Мы видели, как в жизни создавалось «двоевластие». Можно ли это бытовое явление принимать за идеологический фермент для создания «советской власти?» Очень относительно, ибо анархия на местах, приводившая даже к созданию каких-то автономных городских и уездных «республик» (термин отчета Врем. Комитета), свидетельствовала больше о хаосе, который должен был понемногу исчезать по мере того, как утрясалась взбаламученная переворотом народная психология. В сущности, он и исчезал. Керенский с полным правом мог говорить, что максимум безвластия дало правительство первого состава – правительство «цензовой общественности». Налаживался разрушенный переворотом административный аппарат, начинало нормально функционировать демократическое общественное самоуправление. И неизбежно процесс превращения «контролирующих» советов в органы «управляющие» должен был ослабеть. Неоспоримо, авторитет Советов, принимавших столь активное участие в разрешении экономических конфликтов (местами они выполняли роль не существовавших профессиональных союзов) и в борьбе с продовольственной разрухой, значительно вырос в глазах населения. И все же этот авторитет в большей степени был авторитетом не правительственным, а революционным, когда советская резолюция в центре принималась на местах, как директива для «фактического осуществления» – не случайно, например, совет в м. Б. Токмак Таврической губ. 2 апреля запросил столичный центр (в данном случае Москву): «Вводится ли 8-часовой рабочий день революционным путем, прибегая даже к забастовкам?»
Всякая гипербола в истории стоит на грани фантастики. Бесконечно преувеличено мемуарное восприятие Суханова, утверждающего про Петербург, что советский «аппарат управления» стал непроизвольно, автоматически, против воли Совета вытеснять официальную государственную машину, работавшую все более и более холостым ходом: «…приходилось брать на себя отдельные функции “управления”, создавая и поддерживая в то же время фикцию, что это “управляет” Мариинский дворец». Для характеристики «мартовских будней» ограничимся лишь приведением оговорки, сделанной самим мемуаристом: «Пока дело далеко еще не дошло до таких пределов, пока от государственных “ограниченных” дел можно было еще категорически отказываться». Так было в столичном центре, где бился пульс революции. Знаменательно, что сам Ленин в период творения своих апрельских «тезисов» приходил к выводу, что именно опыт на местах должен явиться «образцом» «для подталкивания центра». Материалы, собранные Юговым («Советы в первый период революции») дают целый ассортимент иллюстраций к этому «опыту на местах». Если отбросить все вышесделанные пояснения и оговорки, можно, пожалуй, прийти к выводу, что «двоевластие» так или иначе проходило «сверху донизу» (итог Троцкого в истории февральской революции), но нельзя заключить, что в апреле эпоха «фактического двоевластия» стала сменяться эпохой «фактической полноты власти» Советов (Суханов). Тот же метавшийся в поисках себе политического «пристанища» в первые дни революции между меньшевиками и большевиками «околопартийный» Суханов утверждает, что лозунг «вся власть Советам» в глазах большевиков «совершенно не имел того смысла, какой в него вкладывал Ленин», т.е. значения «государственно-правовой системы» – замены «парламентской республики» «республикой Советов»: это было «просто очередным политическим требованием организации правительства на подотчетных Совету элементах».
На первых порах при общей неясности конструкции временной революционной власти в представлениях и в центре и на местах получалась довольно большая путаница. Если с фронта со стороны командного состава запрашивали разъяснения центра о взаимоотношении Правительства с Временным Комитетом, то со стороны солдатских масс спрашивали такого же разъяснения в отношении к Советам. «Большое недоумение, – говорил в заседании Исполнительного Комитета 14 марта представитель Совета из Пскова, – вызывает неясность, кто составляет правительство – Временное правительство или Совет Р. С. Д., или оба вместе». «Солдаты не знают, кого слушать», – заявлял в заседании 15-го представитель одной «маршевой роты».
Любопытно, как на Совещании Советов один из делегатов 12-й армии Скачков, соц.-демократ из числа противников большевиков, явно принадлежавший к среде интеллигентной, сторонник создания коалиционного правительства и всемерной поддержки центрального революционного правительства во имя интересов войны, весьма своеобразно разъяснял форму государственного управления, которая была создана революцией. По его мнению и тех, очевидно, кого он представлял, революция создала «неписаную конституцию» с однопалатной системой и исполнительным органом ее – министерством: «Палата депутатов – это вот собрание всех Советов Р. и С. Д., это есть единственная наша палата, которую выбрала революция. Единственное отношение со стороны этой палаты к Временному правительству может быть такое, что Временное правительство является ответственным министерством этой палаты депутатов. Вот таким образом у нас, на местах, в армии, в большинстве случаев и считали, что правительство выражает волю Совета Депутатов, но здесь доклад Стеклова внес в наши умы огромную смуту: мы видим, что тов. Стеклов доказывает, что правительство вовсе не выражает воли Совета Депутатов, не исполняет ее, хочет устранить ее. И вот теперь мы уже поставлены в совершенно безвыходное положение. Когда мы вернемся назад, нам, в окопах, придется разбираться в каждом постановлении правительства, положена ли на него марка Совета Депутатов или не положена, с его разрешения или не с его разрешения. Вы понимаете, в такой обстановке разрешить этот вопрос является совершенно невозможным, и мне кажется, что единственно, что мы можем предложить Совету Р. Д., это приложить все усилия к тому, чтобы воля Временного правительства не расходилась с волею Совета Депутатов… Нам не важно, из каких слоев выбрано само правительство, не важно, кто его лица. Нам важно то, что оно должно выражать волю революционного движения, а если оно не будет выражать, то оно не должно существовать».
Выступление Скачкова стояло в прямой связи с обсуждением одного из центральных вопросов Совещания – об отношении революционной демократии к правительству. Официальным докладчиком от Исполнительного Комитета выступил Стеклов, который должен был обосновать предлагаемую Совещанием не слишком определенную резолюцию о политической целесообразности поддержки Временного правительства, «представляющего интересы либеральной и демократической буржуазии» – «постольку, поскольку оно, в согласии с Советом, будет неуклонно идти в направлении к упрочению завоеваний революции и борьбы с “контрреволюционными силами”». «Очень странный доклад» (это признает и Суханов) сделал этот достаточно беспринципный в житейских отношениях демагог, тогда еще не числившийся в рядах крайних, но стоявший в своем революционном радикализме почти всегда на грани поддержки большевизма. Доклад был интересен по фактам, пожалуй, даже объективен в той своей исторической части, которую приходилось уже выше цитировать – в «наивном и откровенном признании» (по выражению Милюкова), почему демократия не захватила власти в первые дни революции. В последующем, отвергая измышления «черносотенной и либеральной буржуазии», которая, стремясь посеять раздор, инспирирует и клевещет («сплетничает») о двоевластии (формально его нет, а если оно и существует, то как выражение стремлений двух политических сил), Стеклов выступил с обвинительным актом против таившихся в недрах правительства контрреволюционных потенций… Докладчик «улавливал нежелательные оттенки» в некоторых министерских речах, намекая на таинственный «организующий центр», отказываясь «пока» его назвать, и видел, наконец, угрозу революции в «ложной гуманности» буржуазного правительства: это правительство не издало, например, «декрета, объявляющего вне закона всех генералов – врагов русского народа, которые дерзнут поднять (все в будущем времени) святотатственную руку на русский народ и завоевания его революции». Это правительство, «без ведома и согласия Совета», оставляло на свободе (правда, временно) «под личным наблюдением министра юстиции» старого генерала Иванова509… Недоволен был Стеклов и отношением к династии, введшей в России «крепостное право», и пр. и пр. Одним словам, официальный доклад от имени Исп. Комитета представлял собой, как выразился с.-р. Гендельман, оговорившийся тут же, что он «отнюдь» не собирается «защищать правительство», «не деловой» анализ, а «какой-то фельетон», которым Стеклов «увеселял» собравшихся. Было немного «забавно», но и «скучно» слушать стекловские ламентации и «разоблачения происков и козней контрреволюции – спереди, сзади, с боков, с высоты» и его соратнику по выработке соглашения 2 марта, Суханову. Хотя увеселяющие места доклада Стеклова и срывали аплодисменты (иногда даже бурные, как отмечает стенографический отчет, – аплодисменты срывали и те, кто осмеивал увеселительный тон демагога и порицал Исполнительный Комитет, который выпустил такого странного докладчика), они привели в смущение лидеров Исполнительного Комитета, предварительно заслушавшего тезисы доклада «весьма наскоро». В самом деле, вместо того, чтобы защищать предлагаемую резолюцию, Стеклов, с азартом опровергая ее, неожиданно заключил: «Надеюсь, примете резолюцию, которую я имею честь предложить вам от имени Исполнительного Комитета», а у слушателей, по словам Гендельмана, создавалось определенное впечатление: «Временное правительство нужно арестовать и посадить туда, где сидят Протопопов и Щегловитов». В зале воцарилось «полное недоумение». Явилась мысль выставить содокладчика. Наметилась кандидатура Суханова – очевидно, считался желательным оратор из числа тех, кто вел переговоры 2 марта, и побаивались неожиданностей, к которым был склонен «роковой человек», третий ночной партнер Соколов… Из этого ничего не вышло, ибо тезисы будущего меньшевика-интернационалиста без комического элемента, одобренные «в общем» предварительно лидером большевистской фракции Каменевым, были забракованы идеологическим вдохновителем позиции Исполнительного Комитета, каким сделался вернувшийся из ссылки бывший депутат Думы Церетели. Его позицию Суханов охарактеризовал словами, будто бы ему сказанными Церетели по поводу проектировавшегося содоклада: «Вы, конечно, должны говорить о необходимости соглашения с буржуазией. Другой позиции и другого пути для революции быть не может. Ведь вся сила у нас. Правительство уйдет по мановению нашей руки. Но тогда погибель для революции».