466. В докладе Временному Комитету Гос. Думы его отдела «сношений с провинцией» говорилось даже, что назначение комиссарами председателей губернских и уездных управ вызвало «общее недовольство». Правительство пошло «навстречу желаниям населения» и предложило вместо неприемлемых для него «назначенных комиссаров» представлять своих кандидатов. Вот те условия, при которых в центре появилось газетное интервью кн. Львова. Можно ли сказать вслед за Набоковым, что Правительство считалось «не с действительным интересом, а с требованиями революционной фразы, революционной демагогии и предполагаемых настроений масс»? Здесь как раз Правительство проявило целесообразную гибкость и не дало переродиться местному «правотворчеству» в уродливые формы анархии. Еще вопрос: не привели ли бы последовательные попытки административной опеки, т.е. назначения правительственных комиссаров «поверх» создавшихся в дни переворота общественных организаций, к большей дезорганизации, чем это было в марте.
III. Социальная политика
1. Роковая презумпция
Местное «правотворчество» касалось не только сферы управления – оно распространялось на все области жизни. Правительство как-то всегда и везде опаздывало. Это и питало бытовое двоевластие. В чем же был секрет? Правительство запаздывало отчасти из-за присущего ему догматического академизма. Люди, составлявшие первую генерацию Временного правительства, стремились дать стране наилучшие законы, не всегда считаясь с реальной потребностью революционного момента467.
В области законодательных предположений и разработки проектов деятельность Правительства была широка и плодотворна – с удовлетворением вспоминает Набоков. В позднейшей правительственной декларации 26 апреля перечислялось то, что сделало «призванное к жизни великим народным движением правительство за два месяца своего пребывания у власти согласно обязательству, скрепленному присягой для осуществления требования народной воли» (подразумевалось «соглашение» 2 марта): «Наряду с напряженной деятельностью, посвященной текущим и неотложным нуждам государственной жизни, обороне страны от внешнего врага, ослаблению продовольственного кризиса, улучшению транспорта, изысканию необходимых для государства финансовых средств – оно уже осуществило ряд реформ, перестраивающих государственную жизнь России на началах свободы, права. Провозглашена амнистия. Отменена смертная казнь. Установлено национальное и вероисповедное равенство. Узаконена свобода собраний и союзов. Начата коренная реорганизация местного управления и самоуправления на самых широких демократических началах… Из необходимых для этой цели законоположений изданы уже постановления о выборах в Городские Думы и о милиции. Выработаны и будут изданы в самом непродолжительном времени постановления о волостном земстве, о реформе губернского и уездного земства, о местных правительственных органах, местном суде и об административной юстиции. Установлен план работы по составлению Положения о выборах в Учр. собрание… В отношении устройства армии… осуществляются демократические реформы, далеко опережающие все, что сделано в этом направлении в наиболее свободных странах мира… Для подготовки к Учр. собранию проекта справедливого и согласного с интересами народа решения великого земельного вопроса образован Главный Земельный Комитет… Отношение Правительства к национальным вопросам нашло себе ясное и определенное выражение в актах, идущих навстречу автономии Финляндии, в признании за Польшей прав на объединение и государственную независимость… Призванное к жизни великим народным движением Временное правительство признает себя исполнителем и охранителем народной воли. В основу государственного управления оно полагало не насилие и принуждение, а добровольное повиновение свободных граждан созданной ими самими власти. Оно ищет опоры не в физической, a в моральной силе. С тех пор как Врем. правительство стоит у власти, оно ни разу не отступило от этих начал. Ни одной капли народной крови не пролито по его вине, ни для одного течения общественной мысли им не создано насильственной преграды».
К сожалению, проза жизни требовала другого – не творческих предположений, а творческого осуществления. Второго марта, когда определялись «требования народной воли», во имя сочетания двух сил, совершивших революцию, были отброшены все социально-экономические программы, которые неизбежно и властно должны были выдвинуться на другой же день. Новое правительство оказалось без социальной программы – без того минимума, который надлежало осуществить в переходное время, до Учредительного собрания. Без такого удовлетворения вожделенных мечтаний масс никакая власть ни при каких условиях не могла бы «канализировать» (выражение Милюкова) революционную стихию, ибо ее нельзя было успокоить и удовлетворить только словесным пафосом о политических и гражданских свободах. Когда впоследствии б. лидер «цензовой общественности» на июньском съезде партии к. д. говорил, что задача партии «защитить завоевания революции, но не углублять ее», его слова не могли звучать в унисон с тогдашним восприятием масс, но и в дни мартовского «общенародного порыва» они были бы чужды.
Мешало не классовое сознание буржуазного правительства, на котором революционные демагоги строили свою агитацию. Неверно, что Временное правительство представляло «интересы капитала и крупного землевладения», несмотря на присутствие в нем «нескольких либеральных людей», как утверждал представитель читинского Совета Пумпянский на мартовском Совещании Советов. И не только он, но и все единомыслившие с ним. Полк. Пронин вспоминает, как вел. кн. Сергей Мих., узнав о составе Временного правительства, заметил несколько поверхностно: «Все богатые люди». «Князь – богач», – повторил о кн. Львове Троцкий. Нет, миллионы Терещенко и Коновалова рефлекторно не окрашивали политики «благоверного правительственного синклита» (под таким титлом в церквах поминалась «революционная» власть). Неудачный термин – «цензовая общественность» – не покрывал собою Временное правительство. Последнее далеко не представляло собою «гармоническое целое», но как целое оно пыталось не сходить с позиций арбитра между классовыми стремлениями – лидер «революционной демократии» Церетели с полной искренностью мог говорить, что Правительство не вело «классовой политики»468.
Правительство было в тисках той презумпции, в атмосфере которой оно возникло. От этого гипноза оно не могло окончательно отрешиться, несмотря на грозные симптомы иногда клокочущей и бурлящей стихии. В сознании в гораздо большей степени отпечатлелся тот общий облик февральских дней, который побудил «Речь» назвать русскую революцию «восьмым чудом света» и внушил некоторую иллюзию политикам, что страна на первых порах может удовлетвориться своего рода расширенной программой прогрессивного блока: «в стране нет и признаков волнений и событий, возбуждающих опасения», – говорил Родзянко на частном совещании членов Гос. Думы 5 марта. В критические часы впоследствии в интимных беседах, как записывают современники, члены Правительства признавались, что они «вовсе не ожидали, что революция так далеко зайдет». «Она опередила их планы и скомкала их, – записывает ген. Куропаткин беседу с кн. Львовым 25 апреля, – они стали щепками, носящимися по произволу революционной волны». Действительность была не так уж далека от безвыходного положения, характеристику которого давали последние слова премьера. Жизнь довольно властно предъявляла свои требования, и Правительство оказывалось вынужденным идти на уступки – творить не свою программу, а следовать за стихией. Оно попадало между молотом и наковальней – между требованиями подлинной уже «цензовой общественности», маложертвенной и довольно эгоистично и с напором отстаивавшей свои имущественные интересы, и требованиями революционной демократии, защищавшей реальные, а подчас и эфемерные интересы трудовых классов – эфемерные потому, что революция, как впоследствии выразился один из лидеров «революционной демократии», «инерцией собственного движения была увлечена за пределы реальных возможностей» (Чернов). Эту «инерцию собственного движения» проще назвать демагогией, ибо все безоговорочные ссылки на «железную логику развития революции», которую наподобие «лавины, пришедшей в движение, никакие силы человеческие не могут остановить» (Троцкий), являются попытками или запоздалого самооправдания, или безответственного политиканства. Достаточно ярко выразил закон «инерции» на мартовском Совещании Совета уфимский делегат большевик Эльцин, не оторвавшийся еще тогда от общего социалистического русла и возражавший «дорогому нам всем меньшевику Церетели»; этот враг «государственного анархизма» линию поведения революционной демократии определял так: «Она должна заключаться в том, чтобы выше и выше поднимать революционную волну, чтобы не дать ей возможности снизиться, ибо… если эта волна снизится, то… останется отмель, и на этой отмели останемся мы… а Временное правительство будет в русле реки, и тогда нам несдобровать».
Мы не знаем, сумело ли бы правительство иного состава – правительство, рожденное на почве большей или меньшей договоренности о войне и социальной программе-минимум, которую надлежало осуществить в «переходное время» – до Учр. собрания469, преодолеть многообразную стихийную «лавину»; оно встретило бы к тому же большее противодействие со стороны тех классов, которые, в общем, поддерживали политику власти «цензовой общественности». Вокруг такого неизбежно коалиционного правительства могла бы создаться если не однородная правительственная пария, то объединение партийных группировок, связанное как бы круговой порукой, – оно давало бы правительству бо́льшую базу, чем легко улетучивающиеся настроения «медового месяца». Такое правительство могло бы действовать смелее и решительнее, и ему легче было бы противостоять демагогии. Если договор был немыслим в момент, когда нужно было немедленно действовать, то ход революции неизбежно предоставлялся игре случайностей. Временному правительству первого состава побороть стихию органически было не под силу. Уже 2-го Гиппиус записала свои «сомнения насчет будущего» – ее сомнения аналогичны тем, которые высказывал Кривошеин: «Революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенского…» «Я абсолютно не представляю себе, во что превратится его (Милюкова) ум в атмосфере революции. Как он будет шагать на этой горящей, ему ненавистной почве… Тут нужен громадный такт; откуда – если он в несвойственной ему среде будет вертеться?» Психология, отмеченная беллетристом-наблюдателем, в гораздо большей степени влияла на неустойчивую политику власти, нежели отсутствие того волевого импульса, которое так часто находят в действиях Временного правительства470. Решительнее других выразил это мнение вышедший из состава Правительства и мечтавший о крутых контрмерах для борьбы с революцией Гучков; он определял характер правительства словом «слякоть». (Запись Куропаткина 14 мая.) Некоторое исключение Гучков делал для Милюкова… Суть же была не в «интеллигентском прекраснодушии», а в том, что Правительство усваивало декларативный «язык революции», т.е. в некоторой степени дух времени, но не ее сущность. Отсюда рождалось впечатление, что Правительство является лишь «пленником революции», как выразился один из ораторов большевистской конференции в конце марта.
2. Восьмичасовой рабочий день
Конечно, неверно утверждение Керенского в третьей его книге, предназначенной для иностранцев (L’expйrience), что социальному творчеству Временного правительства была положена преграда той клятвой, которую члены Правительства вынуждены были дать – не осуществлять никаких реформ, касающихся основных государственных вопросов: такой клятвы члены Правительства не давали, и во всяком случае, она не воспрепятствовала почти в первые дни декларативно провозгласить, по тактическим соображениям, независимость Польши471. Следует признать, что огромной препоной для социальных экспериментов являлась война с ее напряженными экономическими требованиями. Сама по себе война психологически могла содействовать восприятию тех социально-экономических заданий, которые ставили социалистические партии. Весь мир в той или иной степени переходил к планомерному государственному вмешательству в народное хозяйство. Даже дореволюционное «царское» правительство в России вынуждено было робко вступить на путь регулирования и контроля производства. Но революция, символизировавшая собою хирургическую операцию над общественным организмом, грозила зарезать ту курицу, которая несла во время войны, по выражению Шингарева, «золотые яйца». В этой несовместимости революции с войной и крылась причина подлинной трагедии России – трагедии, из которой без потрясений, при растущем экономическом кризисе, найти выход было чрезвычайно трудно.
Иллюстрацией к сказанному представляется история вопроса о восьмичасовом рабочем дне, стихийно выдвинувшегося в Петербурге в первые же дни и отнюдь не по инициативе Совета – скорее даже «вопреки директивам» центра. Вопрос возник в связи с вынесенной по докладу Чхеидзе 1170 голосами против 30 резолюцией Совета 5 марта по поводу прекращения политической стачки. Указывая, что «первый решительный натиск восставшего народа на старый порядок увенчался успехом и в достаточной степени обеспечил позицию рабочего класса в его революционной борьбе», Совет признал «возможным ныне же приступить к возобновлению работ в петроградском районе с тем, чтобы по первому сигналу вновь прекратить начатые работы». Возобновление работ – мотивировал Совет – «представляется желательным ввиду того, что продолжение забастовок грозит в сильнейшей степени расстроить уже подорванные старым режимом продовольственные силы страны». «В целях закрепления завоеванных позиций и достижения дальнейших завоеваний» Совет «одновременно с возобновлением работ» призывал к «немедленному созданию и укреплению рабочих организаций всех видов, как опорных пунктов для дальнейшей революционной борьбы до полной ликвидации старого режима и за классовые идеалы пролетариата». Вместе с тем Совет объявлял, что он приступает к «разработке программы экономических требований, которые будут предъявлены предпринимателям (и правительству) от имени рабочего класса». В последующем обращении к рабочим, в связи с происходившими «недоразумениями и конфликтами», Совет 9 марта отмечал, что «за небольшими исключениями рабочий класс столицы проявил поразительную дисциплину, вернувшись к станкам с такой же солидарностью, с какой он оставил их несколько дней тому назад, чтобы подать сигнал к великой революции»472. Это «небольшое исключение», под влиянием пропаганды большевиков, заявило о своем неподчинении директивам Совета, потому что, как говорилось, напр., в резолюции рабочих завода «Динамо», «революционная волна не захватила всей России» и «старая власть еще не рухнула» – при таких условиях о «ликвидации забастовок не может быть и речи». Однородных по внешней форме резолюций с требованием «немедленного ареста Николая и его приспешников» мы коснемся в другом контексте473. В них, кроме призывов к «прекращению кровавой бойни», «классам неимущим ненужной» и т.д., заключалось и требование установления 8-часового рабочего дня.
Таков был боевой лозунг, выставленный большевиками; он искони органически вошел в сознание рабочей среды и потому легко был воспринят и на тех собраниях, на которых в «лояльных» резолюциях о возобновлении работ как бы высказывалось доверие Временному правительству. «Только 8-часовой рабочий день может дать пролетариату, – говорилось в одной из них, принятой в Москве, – возможность на широкое активное участие в политической и профессиональной борьбе. Только полное раскрепощение рабочего класса от тяжелой изнурительной работы может дать возможность рабочему классу стоять на страже интересов своего народа и принять участие в созыве Учредительного собрания… Полагая, что лозунг о 8-часовом рабочем дне является также политическим лозунгом, а потому осуществление рабочего дня не может быть отложено на будущее, необходимо немедленно провести в жизнь 8-часовой рабочий день для всех наемных работников»474. Красной нитью в огромном большинстве резолюций о введении 8-часового раб. дня (по крайней мере в Москве) проходит мысль о необходимости введения его в общегосударственном масштабе: «Временное правительство особым декретом впредь до утверждения закона о нормировке рабочего дня должно установить 8-часовой рабочий день на всю Россию».
Жизнь, однако, опережала академические решения, и на заводах после восстановления работ происходило «непрерывное недоразумение» – явочный порядок введения ограничительного рабочего времени, смена администрации и т.д. В воззвании 9 марта петроградский Совет, высказываясь против «разрозненных выступлений отдельных фабрик», осуждая «абсолютно недопустимые эксцессы» (порча материалов, поломка машин и насилия над личностью), которые «способны лишь причинить величайший вред рабочему делу, особенно в переживаемый тревожный момент», еще раз подчеркнул, что он разрабатывает «перечень общих экономических требований, которые будут предъявлены фабрикантам и правительству от имени рабочего класса». В то же время Совет предостерегал предпринимателей против «недозволительных» в отношении к «борцам за освобождение родины» попыток явного и тайного локаута и грозил, что «принужден будет с величайшей энергией вступить в борьбу с этими злоупотреблениями предпринимателей, особенно постыдными в переживаемые нами дни»… в случае закрытия фабрик Совету «придется поставить перед рабочим классом, перед городским общественным управлением и перед Временным правительством вопрос о муниципализации подобных предприятий или о передаче их в управление рабочих коллективов».
Под влиянием этого низового «террора» петербургское общество фабрикантов и заводчиков само, при посредничестве министра торговли и промышленности Коновалова, обратилось в Совет для улажения возникшего конфликта с рабочими, и 10-го было достигнуто соглашение, устанавливающее впредь до издания закона о нормировке рабочего дня 8-часового «действительного труда» (сверхурочные работы по особому соглашению), учреждения совета старост (фабрично-заводского комитета) и примирительных камер. В Москве соглашение не удалось в силу непримиримой позиции, занятой местным Обществом фабрикантов и заводчиков, хотя в ряде районов предприниматели (крупные) давали свое согласие на введение 8-часового рабочего дня. В результате нормирование продолжительности дня труда стало производиться «самовольно» по отдельным предприятиям, и московскому Совету задним числом пришлось 18 марта санкционировать своим авторитетом то, что было достигнуто «явочным порядком»475. Совет постановил: «Признать необходимым введение 8-часового рабочего дня по всей стране; обратиться к Временному правительству с требованием о немедленном издании соответствующего декрета и призвать все Советы Р. Д. поддержать это требование. В Москве же, не дожидаясь издания такого декрета, ввести 8-часовой рабочий день, допуская сверхурочные работы только в отраслях промышленности, работающей на оборону, производящей предметы первой необходимости и по добыче топлива».
Соответствующая волна прокатилась по всей России, причем борьба за 8-часовой рабочий день принимала либо петербургскую, либо московскую форму, т.е. заключалось или соглашение с организациями фабрикантов и заводчиков, или нормировка труда вводилась рабочими явочным «революционным» порядком и санкционировалась односторонним актом местного Совета. Это бытовое двоевластие было, однако, довольно чуждо мысли самочинного законодательства; можно сказать, что господствовала формулировка, данная на одном из московских рабочих собраний: «Мы вводим 8-часовой рабочий день с 17 марта и требуем от Совета Р. Д. вынести резолюцию о его введении, а от Временного правительства поставить свой штемпель».
Как же реагировала власть, которой предлагалось поставить авторитетный «штемпель» законодательной санкции к тому, что в жизни достигалось «революционным» путем? Она, в сущности, бездействовала. 6 марта Правительство одобрило специальное обращение министра торговли и промышленности Коновалова. Революционный министр говорил о труде, который является «основой производительной силы страны» и oт «успехов которого зависит благополучие родины». «Искренне» стремясь «к возможно полному удовлетворению трудящихся», министр считал «неотложной задачей правильную постановку и надлежащее развитие рабочего вопроса». «Свободная самостоятельность и организация трудящихся (т.е. профессиональные союзы), – констатирует обращение, – является одним из главнейших условий экономического возрождения России». Это были все общие слова, т.е. революционная риторика… 10-го Исполнительный Комитет Совета, узнав от своего уполномоченного Гвоздева, что петербургские фабриканты и заводчики согласны ввести 8-часовой рабочий день, постановил: «Предложить Временному правительству издать указ о 8-час. раб. дне по всей России до Учредительного собрания». Правительство немедленно реагировало, и в журнале заседания того же 10 марта значится: «Предоставить министру торговли и промышленности войти в обсуждение вопроса о возможности и условиях введения сокращенного рабочего времени в различных местностях России по отдельным группам предприятий и представить предположения свои на рассмотрение Временного правительства». На этом все дело и остановилось – само Правительство дальше подготовки мер к введению 8-часового рабочего дня в предприятиях военного и морского ведомства не пошло. Как будто трудно последовать за воспоминаниями Керенского и признать, что Коновалов в согласии с фабрикантами 11 марта «ввел уже 8-часовой рабочий день на фабриках и заводах Петрограда». Очень сомнительно, чтобы в министерстве торговли и промышленности «в порядке спешности» действительно разрабатывался «законопроект о 8-часовом рабочем дне», как отвечал Исполнительный Комитет на многочисленные и настойчивые запросы из провинции, указывая, что о вступлении закона в силу будет «своевременно объявлено».
Собравшееся в конце марта Совещание Советов не могло пройти мимо развертывавшейся борьбы за сокращение рабочего дня. «Основной вопрос революции», поставленный на очередь в огромной полосе России, во всяком случае, в крупных центрах, не получил еще «законодательного установления» – указывал докладчик. И Совещание в резолюции о введении 8-часового рабочего дня предлагало Правительству издать соответствующий декрет с оговоркой о необходимости допущения сверхурочных работ в тех отраслях промышленности, которые работают на нужды обороны и связаны с продовольствием страны. Совещание правильно учитывало, что 8-часовой рабочий день не является только вопросом экономической выгоды рабочего класса, но крайне ослабляет реалистичность своей позиции, выдвигая наряду с соображениями о необходимости участия рабочего класса с переходом России к демократическому строю в общеполитической и культурной жизни страны, но и довольно априорные заботы об «ослаблении кризиса в будущем», о необходимости «позаботиться о смягчении ужасов грядущей безработицы и об облегчении приискания заработка тем, которые вернутся после окончания войны из армии». Совещание поручило Исполнительному Комитету петроградского Совета вступить с Временным правительством в переговоры о порядке введения 8-часового рабочего дня476.
В законодательном порядке дело мало подвинулось вперед477. В итоге получилась анархия на местах, где при отсутствии указаний из центра почти неизбежно пышным цветом расцветало «революционное правотворчество», т.е. то, что выше было названо бытовым двоевластием. Показательным примером подобного местного законодательства служит «обязательное постановление» о восьмичасовом рабочем дне и примирительных камерах, изданное Борисовским (Минской губ.) Исполнительным Комитетом за подписью и. д. уездного правительственного комиссара прап. Вульфиуса на исходе второго месяца революции – 26 апреля. Принципиальное решение о введении 8-час. рабочего дня в Борисове было принято еще 28 марта; 18 апреля положение о нормировке труда было осуществлено «явочным порядком»; 26 апреля с единогласного одобрения «примирительной камеры»478 издано было особое «обязательное постановление» для «закрепления позиций рабочего пролетариата». Очевидно, не без влияния правительственного воззвания к рабочим, обслуживающим учреждения фронта479, борисовские законодатели к общему положению о 8-час. рабочем дне вводили новеллу, по которой «впредь до окончания войны» всем предприятиям, «непосредственно и косвенно» работающим на оборону, предоставляется устанавливать «обязательные для рабочих и служащих сверхурочные рабочие часы», оплачиваемые полуторной платой, причем ввиду близости Борисовской к фронту все «заводы, фабрики и торгово-промышленные предприятия» признавались работающими на оборону; на всех предприятиях учреждались заводские комитеты; на примирительную камеру возлагалась обязанность выработать «минимум заработной платы»… Наконец, Исполнительный Комитет объявлял, что приостановка предприятия, чрезвычайно вредная для обороны, повлечет за собой «секвестрацию его».
Все это «законодательное» творчество шло вне правительственного контроля. Нерешительность или медлительность Правительства сильно снижали его революционный авторитет в рабочей массе, тем более что реальная борьба за 8-часовой рабочий день сопровождалась в «буржуазной» печати довольно шумной противоположной кампанией. В ней приняли участие и марксистские экономисты, с добросовестностью догматиков доказывающие нецелесообразность и утопичность осуществления рабочего лозунга в момент хозяйственного кризиса480. Усвоить эту догматичность довольно трудно, ибо было слишком очевидно, что в взбудораженной атмосфере революция естественно приводит к пониженности труда; 8 часов «действительной» работы, как выражалось петербургское соглашение 10—11 марта, для народного хозяйства имело несравненно большее значение, чем сохранение фиктивных норм481.
Политический такт для противодействия демагогии всякого рода экстремистов требовал декларативного объявления рабочего лозунга. Промышленники не могли не понимать этой элементарной истины. В собрании материалов «Рабочее движение в 1917 г.» имеется показательный документ, воспроизводящий апрельское обращение Омского биржевого комитета, как «официального представителя интересов торговли и промышленности в Омском районе», к владельцам местных промышленных предприятий. Омский комитет обращался к предпринимателям с «убедительной просьбой» принять выработанные Советом условия введения 8-часового рабочего дня. «Принятие этих условий, – говорило обращение, – властно диктуется государственной необходимостью и правильно понятыми интересами промышленности». Биржевой комитет, считая приостановку работ на оборону «преступной», выражал надежду, что промышленники «пожертвуют частью своих интересов и не явятся виновниками обострения классовой борьбы в данный исключительной важности исторический момент». И когда центральные организации промышленников с некоторым напором оказывали воздействие на Правительство в смысле законодательного непринятия гибельной по своим последствиям той «временной уступки», на которую они должны были пойти, то в их формальной аргументации (докладная записка в марте горнопромышленников Урала) действительно трудно не усмотреть стремления, при неопределенности экономических перспектив, лишь выиграть время, пока не выяснится, в какую сторону склонится «стрелка революционной судьбы». Такое впечатление производит, например, запоздалое (в мае) постановление Московского биржевого комитета. В нем говорилось: «Вопрос о 8-часовом рабочем дне не может быть рассматриваем, как вопрос о взаимном соглашении между предпринимателями и рабочими, так как он имеет значение общегосударственное… почему он не может быть даже предметом временного законодательства, а должен быть решен волею всего народа в правильно образованных законодательных учреждениях… всякое разрешение этого вопроса в ином порядке было бы посягательством на права народного представительства». Поэтому промышленники «не признают для себя возможным разрушать его в данный момент, как бы благожелательно ни было их отношение к интересам рабочих». В итоге в мае, когда уже существовало новое «коалиционное» правительство, лишь начали «выяснять» трудный вопрос о 8-час. рабочем дне, как писал в «Русском Слове» известный финансист проф. Бернацкий.
Для промышленников вопрос о продолжительности рабочего дня главным образом являлся проблемой экономической, связанной с повышением заработной платы. За «восьмичасовой кампанией» последовала и столь же стихийно возникшая борьба за повышение тарифных ставок, не поспевавших за падением денежных ценностей и дороговизной жизни, – борьба, осложненная органически связанной с переживаемым хозяйственным кризисом проблемой организации производства, как единственного выхода из кризиса. Эта экономическая и социальная борьба хронологически уже выходит за пределы описания мартовских дней, когда лишь намечались признаки будущей революционной конфигурации. Так, московская областная конференция Советов 25—27 марта единогласным решением приняла постановление добиваться немедленного проведения в законодательном порядке (а до того фактическое осуществление в «местных рамках и в организованных формах») «всей экономической минимальной программы социалистических партий»: 8-часовой рабочий день, минимум заработной платы, участие представителей рабочих на равных правах с предпринимателями во всех учреждениях, руководящих распределением сырого материала. В жизни «фактическое осуществление» социалистических постулатов (в теории представлявшееся в виде «твердых шагов организованной демократии», а на практике, по характеристике «Известий», – «необузданной перестройкой») приводило к довольно уродливым формам «рабочего контроля», требований подчас заработной платы, обеспечивающей «свободную и достойную жизнь», но не соответствующей экономической конъюнктуре.
Демагогия, вольная и невольная482, конечно, и здесь сыграла свою зловредную роль, парализуя трезвую оценку рабочей тактики, которую давала, например, общая резолюция по рабочему вопросу, принятая на Совещании Советов. В ней на тяжеловатом официальном языке говорилось: «…в обстановке войны и революции пролетариат… должен особенно строго взвешивать фактическое соотношение материалов и общественных сил труда и капитала, определяемое главным образом состоянием промышленности и степенью организованности рабочего класса, памятуя, что теперь больше, чем когда-либо, экономическая борьба приобретает характер борьбы политической, при которой важную роль играет отношение к требованиям пролетариата остальных классов населения, заинтересованных в укреплении нового строя». Демагогические призывы находили отзвук в массе в силу не только примитивной психологии «неимущих». «Легенда» относительно астрономический прибыли промышленности, работавшей на оборону страны, крепко укоренилась в общественном сознании – об этой «сверхприбыли» не раз с ораторской трибуны старой Государственной Думы говорили депутаты даже не левых фракций, а правых и умеренных, входивших в прогрессивный блок483. Допустим, что довоенное процветание промышленности и ее искусственная взвинченность в первый период войны были уже в безвозвратном прошлом, что эти прибыли истощились в дни изнурительной и затяжной мировой катастрофы, и что промышленность – как доказывают некоторые экономисты – вошла в революционную полосу расстроенной и ослабленной – побороть укоренившуюся психологию нельзя было отвлеченным, научным анализом, тем более что сведения о «колоссальных военных барышах» отдельных промышленных и банковских предприятий продолжали появляться на столбцах периодической печати и на устах авторитетных деятелей революции, не вызывая опровержений. Даже такой спокойный и по существу умеренный орган печати, как московские «Русские Ведомости», несколько позже, в связи с августовским торгово-промышленным съездом, негодовал на то, что съезд «совершенно закрыл глаза на вакханалию наживы». В годы войны неслыханные барыши (50—71 %) 15—16 годов – признавала газета – «внесли заразу в народные массы». «Чудовищность» требований повышения заработной платы в революционное время все же была относительна, как ни далека была жизнь от тезы, что «смысл русской революции» заключался в том, что «пролетариат выступил на защиту русского народного хозяйства, разрушенного войной» (Покровский). Когда мемуаристы говорят о требованиях прибавок в 200—300 % и более («утверждения эти безоговорочно переходят на страницы общих исторических изысканий), они обычно не добавляют, что эти прибавки рассчитывались по довоенной шкале: поправка на систематическое падение ценности рубля во время революции сводит эту «чудовищность» к прозаической конкретности – данные статистики как будто объективно устанавливают, что рост заработной платы в общем продолжал отставать от цен на продукты питания484. Ненормальность положения, когда заработную плату приходилось выплачивать в счет основного капитала предприятия, как неоднократно указывали представители промышленников в совещаниях, созываемых впоследствии министерством торговли и промышленности, приводила к требованиям повышения государством цены на фабрикаты, производимые на оборону: уступки промышленников рабочим – говорил Некрасов на Московском Государственном Совещании – фактически перекладывались на государство. Последнее обращалось к главному своему ресурсу – выпуску бумажных денег.
Выход из заколдованного круга мог быть найден только в определенной экономической политике, которой не было у Временного правительства, загипнотизированного концепцией рисовавшегося в отдалении вершителя судеб – Учредительного собрания… Только противопоставив такую определенную программу для переходного времени, можно было свести на землю социалистические «утопии».
3. Земля – народу
В параллель к постановке вопроса о нормировке трудового дня можно привести иллюстрацию из области недостаточно отчетливой земельной политики Временного правительства, расширявшей рамки местного революционного правотворчества и свидетельствовавшей, что у Правительства не было конкретного плана аграрных мероприятий временного характера для переходного периода. В этой области положение Правительства «цензовой общественности», конечно, было особенно трудно, так как надлежало примирить не только диаметрально противоположные интересы, но и в корень расходящиеся принципы485. При отсутствии единого общественного мнения не могло быть и той самопроизвольно рождающейся директивы, которую впоследствии Временное правительство в декларации, подводившей итоги его двухмесячной деятельности, называло «волею народа».
В марте деревня не подавала еще громко своего голоса. Молчала ли деревня потому, что оставшиеся в ней «старики, больные и женщины» встретили спокойно (таково было мнение, например, кирсановского съезда земельных собственников) революцию, – обезлюдение деревни Чернов считает основным мотивом молчания деревни; молчала ли потому, что просто «еще снег не сошел с земли» (мнение составителей социалистической «Хроники»); молчала ли потому, что плохо была осведомлена о перевороте и относилась к нему в первый момент недоверчиво (уполномоченные Временного Комитета в своих донесениях отмечали случаи – и не в каких-нибудь глухих углах обширной страны, – когда в деревне, продолжавшей жить с представителями старой власти, урядниками и становыми, не знали о происшедших событиях еще в конце марта и боялись, что все может «повернуться на старое»; донесения думских уполномоченных подтверждают многочисленные изданные крестьянские воспоминания). Газетные корреспонденции того времени отметят нам даже такие удивительные факты в центре России, как распространенное среди мужиков Дмитровского уезда Московской губ. убеждение, что приказ «убрать урядников» и дать народу «свободу» пришел не иначе, как от «царя-батюшки» («Вл. Народа»). Так или иначе, анархия и двоевластие на местах не могли грозить большими осложнениями, и Правительство могло укрыться на первых порах за формулу ожидания Учредительного собрания.
Спокойствие в деревне нарушила волна дезертиров, пришедших с фронта и подчас – отмечает отчет Временного Комитета – сыгравших роль первых осведомителей о происшедшем перевороте. Военный министр в обращении к «дезертирам» 7 апреля объяснял эту утечку с фронта «распространением… в армии преступных воззваний о предстоящем теперь же переделе земли, причем участниками его явятся будто бы лишь те, кто будет находиться к этому времени внутри страны». Создавалась недвусмысленная опасность, что молва о земле может сорвать фронт, и министр земледелия спешил опровергнуть циркулирующие слухи «о предстоящей в ближайшее время крупной земельной реформе вплоть до конфискации частновладельческих земель». По существу Правительство ничего не говорило – его воззвание по «первейшему» по своему значению земельному вопросу 17 марта справедливо может быть отнесено к разряду скорее нравоучительных произведений на тему о том, что «насилие и грабеж самое дурное и опасное средство в области экономических отношений». «Заветная мечта многих поколений всего земледельческого населения страны» не может быть проведена в жизнь путем каких-либо захватов. Принятие закона о земле народными представителями невозможно без «серьезной подготовительной работы», выполнить которую Правительство «признает своим неотложным долгом».
Впрочем, были приняты две решительные меры: 12 марта были переданы в казну земли Кабинета отрекшегося Императора и 16-го конфискованы удельные имущества. Оба правительственных постановления, если и признать, что тактически они были необходимы, нарушали логику, выраженную формулой: ждать Учредительного собрания. Вероятно, в силу этого Правительство через посредство вел. кн. Николая Михайловича прибегло к своеобразной мере получения письменных отказов членов императорской фамилии от наследственных прав на российский престол и согласия их на «отдачу» удельных земель486.
Подводя итог наблюдений думских уполномоченных при объезде после переворота 28 губерний Европейской России, трехмесячный отчет отдела сношений с провинцией Временного Комитета говорил: «Для крестьян новый строй – это земля». «Это то, чем дышит огромная часть населения России» – существует «твердое убеждение», что земля должна перейти народу. Совершенно естественно, что уполномоченные Временного Комитета наблюдали «отсутствие у крестьян представления» о запутанности и трудности разрешения земельного вопроса. Мысль о сложности статистического «учета земельных запасов, распределения земельной собственности, выяснения условий и видов землепользования» и т.д., как это перечисляло правительственное воззвание, была в большинстве случаев чужда крестьянскому сознанию, увлеченному притягательной силой соседней, непосредственно примыкавшей, «обетованной» помещичьей земли; представление о земле не выходило за пределы своей волости. «Крестьянин, – констатирует цитируемый отчет, – питается во многих местах не реальностью, а лозунгами. Он предвкушает золотой век осуществления их. Он часто далек от мысли, что все эти лозунги окажутся мыльными пузырями по той простой причине, что земли нет, что в большинстве средних губерний не только нельзя думать о трудовой норме, но и о лишних 2 десятинах». В отдельных случаях, быть может, некоторым уполномоченным в беседах удавалось убедить крестьян не принимать «на веру» ходячую молву и развеять тот «обман», в котором они находились, показав наглядно статистическими вычислениями, что при разделе всей помещичьей земли на деле крестьянам придется по 1/8 десятины – напр., в Орловской губ. Но ведь уполномоченные интеллигенты из Петербурга, да еще облеченные званием членов Гос. Думы, которые могли заманчивые перспективы в смысле земельных чаяний свести к реальной действительности, были случайными и редкими гостями в деревне487. В большинстве случаев проповедником являлся какой-нибудь солдат из столицы или партийный агитатор, не слишком сведущий и не слишком скрупулезный в своей демагогической пропаганде, – в дни революции не было недостатка и в людях, одетых в интеллигентский мундир и готовых выдавать «дутые векселя».
Одним обещанием «собрать материал» для Учредительного собрания, представление о котором в деревне было неясно488, нельзя было предотвратить анархические выступления в деревне и избегнуть самостоятельного «правотворчества» в сфере земельных отношений. Надо было отдать себе отчет в реальном положении и в неизбежности исхода будущей аграрной реформы в сторону интересов «трудового крестьянства». Бороться с «дутыми векселями» можно было лишь ясным и определенным заявлением, в каком именно направлении будет происходить подготовительная работа перед Учредительным собранием, и одновременным принятием в законодательном порядке тех переходных мер, которые подсказывала жизнь и которые гарантировали бы в сознании массы неприкосновенность земельного фонда до Учредительного собрания. Пешехонов («осторожный поссибилист, по выражению Чернова) тогда же пытался выступить с предупреждением, что Учредительному собранию придется «лишь оформить и санкционировать то, что будет совершено и достигнуто в процессе революционного строительства: отложить последнее немыслимо. Весь вопрос в том, пойдет ли он дальше анархическим путем или в организованных формах». При анархии получится не тот строй, к которому стремятся все демократические партии. Но и «такой строй придется санкционировать, пересилить революцию Учредительное собрание, конечно, будет не в силах». Не имея еще собственного органа повседневной печати, Пешехонов выступал в с.-р. «Деле Народа» (23 марта). Планомерное «революционное строительство» Пешехонов видел в организации сети земельных комитетов, задачей которых являлась бы подготовка общей реформы и разработка предварительных, неотложных временных мер. Мысль Пешехонова была освоена революционной демократией489 и нашла конкретное себе воплощение в правительственном мероприятии, но только через месяц и без той определенности, которую вкладывал инициатор земельных комитетов. 21 апреля Правительство опубликовало положение о Главном и местных Земельных комитетах. На Главный комитет возлагалась задача составления общего проекта на основании собранных данных и соображений, которые будут представлены местными комитетами. На местные комитеты (волостные, уездные, губернские), помимо собирания сведений и составления «соображений и заключений», возлагалось приведение в исполнение постановлений центральной власти; издание местных обязательных постановлений, приостановка действий частных лиц, направленных к обесценению земельных имуществ, и возбуждение перед Главным Земельным комитетом вопросов об изъятии таких имуществ и о наиболее целесообразном использовании их. В воззвании, сопровождавшем опубликование закона, делался некоторый шаг вперед и говорилось, что Учредительное собрание «найдет справедливое решение земельного вопроса и установит новый земельный строй». Население вновь призывалось к воздержанию от самовольных действий в области земельных отношений и «спокойно, в сознании своей ответственности за будущее нашей родины готовиться к приходу истинного устроителя земли русской – народного Учредительного собрания». И только в декларации Главного Земельного Комитета 20 мая, т.е. при новом уже коалиционном правительстве, впервые было дано некоторое указание, в каком направлении предполагается справедливое решение земельного вопроса, – в основу будущей земельной реформы должна быть положена мысль, что все земли сельскохозяйственного назначения переходят в пользование трудового земледельческого населения490.
На путь известной активности побудила Правительство вступить сама жизнь – проявление в стране с большей интенсивностью в апреле аграрного движения. Точной статистики этого движения у нас, конечно, никогда не будет… Ведомость Главного Управления по делам милиции за апрель отмечает 204 случая земельных правонарушений против 17 за март491. Статистика эта не дает полной картины уже потому, что систематические сведения о «самоуправных действиях» на местах стали собираться лишь после циркулярной телеграммы 11 апреля министерства внутренних дел губернским и областным комиссарам. Насколько она преуменьшает действительность, можно судить по отдельному случаю… Так, в делах Главного Земельного Комитета имеется сводка сведений (к 1 августа) о движении среди крестьян, составленная Орловской губернской земской управой на основании анкет министерства земледелия: для марта в ней отмечено 40 случаев проявления «движения среди крестьян», для апреля – 128… Волна апрельских волнений вызвала беспокойство Временного Комитета Государственной Думы, обратившегося к министру земледелия Шингареву с запросом о мероприятиях для предупреждения «аграрных беспорядков». Ответ Шингарева в конце апреля напечатан у Шляпникова. Министр земледелия отмечал, что происшедшие аграрные волнения в некоторых местностях явились «естественным результатом переворота», когда органы новой власти не могли дать «надлежащего отпора» стремлениям «безответственных лиц и групп населения к осуществлению своих чаяний путем захватов н насилий». «Явления этого порядка… должны были получить в сфере земельных отношений тем большее развитие, что основанием им служит та действительно наблюдаемая и часто острая земельная нужда крестьянского населения… Можно было ожидать, что аграрные беспорядки… получат весьма широкое распространение и примут острую форму… Действительность не оправдала этих опасений в полной мере», так как по имеющимся у министра сведениям «аграрные волнения не приняли столь широких размеров»… «Аграрные беспорядки имеют место в отдельных местностях – по-видимому, в тех, где создалось недружелюбное отношение между землевладельцами и крестьянами или особенно сильно ощущалась земельная нужда, сравнительно в незначительном числе случаев охватывали целые волости или уезды492. При этом крестьяне по большей части прибегали не к безвозмездному отобранию владельческих земель, а к принудительной сдаче им в аренду по назначенной волостным комитетом “справедливой” цене, правда, весьма пониженной по сравнению с существующей». Шингарев писал, что министерство, учитывая «все серьезные последствия» аграрных волнений, в частности, для «обеспечения армии и населения продовольствием, прибегло ко всем имеющимся в его распоряжении средствам для предупреждения дальнейшего развития аграрного движения». Такими средствами являлись меры двоякого рода: «1) прекращение беспорядков… 2) издание в законодательном порядке таких постановлений, которые…, c одной стороны, дали бы какой-нибудь путь удовлетворения земельной нужды крестьянского населения, а с другой, направляли бы по законному руслу возникавшие у него споры с землевладельцами на почве земельных правоотношений до разрешения земельного вопроса в Учредительном собрании. В отношении мер первого рода необходимо, однако, принять во внимание, что, не имея в своем распоряжении таких органов власти, какие могли бы прекратить беспорядки путем применения физической силы, находящейся в ведении министерства внутренних дел…493, да и по существу не признавая возможным, в условиях переживаемого времени, пользоваться таковой, ведомство могло прибегнуть только к нравственному воздействию на население… Такого рода обращение привело в некоторых случаях к положительным результатам». «Что же касается мероприятий второго рода, – продолжал ответ Шингарева, – то утвержденные Временным правительством постановления: а) от 11 апреля о засеве полей и охране посевов, б) от 21 апреля об учреждении земельных комитетов… Закон 11 апреля устанавливает предоставление всех пустующих земель в распоряжение местных продовольственных комитетов с назначением последними справедливой арендной платы в пользу владельцев за занятие их земель и принятие за счет государства убытков, понесенных частными владельцами от насильственного захвата их земель, возлагая вместе с тем на виновных гражданскую и уголовную ответственность». В заключение министр выражал свое «глубокое убеждение», что при более тесном взаимодействии между центральным правительством, местными властями и общественными организациями, «дальнейшему распространению беспорядков на почве земельных отношений будет положен предел».
Оптимистическое заключение министра земледелия было преждевременно, ибо такие паллиативы не могли успокоить деревню, которую, помимо реальных требований жизни, возбуждали идеологи «социального радикализма»494. Но на первых порах правительственные мероприятия содействовали значительному ослаблению земельных правонарушений495: данные милиции снижают цифру апрельских выступлений с 204 на 81; в том же соответствии во взятом примере Орловской губ. в мае случаи движения с 128 снижаются на 39496.
Отчет Врем. Комитета, отмечая, что за все три первые месяца не было случая применения силы со стороны правительства, указывал, что земельные примирительные камеры пришлись крестьянам «по душе» и имели успех. Депутаты, объезжавшие провинцию, нарисовали довольно яркую картину настроений деревни, ее растерянность и отчасти беспомощность, которые приводили не так уже редко к попыткам самостоятельно решить на месте земельный вопрос. «В разъяснении и точном указании выхода из того или другого положения нужда большая, чем во всякой охране», – подводит итог отчет. Не обобщая фактов, отметим черты, подчеркнутые в отчете. Часто, например, владельцы и управляющие крупных имений убегали, оставляя хозяйство на произвол судьбы. Крестьяне и сама исполнительная власть затруднялись, как поступить в таком случае: помещики спешили рубить лес, распродать живой и мертвый инвентарь. Деревенские делегаты «приходят в город за разъяснением, заходят в комитеты, к комиссару, в Советы Р.С.Д., в партию с.-р. и везде получают различные указания»; посылают депутатов в столицу, где на них обрушиваются «вся шумиха, весь водоворот партийных споров и разговоров». И отчет рисует бытовую сцену, как односельчане сажают в холодную вернувшегося депутата, который проездил общественные деньги и ничего не узнал: «все забыл, что слышал; так много слышал, что… ничего не запомнил». Нередки случаи, когда советские декларации принимаются за «закон»497. Большинство уполномоченных, как утверждает отчет, вынесли «крайне мрачный» взгляд на волостные комитеты – они не имели ни «авторитета», ни «гражданской ответственности» и легко превращались в «игрушку в руках политического агитатора», причем выразители крайних мнений, соответствовавших «чаяниям изголодавшегося по земле народа», вызывали наибольшее доверие. Другие наблюдатели отмечали и иную сторону в скептицизме населения к волостному земству – «хорошие» крестьяне не шли на выборные должности, не доверяя еще новым порядкам; на выборах проявился большой абсентеизм. И в то же время эти пессимистически настроенные наблюдатели должны были отметить и явление, противоречившее их заключениям, – с возникновением комитетов «всякие эксцессы» в деревне прекратились. И на месте эксцессов «все более растут приемы мирного выживания и устранения от земли всех крупных и мелких собственников», не исключая отрубников, «повсеместную вражду» к которым отмечает отчет Временного Комитета; устанавливается высокая, заведомо непосильная такса на рабочие руки, особая приплата за пользование трудом пленных, просто запрещается работа у частных владельцев – «не дадим им рабочих, они тогда все, как тараканы, подохнут». Так деревня подчас осуществляла на месте правительственный циркуляр 11 апреля о засеве пустующих полей…
Это отстояло очень далеко от той «пугачевщины», о которой, как о чем-то неизбежном при революции, в последние годы старого порядка так много говорили в самых разнообразных общественных кругах. Если этого не произошло в первый период революции, не обязана ли Россия такому исходу все же в значительной степени деятельности весьма несовершенных организаций на местах?
Не только исконная тяга к помещичьей земле, не только максималистическая агитация пропагандистов «черного передела», но и реальные жизненные потребности, отмеченные Шингаревым, приводили к местному правотворчеству, которое уже существенно расходилось с лозунгом пассивного ожидания Учредительного собрания. Уездный раненбургский комиссар, председательствовавший в уездном исполнительном комитете, в более позднем своем, уже июльском докладе министру земледелия по поводу «шумихи» вокруг уезда, выступавшего «первым» в аграрном вопросе, объяснял так причины, побудившие Исполнительный Комитет принять решительные меры к использованию помещичьей земли для того, чтобы «не осталось не запаханного поля, неубранного хлеба».
«Когда в начале марта, – писал он, – поступили на утверждение приговоры о черном переделе земли и об уничтожении арендных договоров, комитет решил взять на себя урегулирование этого вопроса. На заседание были приглашены землевладельцы. Под ужасом впечатления о гибели почти 2 мил. пудов зерна (в предыдущем году – утверждало донесение – помещичий хлеб погиб в большинстве экономий – у одних хлеб остался в поле в рядах, у других сгнил в скирдах), под впечатлением пустующих полей и валяющегося на дворах исхудалого скота, который поднимали за хвост и который стал гибнуть во многих экономиях, комитет, после двухдневного заседания 25—26 марта, вынес суровое постановление: всю землю и весь живой и мертвый инвентарь передать в руки крестьян, а остальное хозяйство, где это необходимо, передать в заведование доверенных лиц». «Такое постановление, – писал комиссар, – я нашел неприемлемым для себя и сложил полномочия председателя комитета. Это заставило комитет пойти на компромисс: 31 марта вопрос подвергся новому обсуждению». Постановлено было исключить всех мелких землевладельцев, в крупных экономиях ведение хозяйства оставить за владельцами, обеспечив им не менее, чем 30 дес. в поле, и допустить исключение для «правильных хозяйств». Постановлено было обеспечить «хозяйственно надежные» экономии рабочими руками, оставить в силе все арендные договоры. «За редким исключением, – констатировал комиссар Сухарев, – комитету удавалось справиться со своей задачей»498.
Раненбургский уезд был особливо неблагополучен в смысле «крестьянского движения». Следовательно, постановления уездного комитета носили специфический характер. Более показательны поэтому постановления общегубернского (рязанского) съезда «представителей губернского, уездных, городских, волостных комитетов, земств и городов, крестьянского союза, объединений кооперативов, Советов Р. и С. Д.», собравшегося во второй половине апреля. Эти постановления весьма отчетливо определили направление, в котором на местах решался «земельный вопрос», и служили знаменующим перстом для политики центрального правительства в области временных мер. Исходя из положения, что «земля должна принадлежать всему трудящемуся народу» и что разрешение основного вопроса о земле будет на созываемом в ближайшем будущем Учредительном собрании, съезд «во имя спасения родины от разгрома внешним врагом и защиты молодой свободы от внутренней анархии» постановил: 1. Признать правильное и полное использование в 1917 году всех земельных угодий, независимо от того, кому они принадлежат, вопросом государственной необходимости. 2. Временное, впредь до разрешения земельного вопроса на Учредительном собрании, использование путем реквизиции всех пахотных и луговых угодий (в особом «наказе» съезд пояснил, что под «всеми земельными угодиями» разумеются земли всех видов: монастырские, церковные, удельные, частновладельческие и крестьянские), с предоставлением всех земель, не могущих быть, по заключению местных комитетов, обработанными, обсемененными и убранными силами самих владельцев, в распоряжение местных (волостных и городских под контролем уездных) исполнительных комитетов. 3. Использование в реквизиционном порядке всех указанных земель и лугов на основании принудительной аренды с платой, проектируемой местными исп. комитетами»499. На местные исполнительные комитеты возлагалась обязанность принять все меры к обработке земли, убора урожая и сдачи всего излишка хлеба «на условиях, объявленных в законе о государственной хлебной монополии». Вместе с тем съезд признал «необходимым, чтобы Временным правительством было издано особое распоряжение о немедленной приостановке покупок, продажи, залога и дарения земель и лесов»500. Решение съезда было сообщено в Петербург через особую делегацию.
В дни Временного правительства первого состава лишь намечалась еще та общая платформа, которая могла быть выставлена от имени организованного крестьянства на первом собравшемся в Петербурге 4 мая Съезде Советов Крестьянских Депутатов и которая нашла отклик во всей России. Апрель и отчасти уже март были периодом организационным. На Совещании Советов такая платформа, объединившая разные течения революционной демократии и противопоставленная неопределенной правительственной декларации, была, однако, уже выработана. Резолюция, принятая 3 апреля, говорила о необходимости «перестроить коренным образом» земельные отношения: «только… передача земли трудящимся сделает земледельца действительно свободным». Признавая, что окончательное разрешение земельного вопроса принадлежит Учредительному собранию, революционная демократия, представленная на Совещании, заявила, что поддержит «самым решительным образом в Учредительном собрании безвозмездное отчуждение всех частновладельческих земель для передачи их трудящемуся народу, за исключением владений, не превышающих максимальных норм, каковые будут установлены для каждой области местными демократическими комитетами». В «переходное время» Совещание считало необходимым распространить конфискацию государственной властью удельных и кабинетских земель, теперь же на церковные и монастырские земли и издание Временным правительством декрета о прекращении впредь до разрешения Учредительным собранием земельного вопроса всякого рода земельных сделок. Совещание сказало и относительно создания на местах «до образования органов демократического самоуправления» комитетов для урегулирования заработной платы и для устранения недоразумений между частными владельцами и крестьянами. Совещание предусмотрело и закон 11 апреля о сдаче местными комитетами пустующих частновладельческих земель в аренду или обработку их наемным трудом «с помощью владельческого инвентаря» и с оплатой «по установленным комитетами ценам». На местные комитеты Совещание возлагало «обязанность бороться со всякими попытками самочинного разрешения на местах земельного вопроса», считая, что «всякое потрясение хозяйственной жизни в настоящее время в области земледелия может иметь для государства непоправимое бедствие, усиливая ту продовольственную разруху, которую сейчас переживает страна».
Реалистическая платформа, выработанная Совещанием, была далека от аграрного максимализма501. Ахиллесовой пятой для правительства оказалось требование о прекращении земельных сделок, против чего возражал класс земельных собственников502. Между тем, если бы сознание большинства, по крайней мере, земельных собственников с самого начала освоило неизбежность в обстановке 17 года радикальной аграрной реформы в духе, намеченном совещанием503, если бы Правительство с самого начала пошло хотя бы в декларативной форме по этому пути и повторило бы заключительную формулу резолюции Совещания – «народ в Учредительном собрании решит земельный вопрос в интересах трудящихся масс»; если бы, не предрешая даже вопроса в декларативной форме, Правительство указало в первом своем воззвании к крестьянам, что разработка вопроса будет вестись в соответствующем направлении – в интересах сельского трудового населения504, как рекомендовала Шингареву телеграмма Совета Московского Сельскохозяйственного Общества 16 марта, отправленная под влиянием полученных сведений о начавшихся беспорядках, – кто знает, может быть, судьба русской революции «сложилась бы иначе…»505. Настроения крестьянские в первые месяцы революции были, как мы видим, скорее миролюбивыми и соглашательскими, «случаи эксцессов» в деревне тонут в общем сознании «ответственности, желания действовать организованно и закономерно», – доносил в центр саратовский губернский комиссар, быть может, и склонный к некоторому преувеличенному, официальному оптимизму. Внесем здесь ту поправку, которую делает Чернов, приводящий несколько примеров «идиллических оазисов» из апрельских №№ с.-р. газеты «Земля и Воля» о соглашениях на местах между крестьянами и землевладельцами о земле до Учредительного собрания. (Так, в Елецком уезде крестьяне обязывались обрабатывать и помещичьи земли, пользуясь инвентарем владельца исполу – помещик получал 1/4—1/2 урожая.)506 «Общим правилом были настроения далеко не соглашательские» в обоих лагерях, – утверждает в историческом обзоре бывший министр земледелия первого коалиционного правительства. Эта поправка хронологически все же должна быть отнесена не к тому времени, о котором мы говорим; тогда и будущий «селянский министр» («мужицкий министр», как приветствовали его с мест на Государственном Совещании), не мало склонный к демагогическому разнуздыванию стихии, не был активным действующим лицом и на арене еще только появился Ленин со своей прямолинейной проповедью брать силою всю «землю», «не дожидаясь Учредительного собрания» (его открытое письмо делегатам майского крестьянского съезда – этим простым положением он заменил апрельский тезис о «конфискации» помещичьей земли). Та определенность в правительственной декларации, о которой мы говорим, могла усилить соглашательские настроения в деревне и содействовать миролюбивому разрешению до Учредительного собрания практических вопросов, которые ставила жизнь. Во всяком случае, она могла быть противопоставлена безответственной демагогии507. Вплоть до октябрьского переворота крестьянская мысль в вопросе о земле целиком не освоила упрощенную схему: грабь награбленное, как, быть может, далеко не везде (особенно на первых порах) освоила и «паньску затию», ждать разрешения земельного вопроса до созыва Учредительного собрания.
Закончив краткое обозрение аграрной политики Временного правительства первого призыва, мы с большой сознательностью можем отнестись к суждениям, высказанным по этому поводу главою последующего состава правительства – и, конечно, в издании, которое предназначалось для иностранного демократического общественного мнения. Переворачивая вверх дном «соглашение» 2 марта, Керенский в своей последней книге «L’Experience Kerenski» удивительным образом доказывает, что именно представители Совета, исходя из своей социологической концепции о «буржуазном этапе революции», колебались внести в программу будущего правительства социальные, аграрные и рабочие реформы. В дальнейшем мемуарист доходит до такого искажения действительности, что уверяет, что уже первое революционное правительство, несмотря на свое «капиталистическое» происхождение (это и придает русской революции тип классически русский), выступило с инициативой радикальной земельной реформы в полном соответствии с русской революционной традицией508.
Оказывается, что проект Ленина, о котором он мечтал в Швейцарии, правительством «цензовой общественности» был принят к выполнению задолго до того, как большевики разнуздали («спустили с цепи») свою «аграрную революцию». Первое правительство демократической революции предоставило самим крестьянам выработать новый земельный порядок – только мнение земельных комитетов имело значение: все земли подлежали национализации и пользоваться ими наперед могли лишь те, кто их обрабатывал… Может быть, в дни, когда во главе коалиционного правительства стоял Керенский, действительность и стала только до известной степени приближаться к тому, что говорит Керенский-мемуарист. Его товарищ по партии, активный деятель Совета Крестьянских Депутатов Быховский утверждал в заседании 7 июля: «Не пройдет одной недели, как станут законом все постановления Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов».
В дни существования Временного правительства первого состава подобные утверждения можно было встретить лишь в правых кругах земельных собственников, обвинявших Правительство в том, что оно стоит «навытяжку» перед комитетом.