По мнению ген. Врангеля, в «решительные минуты» после переворота не было сделано со стороны старших военных руководителей «никакой попытки овладеть сверху психологией армии». Мы видели, что это было не совсем так. Но, по-видимому, Врангель разделял в то время позицию Деникина, первое впечатление которого при получении циркулярной телеграммы Алексеева было, как мы знаем, формулировано словами: «Ставка выпустила из своих рук управление армией». Ставка упустила момент не в смысле захвата армейского революционного движения в свои руки. Нет! «Грозный окрик верховного командования, поддержанный сохранившей в первые две недели дисциплину и повиновение армией, быть может, мог поставить на место переоценивший свое значение Совет, не допустить “демократизации” армии и оказать соответствующее давление на весь ход политических событий, не нося характера ни контрреволюции, ни военной диктатуры», – пишет автор «Очерков русской смуты», передавая не то вывод современника, не то заключение историка. «Лояльность командного состава и полное отсутствие с его стороны активного противодействия разрушительной политике Петрограда, – по словам Деникина, – превзошли все ожидания революционной демократии».
Сам Деникин совершенно не склонен был идти на уступки – по собственным словам, он, в качестве главнокомандующего фронта, подчеркнуто с самого начала держался системы полного игнорирования комитетов. Период разработки новых реформ застал Деникина на посту нач. штаба верх. главнокомандующего, что не могло не оказывать несомненного влияния на позицию Ставки. Ссылаясь на знание «солдатской психологии», Деникин говорит, что строевые начальники не желали придавать армейским реформам (признавая целесообразность некоторых из них – устранение «некоторых отживших» форм) характер «завоеваний революции»: надо было действовать «исподволь, осторожно». Рецепт довольно утопичный в обстановке революционного действия. Какими силами можно было удержать армии в пределах старого дисциплинарного устава? Здесь между «генералитетом», принявшим переворот, и «революционной демократией», активно участвовавшей в перевороте, лежала непроходимая пропасть, отчетливо определенная в речи Кучина на Гос. Совещании и в декларации, прочитанной Чхеидзе от имени революционной демократии: «Солдаты будут уходить от революции и в ней разочаровываться…»436
Алексеев, как много раз мы могли усмотреть, отнюдь не держался такой непримиримой позиции. В марте у него не было того раздраженного чувства разочарования, которое так отчетливо проявилось в позднейших письмах и записях дневника. Верховный главнокомандующий умел тактично сглаживать шероховатости Ставки, куда «хлынули», по выражению Деникина, смещаемые, увольняемые и недовольные генералы.
«Лояльная борьба», напоминающая весьма отвлеченные директивы командиров 32-й пех. див. о водворении порядка во время революции «без кровопролития», привела бы не только к преждевременному конфликту с Правительством, но роковым образом превратила бы Ставку действительно в центр контрреволюции. Не трудно допустить возможность появления на фронте решительного генерала, не поддавшегося «иллюзиям» и с тенденцией «водворить порядок». Экспансивный Крымов, участник «дворцового переворота», подготовлявшегося до революции Гучковым и др., встретив в 20-х числах марта вызванного в Петербург Деникина, говорил ему: «Я предлагал им (правительству) в два дня расчистить Петроград одной дивизией – конечно, не без кровопролития… Ни за что! Гучков не согласен. Львов за голову хватается: “Помилуйте, это вызвало бы такие потрясения! Будет хуже”. На днях уезжаю к своему корпусу: не стоит терять связи с войсками, только на них и надежда». Надо думать, что подобный разговор Крымова с некоторыми членами Правительства имел место – иначе не мог бы записать нечто совсем аналогичное Бьюкенен со слов кн. Львова. Врангель на основании беседы с Крымовым после его возвращения в 3-й конный корпус, начальником которого он был назначен вместо гр. Келлера, придает несколько иной характер крымовским планам. «Ген. Крымов, повидавши Гучкова, Родзянко, Терещенко и других своих политических друзей, вернулся значительно подбодренным, – пишет Врангель437. – По его словам, Врем. пр., несмотря на кажущуюся слабость, было достаточно сильно, чтобы взять движение в свои руки. Необходимость этого якобы в полной мере учитывалась членами Врем. правительства». Крымов заявлял, что «надо делать ставку на казаков». Если не Крымов, мог быть и другой – по сговору или без ведома правительства. В некоторых военных кругах мысль о «расчистке» революционного Петербурга была популярна. Например, в записях Куропаткина, относящихся к началу мая, попадается имя командующего 6-й армией ген. Горбатовского, который предлагал средство для борьбы с развалом армии «невероятное»: «Сформировать корпус или полкорпуса из офицеров и силою уничтожить петроградский Совет С. и Р. Д.»438. Врангель утверждает, ссылаясь, между прочим, на заявления «всех полков» Уссурийской дивизии, которой он командовал, что «ряд войсковых частей обращался с заявлениями к председателю Правительства, в коих указывалось на готовность поддержать новую власть и бороться со всеми попытками внести анархию в страну». Но Правительство «не решалось опереться на предлагаемую ему самими войсками помощь». Гучков при поездках на фронт «неизменно громко заявлял», принимая депутации от разного рода частей, что Правительство «ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластия нет, что работа Правительства и Совета Р. и С. Д. происходит в полном единении». Дневники Болдырева, Селивачева, Легра вносят существенную поправку: в неофициальных, полуинтимных беседах, на которых рождаются конспиративные затеи, военный министр говорил нечто другое. На Госуд. Совещании и Милюков вспоминал «длинную вереницу депутаций от армии, тогда еще не разложившейся, проходивших перед нами в Мариинском дворце и тревожно спрашивавших нас, Временное правительство первого состава: “Правда ли, что в Петрограде двоевластие, правда ли, что вам мешают самочинные организации? Скажите нам, и мы вас освободим от них”. Я помню и наши смущенные ответы: “Нет, нет, это преувеличено… Были, правда, попытки, но теперь все приходит в равновесие, в порядок”».
Бездействие Правительства толкнуло ген. Врангеля на прямой путь конспирации – создания в центре тайной военной организации. В дни апрельского правительственного кризиса не только были намечены зачатки этой организации (образован был «небольшой штаб», куда бар. Врангель привлек своих однополчан гр. Палена и гр. Шувалова, раздобывши «кое-какие средства»), но, если поверить словам мемуариста, «прочно» налажена была связь со «всеми военными училищами и некоторыми воинскими частями», «отлично» была поставлена разведка – был уже «разработан подробный план занятия главнейших центров города и захвата всех тех лиц, которые могли бы оказаться опасными…» Надо было отыскать имя. «Ни в составе Правительства, ни среди окружающих его общественных деятелей» не было человека, способного «твердой и непреклонной решимостью» положить «предел дальнейшему развалу страны». «Его надо было искать в армии среди немногих популярных вождей. К голосу такого вождя, опирающегося на армию, не могла не прислушаться страна, и достаточно решительно заявленное требование, опирающееся на штыки, было бы выполнено. Считаясь с условиями времени, имя такого вождя должно было быть достаточно “демократичным”». Таких имен Врангель знал «только два» – ген. Лечицкого и ген. Корнилова. С упомянутыми генералами начались переговоры…
К чему могла бы привести гражданская междоусобица, которой так старалось в первые решающие дни революции избегнуть верховное командование? Гадальные карты о судьбах России каждый будет раскладывать по своему разуму и предвидению. Позорный конец войны? Сепаратный мир? Преждевременный развал России? Реставрация при содействии немцев? «Не каждому дано видеть, что можно, – резонерствовал Маклаков на Государственном Совещании. – Политическая программа момента диктуется не волею партий, а волею истории, – говорил он, полагая, что эту «волю» познает «своим инстинктом» «глубинная темная масса народа». – Россия за революцию себя не продаст». Сколько иллюзий семнадцатого года разбила жизнь… историк имеет право установить лишь факт, что все те предначертания, которые рождались в среде военного командования, были чужды психологии момента, и в силу этого неосуществимы. «Покуда верят и хотят этой революции, покуда революционная власть исполняет свой долг, защищает Россию и ведет Россию, до тех пор смешны какие бы то ни было заговоры», – констатировал Маклаков на Государственном Совещании. То, что могло быть еще сомнительным в августе, было бесспорной истиной для марта и апреля. Непродуманные политические авантюры (план ген. Врангеля оказался в точном смысле слова пуфом, встретив весьма небольшие отклики в «правых» кругах) творили лишь злое дело для России. «Достаточная скрытность» никогда не является гарантией, и особенно в той среде, которой не свойственны конспиративные замыслы. Таинственные слухи ползли, сеяли разлад, создавали напряженную общественную атмосферу и расширяли плацдарм, на котором могли возрастать плоды демагогии крайнего сектора революционной демократии.
Глава девятая. Революционное правительство
I. Концентрация власти
1. Идея преемственности
В.Д. Набоков в воспоминаниях уделяет серьезное внимание рассмотрению тех «преюдициальных вопросов», выражаясь ученой терминологией мемуариста, которые беспокоили юристов при поисках правильной внешней формы для выражения акта 3 марта. Можно ли было в действительности считать Мих. Ал. с формальной стороны в момент подписания отречения императором? В случае решения вопроса в положительном смысле, отречение мимолетного кандидата на российский престол могло бы вызвать сомнение «относительно прав других членов императорской фамилии» и санкционировало бы беззаконие с точки зрения существовавших Основных Законов, которое совершил имп. Николай II, отрекшийся в пользу брата. Легисты из этого лабиринта «юридических тонкостей» вышли (или думали выйти), выработав эластичную формулу, гласившую, что «Михаил отказывается от принятия верховной власти». К этому, по мнению Набокова, собственно и должно было свестись «юридически ценное содержание акта». Но «по условиям момента казалось необходимым… воспользоваться этим актом для того, чтобы в глазах той части населения, для которой он мог иметь серьезное нравственное значение, – торжественно подкрепить полноту власти Врем. правит. и преемственную связь его с Гос. Думой»439. В первой декларации Врем. правит., подчеркивает Набоков, «оно говорило о себе, как о кабинете», и образование этого кабинета рассматривалось как «более прочное устройство исполнительной власти». Очевидно, при составлении этой декларации было еще неясно, какие очертания примет временный государственный строй440. Акт, подписанный вел. кн. Михаилом, таким образом, являлся «единственным актом, определявшим объем власти революционного временного правительства и устанавливавшим за ним “в полном объеме и законодательную власть”».
Трудна была задача, которая в дни революции юридически разрешалась на Миллионной. Юридическое сознание Маклакова и через 10 лет не могло примириться со «странным и преступным» манифестом 3 марта, которого вел. кн. не имел права подписывать даже в том случае, если бы он был монархом, ибо манифест вопреки существующей конституции, без согласия Думы, объявлял трон вакантным до созыва Учред. собрания, устанавливал систему выборов этого Учред. собр. и передавал до его созыва Временному правительству абсолютную власть, которой не имел сам подписавший акт. Отвлеченная мысль, парящая в теоретических высотах юридической конструкции и далекая от жизненной конкретной обстановки, приобретает у Маклакова кажущиеся реальные очертания только потому, что он уже в качестве историка-теоретика, как мы видели, в сущности, отрицал наличность происшедшей в стране в февральские дни революции. Новое правительство, по его мнению, имело все шансы (личный престиж, административный аппарат, армию, авторитет преемственности от старой власти), опираясь на поддержку массы, не сочувствующей беспорядкам, одержать верх в конфликте с восстанием. «Преступным актом» 3 марта все было скомпрометировано – манифест явился сигналом (?) восстания во всей России441. Большинство населения – «спокойное и мирное», перестало что-либо понимать, когда увидало, что представители Думы, которым оно доверяло, идут рука в руку с революционерами. Неужели такая картина хоть сколько-нибудь отвечает тому, что происходило в действительности». В феврале – марте произошло нечто социально гораздо более сложное, чем бунт, – это социально более сложное мы и называем «революцией».
Всякая юридическая формула не будет мертворожденной доктриной в том лишь случае, если она соответствует реальным условиям момента и осознана людьми, выражающими психологию этого момента. Милюков в своем историческом повествовании должен был признать, что в «сознании современников этого первого момента новая власть, созданная революцией, вела свое преемство не от актов 2 и 3 марта, а от событий 27 февраля. В этом была ее сила, чувствовавшаяся тогда, – и ее слабость, обнаружившаяся впоследствии». По мнению историка, все последующие «ошибки революции» неизбежно вытекали («должны были развиться», – говорит Милюков) из положения «дефективности в самом источнике, созданном актом 3 марта»442, когда представители «Думы третьего июня», в сущности, решили вопрос о монархии. Нельзя отрицать величайших затруднений, которые возникли и тяжело отзывались на ходе революции, но причины их лежали не в отсутствии монархии в переходное время, а в том, что ни идеологи «цензовой общественности», ни формально представленное ими временное правительство не сумели занять определенной позиции. Здесь действительно сказалась «дефективность» происхождения революционной власти. «Она родилась из революции», – сказал Милюков на митинге 2 марта в Екатерининском зале Таврического дворца. Бесспорно это так, но вышла она из горнила революции в формах, несоответственных с самого зарождения своего этой революции, что и делало ее «внутренне неустойчивой». Как рассказывают, самоарестовавшийся в первые дни в министерстве путей сообщения Кривошеин, узнав о составе Временного правительства, воскликнул: «Это правительство имеет один… очень серьезный недостаток. Оно слишком правое… Месяца два тому назад оно удовлетворило бы всех. Оно спасло бы положение. Теперь же оно слишком умеренно. Это его слабость. А сейчас нужна сила… И этим, господа, вы губите не только ваше детище – революцию, но и наше общее отечество Россию» (Ломоносов). Участие представителя советских кругов, Керенского, в правительстве в качестве «единственного представителя демократии» и как бы контроля власти в смысле ее демократичности443, давая некоторую иллюзию классового сотрудничества и авторитет революционности, вместе с тем еще резче подчеркивало несоответствие, которое отмечал испытанный деятель старого режима, представитель либерального направления в бюрократии. Только недоразумением можно объяснить утверждение Маклакова, что революция привела к власти «умеренных». В жизни фактически было совсем другое. Такое несоответствие неизбежно должно было порождать острый конфликт между реальной действительностью и идеологической фикцией.
Никак нельзя сказать, что правительство попыталось отчетливо провести в жизнь формулу, выработанную государствоведами 3 марта и предоставлявшую ему «всю полноту власти». Очевидно, эта формула была не ясна в первые дни и самим политическим руководителям. Получилось довольно путаное положение, совершенно затемнявшее ясную как будто бы формулу. Юридическая концепция преемственности власти от старых источников мало подходила к революционной психологии, с которой с каждым днем приходилось все больше и больше считаться. Наследие от «старого режима» отнюдь не могло придать моральной силы и авторитета новому правительству. И мы видим, как об этой преемственности внешне стараются забыть. Яркую иллюстрацию дает история текста первого воззвания Правительства к стране, которое в дополнение к декларации, сопровождавшей создание власти, должно было разъяснить народу смысл происшедших исторических событий. Поручение составить проект было дано Некрасову, который пригласил к выполнению его «государствоведов» Набокова и Лазаревского. Проект был выработан при участии еще члена Думы Добровольского, доложен 5 марта Правительству, встретил «некоторые частные возражения», как потом узнал Набоков, и передан был для «переделки» Кокошкину. Последний представил текст, «заново» переделанный Винавером, и в таком виде воззвание было санкционировано Правительством и опубликовано 6 марта. Так как воззвание печаталось опять в типографии мин. пут. сообщ., то неожиданно у Ломоносова оказался и первоначальный проект, который, по его словам, был передан ему для напечатания Некрасовым. Мы имеем возможность таким образом сравнить два текста. Напечатанное нельзя назвать «целиком написанным» Винавером – это лишь переделка набоковского текста. Воззвание вышло компактнее и более ярким: «Совершилось великое! Могучим порывом русского народа низвергнут старый порядок. Родилась новая свободная Россия… Единодушный революционный порыв народа и решимость Гос. Думы создали Временное правительство, которое и считает своим священным и ответственным долгом осуществить чаяния народные и вывести страну на светлый путь свободного гражданского устроения… Учредительное собрание издаст… основные законы, обеспечивающие стране незыблемые основы права, равенства и свободы» и т.д. Что же было устранено? – вся историческая часть444 и, следовательно, отпал рассказ о том, как отрекся Царь, как передал он «наследие» брату, и как «отказался восприять власть» вел. кн.
Нельзя не усмотреть здесь устранения, сделанного сознательно в определенных политических видах. Это так ясно уже из того, что тогдашний политический вождь «цензовой общественности», в корне изменивший в эмиграции свои политические взгляды и в силу этого давший в позднейшей своей книге «Россия на переломе» иную концепцию революции, мог написать через 10 лет, наперекор тексту, помещенному в «Истории»: «Уходившая в историю власть в лице отказавшегося вел. кн. Мих. Ал. пробовала (?!) дать правительству санкцию преемственности, но в глазах революции этот титул был настолько спорен и так слабо формулирован самим (?!) вел. кн. Мих. Ал., что на него никогда впоследствии не ссылались»445.
Совершенно естественно, что в Петербурге скрывали о назначении кн. Львова указом отрекшегося Царя, которое было сделано по инициативе думских уполномоченных согласно предварительному плану. Шульгин вспоминает, что, когда он «при удобном случае попробовал об этом напомнить на Миллионной (вернее всего на вечернем заседании в Таврическом дворце), ему сказали, что надо «тщательно скрывать», чтобы не подорвать положения премьера… Но указ был опубликован на фронте 4-го. О нем, конечно, узнали в Петербурге, как и о назначении вел. кн. Ник. Ник. Это вызвало волнение, и «Известия» 6 марта писали: «Указ Николая II превратил кн. Львова из министра революции в министра, назначенного царем, хотя и бывшим», и «демократия должна требовать от Врем. правительства, чтобы оно прямо и недвусмысленно заявило, что признает указ Николая II о назначении кн. Львова недействительным. Если правительство откажется выполнить это требование, оно тем самым признается в своих монархических симпатиях и обнаружит, что недостойно звания Временного правительства восставшего народа. Революция не нуждается в одобрении бывшего монарха».
Умалчивая о преемственности своей от акта 3 марта, Правительство тем самым уничтожало то «юридическое значение», которое государствоведы находили в содержании этого акта. Преемственная связь правительства с конституцией низвергнутого революцией политического строя, выраженная по замыслу легистов в формуле «по почину Гос. Думы возникшему», была сама по себе весьма относительна. Во имя логики юридическая мысль делала некоторый подлог, который совершала и политическая мысль во имя тактики. Еще 1 марта в воззвании Трудовой группы массы призывались «идти на штурм последней твердыни власти, самоотверженно подчиняясь временному правительству, организованному Гос. Думой». Под временным правительством здесь подразумевался Временный Комитет Гос. Думы. Но при чем в сущности была Гос. Дума, как таковая? Временный Комитет был избран частным совещанием членов Думы и сделался «фактором революции». Далее произошло соглашение Временного Комитета с Исп. Ком. столь же самочинно собравшегося Совета Р. Д., т.е. соглашение «двух революционных сил». По этому соглашению Временный Комитет назначил министров – в сущности, с молчаливого одобрения Исп. Комитета. Тут и происходит подлог, когда Врем. Комитет заменяется термином даже не частного совещания Думы, которое больше не собиралось в дни переворота, а старым законодательным учреждением, именовавшимся «Государственной Думой». Суррогат учреждения становится синонимом самого учреждения. И такое словоупотребление делается общим местом – и в официальных актах (начиная с первого «манифеста» Временного правительства), и в официальных воззваниях, и в агитационной литературе.
До манифеста 3 марта московская печать (петербургская не выходила) рисует организацию власти приблизительно так, как охарактеризовал положение Родзянко в разговоре с Рузским: «Верховная власть временно перешла к народному представительству в виде Государственной Думы, – писало «Утро России». – Эта “третьеиюньская Дума”, пройдя через закаляющее горнило испытаний военных лет с их мрачными переживаниями и ужаснувшими всех разоблачениями… предстоит перед страной совсем в ином образе, чем пять лет назад. Сейчас эта Дума с честью выполнила свой долг перед народом, с патриотической решительностью вырывая верховную власть из недостойных рук, и стала естественно организующим центром, вокруг которого сплачивается отныне новая, свободная Россия… И, как организующий страну центр, мы признаем Гос. Думу, мы приветствуем ее, мы ей повинуемся». «Государственная Дума – вот наш национальный вождь в великой борьбе, всколыхнувшей всю страну», – говорило «Русское Слово». И только «Рус. Вед.» выражались более осторожно: «Думский Комитет есть зародыш и первая временная форма исполнительной власти, признающей свою ответственность перед страной и пользующейся ее доверием». Московская печать была всецело во власти зарождавшейся легенды о том, что Гос. Дума «революционно воспротивилась роспуску».
В связи с организацией новой исполнительной власти (уже не Думского Комитета, а Временного правительства) воззвание партии народной свободы от 3 марта обращалось к гражданам: «Дайте созданному Гос. Думой правительству сделать великое дело освобождения России». В письме 3 марта к новому премьеру вел. кн. Ник. Ник., высказываясь «категорически против соглашения с Советом Р. Д. по вопросу о созыве Учр. собрания», писал: «Я ни одной минуты не сомневаюсь, что Временное правительство, сильное авторитетом Гос. Думы и общественным доверием, объединит вокруг себя всех патриотически мыслящих русских людей». После акта отречения Мих. Ал. верховный главнокомандующий, обращаясь к населению Кавказа, говорил о Гос. Думе, представляющей из себя «весь русский народ» и назначившей временное правительство до тех пор, пока «народ русский, благословляемый Богом, скажет на Всенародном Учред. собрании, какой строй государственного правления он считает наилучшим для России». В «Вестнике Врем. правит.» 8 марта опубликованы были воззвания к «братьям офицерам и солдатам» и жителям деревни от имени Государственной Думы, подписанные ее председателем… В специальном воззвании Родзянко к «офицерам, матросам и рабочим» судостроительных заводов в Николаеве, подписанном в виде исключения «председателем Врем. Комитета», подчеркивалось, что новое правительство избрано «из членов Госуд. Думы, известных своей преданностью народной свободе»446. Эта терминология перешла и в позднейшие изыскания: Маклаков, напр., прямо говорит о назначении Царем кн. Львова, избранного Думой; Милюков в «Истории» и равно Керенский в своих историко-мемуарных повествованиях очень часто употребляют термин «Государственная Дума» вместо «Временного Комитета».
Отмеченная тенденция не может быть случайной – слишком определенно проходит она в первые дни после стабилизации положения. Она имеет целью несколько затушевать в общественном сознании активную роль, которую пришлось играть петроградскому Совету в организации временной государственной власти. Надо думать, что Цент. Ком. партии к. д. сознательно не упомянул в своем воззвании 3 марта об участии Совета, равно как и в официальной осведомительной радиотелеграмме, составленной Милюковым и отправленной в тот же день правительством за границу, функции Совета (одной из «наиболее влиятельных» левых политических организаций) сводились к «политическому благоразумию», а все организующее действие приписывалось Временному Комитету Гос. Думы, солдатскими демонстрациями в пользу которой началась революция 27 февраля. Это не была «карикатура на революцию», как утверждают левые мемуаристы, но это была стилизация революции (сделанная в мягких тонах) под вкус руководителей тогдашней «цензовой общественности»447. «Манифест» 6 марта совсем умалчивал о Совете, говоря только о решимости Гос. Думы и революционных порывах народа.
Бесспорно, авторитет Гос. Думы чрезвычайно вырос в сознании масс в первое время революции. Дума, по признанию Керенского, явилась как бы «символом народа и государства в первые мартовские дни». Правительство не отделялось от Думы – свидетельствовал впоследствии отчет уполномоченной Врем. Комитетом Комиссии, которая была послана на фронт и в провинцию. Их престиж «везде» стоял «очень высоко» – даже такие большевистские деятели, как Крыленко, признавали, что на фронте нельзя было «резко» ставить вопрос о том, что правительство не может защищать интересы народа. Но обыватель не слишком разбирался в терминологии, и поэтому не приходится обманываться – это был авторитет не старого законодательного учреждения, символизировавшего народное представительство, о котором говорила радиотелеграмма за границу, а учреждения, явившегося истоком Временного Комитета, на котором почила благодать революции448… Сама по себе Государственная Дума, исчезнувшая в часы переворота (brusquement – по выражению Керенского), была уже фикцией, которую едва ли возможно было воплотить в конкретном образе. Родзянко говорит, что он настаивал на том, что акты отречения Николая II и Михаила должны «состояться в публичном заседании Гос. Думы». Дума, таким образом, «явилась бы носительницей Верховной власти и органом, перед которым Временное правительство было бы ответственным… Но этому проекту решительно воспротивились…» Надо было признать, что действовавшая до переворота конституция осталась в силе и после манифеста 3 марта, но «юристы кадетской партии резко возражали, считая невозможным подвести под такое толкование юридический фундамент».
Идею созыва Думы разделял и Гучков. Он считал, что Временное правительство оказалось висящим в воздухе. Наверху – пустота, внизу – бездна. Единственным выходом из положения какого-то «захватчика власти – самозванца» мог явиться созыв законодательных учреждений, имевших как-никак «санкцию народного избрания». Гучков допускал некоторую перелицовку в их составе, примерно в духе той, которая производилась тогда в земских и городских самоуправлениях. «В беседах со своими коллегами по Врем. правительству, – рассказывает Гучков в воспоминаниях, – я несколько раз поднимал вопрос о созыве Думы, но не нашел среди них ни одного сочувствующего этой идее… А.И. Шингарев, объясняя свое отрицательное отношение к моему предложению восстановить права Гос. Думы, сказал мне: “Вы предлагаете созвать Думу, потому что недостаточно знаете ее состав. Если бы надо было отслужить молебен или панихиду, то для этого ее можно было бы созвать, но на законодательную работу она не способна”». Разговор с Шингаревым, передаваемый Гучковым, подтверждает указание на то, что юридическая концепция, установленная толкованием акта 3 марта со стороны государствоведов, не была ясна и лидерам партий. Ими руководила политическая целесообразность, т.е. юридически нечто весьма расплывчатое. Родзянко считал, что отрицательное отношение к идее созыва Гос. Думы вытекало из стремлений деятелей кадетской партии, желавших «пользоваться во всей полноте своей властью». Такое же приблизительно толкование дает и Гучков, не нашедший сочувствия своей идее и вне Временного правительства: «Даже среди членов Комитета Гос. Думы я нашел только двух членов, готовых поддержать мою идею»449.
«Кадетские юристы» стояли на почве концепции, установленной их толкованием акта 3 марта и иллюстрирующей существовавшую до отречения «конституцию». Политическая логика была на их стороне. Вопрос о взаимоотношениях Временного правительства и Временного Комитета Гос. Думы возник в первом же заседании Правительства 4 марта, когда кн. Львов предложил «точно определить объем власти, которым должно пользоваться Вр. пр. до установления Учред. собр. формы правления». Из сохранившегося наброска протокола этого заседания видно, что министрами было высказано мнение, что «вся полнота власти должна считаться переданной не Государственной Думе, а Временному правительству». Отсюда возникал вопрос о «дальнейшем существовании Комитета Гос. Думы и казалась сомнительной возможность восстановления занятий Гос. Думы450. Временный Комитет, выполнивший легшие на него функции, формально подлежал ликвидации. В «Рус. Вед.» можно было прочитать сообщение, что участники совещания членов Гос. Думы 5-го также склонялись к тому, что «члены Думы не должны настаивать на сохранении Временного Комитета». Между тем устранение этой фикции отнюдь не было в интересах «цензовой общественности», ибо устранение Временного Комитета означало и устранение авторитета не существовавшего уже государственно-правового учреждения – «Думы». Популярность слов «Государственная Дума» в первые недели революции являлась столь сильным притягивающим магнитом, что почти естественно представитель Временного правительства и в то же время «советский» деятель, прибыв в Ставку, приветствовал Алексеева именно от Государственной Думы: «Позвольте мне, – сказал Керенский, – в знак братского приветствия армии поцеловать вас, как верховного ее представителя, и передать родной армии привет от Государственной Думы». Член Думы Янушкевич в своем отчете Временному Комитету о поездке на Северный фронт в первых числах марта рассказывал, какой поистине «царский прием» был ему оказан: повсюду толпы народа встречали его с музыкой, «носили на руках», перед ним «склонялись знамена». И очень скоро те же члены частного совещания Гос. Думы выносят постановление (14 марта) о том, что до созыва Учред. собрания Государственная Дума является «выразительницей мнения страны».
Не совсем прав Родзянко в своем утверждении, что Правительство не пошло рука об руку с народным представительством – об этом бывший председатель IV Думы говорил в Московском государственном совещании, называя «третьеиюньскую» Думу «всенародным представительством»451. На практике Правительство всемерно покровительствовало Временному Комитету – его агитационной деятельности на фронте и в провинции. Для этой агитации были предоставлены все возможности452. И надо признать, что, если «ломка» старого строя все же прошла благополучно, если «взбаламученное море» народных страстей к концу третьего месяца революции не затопило страну, то в этом немалая заслуга принадлежит созданному 10 марта «отделу сношений Временного Комитета с провинцией». Как свидетельствует его отчет, члены Думы разных партий, объезжая провинции в сопровождении делегатов Совета, несли вглубь России идею единства политического фронта – все они тогда были охвачены революционным пылом неофитов и никаких реакционных заданий себе не ставили… Через посредство Временного Комитета из членов Думы назначались особые уполномоченные – комиссары Правительства.
Бытовое значение Временного Комитета лежало в иной плоскости, нежели его государственно-правовое положение. В первое время это разграничение не только не было проведено отчетливо, но скорее затемнено – быть может, из нежелания разрубать гордиев узел, который представляла собой проблема формального упразднения Государственной Думы. Состояние балансирования приводило к вредной сумятице в умах. Вот показательный разговор Рузского с Родзянко, последовавший 18 марта… «В различных газетах, – говорил Рузский, – упоминается о Временном правительстве, сочетаемом с Советом министров. В «Утре России» от 16 марта даже прямо сказано дословно: опубликовано постановление Верховного Правительства именовать впредь до установления постоянного правительства Совет министров – Временным правительством. У граждан тоже заметно шатание в понимании того, что следует считать Временным правительством. По моему представлению вопрос является ясным, что правительство составляет Временный Комитет из состава членов Думы, являющихся избранниками народа, а Совет министров с министром-президентом кн. Львовым во главе есть исполнительный орган». «Под понятием Временное правительство, – авторитетно разъясняет Родзянко, – надо понимать Совет министров, который и есть исполнительный орган и которому Временный Комитет Г. Д. делегировал от имени народного представительства полноту власти. Временный Комитет Г. Д. является органом высшего контроля над действиями исполнительной власти и в случае удаления от власти кого-либо из господ министров – заменяет таковых». Сославшись на акт отречения Мих. Ал., подтверждающий его толкование, Родзянко прибавлял: «Таким образом, никакой неустойчивости нет. Временное правительство носит в себе исполнительную и отчасти законодательную власть по соглашению с Временным Комитетом Г. Д.». «Во всяком случае, должен вам сказать, – возражает Рузский, – что неустойчивость существует, и мне приходилось говорить с лицами вполне солидными и уравновешенными, которые категорически высказывались, что по их пониманию высшим нынешним правительством является Комитет Гос. Думы. С этим вопросом связана также присяга. Мне кажется, что следовало бы каким-либо актом разъяснить, чтобы не было поводов для каких-либо кривотолков». – «Я переговорю о ваших сомнениях с кн. Львовым, но на днях выйдет в печати журнал о наших заседаниях перед образованием Временного правительства или Совета министров, и тогда все разъяснится. Я прошу вас, однако, придерживаться вышеизложенного мною толкования о распределении власти».
Сомнения, связанные с присягой, были не только на Северном фронте. Деникин вспоминает, что к нему от частей корпуса (в Румынии) стало поступать «множество» недоуменных вопросов, среди них был и вопрос: «Кто же у нас представляет верховную власть – Временный Комитет, создавший Временное правительство, или это последнее?» Деникин «запросил», но «не получил ответа». «Само Временное правительство, по-видимому, не отдавало себе ясного отчета о существе своей власти», – замечает будущий начальник штаба Верховного Главнокомандующего революционного правительства. Аналогичные сомнения возникали во всех кругах. Вот донские шахтеры, представитель которых специально прибыл в Петербург для разъяснения недоуменных вопросов и ставил их в заседании Исп. Ком. 19 марта. Эти вопросы обращены и к Совету, и к Комитету Гос. Думы, который донецкие шахтеры склонны рассматривать как высшую государственную власть: Совет запрашивался об отношении его к «временному правительству», о директивах «проведения в жизнь классовых интересов», о лозунге «долой войну»; Комитет Г. Д. просили разъяснить: «какую форму правления предполагает Комитет», как будут связаны «местные выборные организации самоуправления с центральной властью», «оборонительная или наступательная война». Наконец, шахтеры интересовались «мнением всех» о времени созыва «Учр. собрания» и вопросом, «как действовать против отдельных групп, самостоятельно выступающих по вопросам, которые имеют общегосударственное значение». Что ответил шахтерам Исп. Ком., мы не знаем. Но мы знаем, что все вопросы, касающиеся структуры власти, по существу оставались без ответа, хотя уже в первые дни при Правительстве была во главе с Кокошкиным особая «государственно-правовая комиссия» для рассмотрения юридических вопросов, связанных с изменением политического строя… Выхода из заколдованного круга недоумений и противоречий не было указано или не было найдено. Ген. Радко-Дмитриев в приказе по армии Западного фронта на месте по собственному разумению разъяснил «недоуменные» вопросы: отменять существующие законы может лишь «законно установленная власть, олицетворяемая Исп. Ком. Гос. Думы и новопоставленным правительством» («Изв.», 10 марта). В армии среди командного состава, как указывают даже официальные рапорты, на первых порах, очевидно, прочно укоренилось представление, что после переворота высшим законодательным учреждением остается Государственная Дума, перед которой ответственно новое министерство, составленное из членов Думы453.