелость» все же, как свидетельствуют многочисленные примеры, очень скоро приспособилась к революционной обстановке.
Ген. Деникин, склонный с некоторым излишеством применять статистический метод, определил, что 65 % начальников армии не оказали достаточно сильного протеста против «демократизации» (т.е. «разложения» армии). Подобное утверждение, по существу, является лучшим ответом на обвинение в «демагогии». На эти 65 % возлагает ответственность и Гучков в воспоминаниях, написанных в эмиграции уже тогда, когда вынужденная обстоятельствами демократическая тога 17-го года, мало соответствовавшая самым основам политического миросозерцания первого военного министра революционного правительства, была сброшена. Всех своих ближайших помощников по проведению реформы он обвинял в демагогии – они потакали революции по соображениям карьеры420. Свидетельство самооправдывающегося мемуариста, вспоминающего былые дни в ином настроении, чем они им переживались, не может быть убедительным в силу своей тенденциозности.