Было бы наивно предположить, что военное командование при самых благоприятных условиях могло бы своей энергичной инициативой устранить то основное родовое противоречие, которое вытекало из самой дилеммы, вставшей перед обществом и народом: революция и война. Так, может быть, могли думать немногие энтузиасты, разделявшие почти мистические взгляды адм. Колчака на благотворное влияние войны на человеческий организм и готовые повторять за ним, что революция открывала в этом отношении новые перспективы421. Жизнь была прозаичней, и всей совокупностью условий, которые были очерчены выше, властно намечался как будто бы один путь, определенный в дневнике писательницы, не раз цитированной (Гиппиус), словами: «Надо действовать обеими руками (одной – за мир, другой – за утверждение защитной силы)».
Еще определеннее было мнение В.Д. Набокова, принадлежавшего к числу тех, которые полагали, что одной из причин революции было утомление от войны и нежелание ее продолжать… Но только мнение это сложилось уже в процессе революции и сильно отражало в себе слишком субъективное восприятие действительности. В сознании Набокова вырисовывался единственно разумный выход – сепаратный мир422. «Душа армии», конечно, улетела с фронта, как выразился позже заменивший Радко-Дмитриева ген. Парский. «Вернуть эту душу» не в силах были революционные организации, ибо они не могли «империалистическую» войну превратить в войну «революционную» и обречены были на противоречивое балансирование в пределах формулы «революционного оборончества», сделавшейся официальным знаменем советской демократии. Эта формула, стремившаяся сочетать старые взгляды Циммервальда с новыми патриотическими заданиями, которые ставила революция, не могла устранить причин распада армии.
Для продолжения войны нужен был пафос, то есть активное действие, – защитная сила была формулой пассивной, которая могла получить действенное значение лишь при некоторых определенных внешних условиях. Раз их не было, формула теряла свою политическую обостренность. Многие из находившихся непосредственно на фронте сознавали рождавшуюся опасность. Так, ген. Селивачев, знакомясь с планом проектировавшегося прорыва с участка 6-го арм. корпуса, записал 11 марта: «Предстоящая операция, говоря откровенно, крайне пугает меня: подъема в войсках нет, совершившийся переворот притянул к себе мысли армии, которая безусловно ждала, что с новым правительством будет окончена война и каждый, вернувшись домой, займется своим делом. А тут опять бои… Какие бы громкие фразы ни говорили от “Совета Р. и С. Д.”, уставший от войны и ее ужасных лишений солдат не подымется духом больше, нежели он подымался при царе, а со стороны офицеров едва ли что можно ожидать крепкого: старые – оскорблены, а молодые – неопытны». Вероятно, внутренне сознавали то же и руководящие круги революционной демократии. И не только соображения отвлеченные, идеологические, но и психологические настроения – реалистические, толкали демократию на путь поисков всеобщего мира через стокгольмские совещания и путем пацифистских деклараций.
Другая точка зрения совпадала с официальной позицией правительств зап.-европ. демократии и гласила, что «мир может быть достигнут только путем победы». Через 25 лет, когда мир переживает вновь катастрофу, кто скажет определенно, на чьей стороне было больше утопии и какой путь тогда для культуры и человечества был более целесообразен? 423
Массе, естественно, чужда была отвлеченная постановка вопроса. Отсюда возникала та драма в душе «простого человека», о которой говорил в августовском московском совещании с. р. Вржосек, выступавший от имени петроградского Совета офицерских депутатов: «С одной стороны, мы говорим: боритесь до полного конца, вы должны победить во имя свободной родины, а с другой стороны, мы нашему пролетариату, нашей армии, стране, наиболее бедной духовными и материальными силами, задаем такую колоссальную задачу, которую не может взять на себя ни один пролетариат мира. И если вы, с одной стороны, говорите: “боритесь”, с другой стороны, указываете на Стокгольм и говорите: “ждите оттуда мира”, разве вы не понимаете, какую драму создаете вы в душе человека, как вы разрываете ее на две части. Мы – теоретики, мы – люди народной мысли, конечно, сумеем примирить противоречия и в этих изгибах не потеряться. Но неужели вы думаете, что широкие народные массы не ждут детски-просто вестей мира, как совершенно определенного указания оттуда. И разве вы думаете, что так легко стоять перед смертью?.. Нечеловеческим ужасом наполняется душа – так разве можно в то же самое время его смущать мыслью о мире и говорить: ты должен думать одновременно и о борьбе, и о мире»424.
Вот почва, на которой развивалась в армии бацилла, порожденная эсхатологией фанатичного вождя большевиков. В силу своего собственного внутреннего противоречия революционная демократия не сумела, как не сумело этого по другим причинам и Временное правительство, оказать должное противодействие разлагающей, упрощенной по своей прямолинейности, пропаганде последователей ленинской политики425.
Вовсе не надо принадлежать по своим политическим взглядам к числу «реакционеров», как полагает в своих воспоминаниях Керенский, для того, чтобы признать полную правоту Алексеева, писавшего 16 апреля Гучкову: «Положение в армии с каждым днем ухудшается… армия идет к постепенному разложению». Верховный главнокомандующий лишь удивлялся безответственности людей, писавших и говоривших о «прекрасном» настроении армии. Количество мрачных суждений о состоянии армии возрастает. Известный нам прапорщик-интеллигент из Особой армии, бывший скорее в первые недели после революции оптимистом, употребляет уже слова: «армия погибает» (5 мая). И все же положение было вовсе не так безнадежно, как оно казалось пессимистам. Спасал, вероятно, тот «здравый смысл русского народа», о котором в первые дни революции кн. Львов говорил Алексееву. Надо было не надеяться на «чудо» (так Набоков определяет апрельские настроения военного министра), а только ближе присмотреться к жизни.
Большевистские историки впоследствии должны были признать, что процесс разложения армии «шел гораздо медленнее, чем можно было ожидать», и что этому замедлению содействовали органы армейского самоуправления. Трудно во многом не согласиться с тем, что говорил на московском совещании «представитель армейских и фронтовых комитетов» Кучин, хотя отдельные места его речи, не без основания, вызывали довольно шумные протесты части собрания. Вот что он говорил о роли, которую сыграло в армии новое «самоуправление». «Что сделали комитеты? – спрашивают здесь. Здесь указывают на целый ряд явлений разложения. Указывают, что морального подъема нет, что дисциплина пала и т.д. и т.д., и что в этом виноваты комитеты. Нет, мы утверждаем, что если бы в первые дни революции в армии не были созданы эти организации солдатской массы426, эти организации, объединившие солдат и офицеров, то мы не знаем, что было бы в армии, которая в страшно трудной обстановке освободилась под выстрелами врагов от рокового гнета… Что сделали комитеты с первого дня революции? Они произвели огромную работу организации массы… (я дальше местами делаю некоторую перестановку в последовательности несколько необработанной и разбросанной речи). Мы знаем, если вы видели солдата в первые дни революции, …с какой стихийной потребностью он шел и чувствовал, что ему нужно говорить, нужно организовываться. У него ничего не было. Ему нужно было давать то, чего он не знал. Это давали комитеты… Кто же первый… стал на защиту необходимости нормальных отношений солдат с офицерами? Комитеты. Я утверждаю это про 12-ю армию, представителем которой я являюсь… Революция… не игрушка. Если она была мучительной в армии, если целый ряд конфликтов был в армии, то это потому, что это – революция… огромная масса освободилась от рокового гнета… Она во многих случаях проявила незаконно, может быть, позорно свой гнев… Но что, если бы не было комитетов?.. Если сейчас в отдельных армиях мы переживаем период отсутствия антагонизма между солдатами и офицерами… в этом по существу закономерном и стихийном процессе главное место занимает работа армейских комитетов… Затем возникал целый ряд чрезвычайно важных вопросов… Мы знаем, что не было ни одного комитета из ответственных представителей солдатских и офицерских масс, который… не принял бы участия в борьбе с разлагающим братанием. Если сейчас нет братания в армии, то эту роль, несомненно, сыграли армейские комитеты».
Речь фронтового представителя социалистической демократии была произнесена в момент, отдаленный от мартовских переживаний уже целой полосой революции, которую в отношении армии он сам охарактеризовал «периодом разложения и дезорганизации». Этот «второй период» жизни армии оратор пытался односторонне представить неизбежным «стихийным процессом революции» – «это вина всего, что произошло, это вина не людей и организации, это беда российской революции, которая произошла в момент мировой войны и задыхалась в этой ужасной войне». «Первый период революции, – говорил Кучин, – прошел, как сознательная деятельность некоторых элементов солдатской массы, за которыми слепо и радостно шла солдатская масса, выходившая на сцену сознательной жизни. Во второй период… прошел мучительный процесс в глубинах народной жизни». «Солдатская масса обрадовалась революции, как скорому приходу мира». «Стихийную потребность мира» армейские комитеты пытались влить в «русло международной борьбы за мир» и «энергичной обороны страны». «Не всегда удавалось эту идею воплотить в сознании широких масс», которые разочаровались в революции, не давшей «всего, что они хотели», и которые начали «самостоятельно переваривать всю ту огромную массу вопросов, которые в их мозг, в их жизнь выкинула революция». Естественно, они не могли справиться с такой задачей – на этой почве рождались дезорганизаторские настроения, которые, как в определенном кристалле, собирались вокруг «большевизма». «Не большевизм самостоятельно родил то ужасное, что было в армии, не большевизм безответственный, но большевизм жандармский, потому что жандармы и городовые вступали в армию под лозунгом большевизма и были тем ферментом, который разлагал те настроения, которые создались в армии».