По предложению фракции соц.-рев. было прибавлено, что воздействие революционной демократии должно распространяться и на правительственные органы на местах (это взято также из текста большевиков). Не внесли своей отдельной резолюции и меньшевики, считая, что после соглашения Исполнительного Комитета с революционными социалистическими партиями в новой формулировке резолюции находится «ясный и притом положительный ответ» на «один из кардинальных вопросов теперешнего момента». «Мы считаем необходимым, – говорил Дан от имени «меньшевистской части» рос. соц.-дем. партии, – чтобы в резолюции было сказано, что для дела революции в нынешней ее стадии этот состав правительства играет положительную роль, – свергать его не надо, а надо признать, как существующий факт». Не совсем то было сказано в компромиссной редакции, а главное, устранено было находившееся в проекте резолюции, принятом на совещании меньшевистских делегатов, положение, что правительство, созданное революцией, приняло на себя государственную власть до созыва Учред. собрания, т.е. то единственное, что придавало Правительству, которое многих не удовлетворяло, известную устойчивость. И другое пожелание меньшевиков, формулированное Даном, не нашло себе ясного отражения в резолюции (не отчетливо оно было выражено и в меньшевистском проекте). «Мы хотели иметь, – говорил Дан, – ясный ответ… о так называемом и частию злостно называемом двоевластии… Всякий не может не понимать, что в хаосе колоссального революционного переворота были исключительные моменты и, может быть, еще будут, когда вся компетенция, вся власть смешивается, когда надо непосредственно творить переворот, революционное дело. Мы хотим, чтобы было сказано ясно, что в обычном, нормальном течении своем – это клевета, будто Совет Р. и С. Д. хочет принять участие в осуществлении государственной власти. Мы хотим, чтобы было сказано ясно, что власть – это Временное правительство, а революционная демократия в лице Совета… осуществляет свое влияние на ход политической жизни и деятельность правительства путем непрерывного организованного давления на него и контроля над ним»… Стоит отметить, что «рабочая группа» кооперативного съезда, собравшегося в Москве одновременно с Совещанием, специально постановила требовать от съезда опровержения «лживых слухов, распускаемых из темных источников в целях раздора, о стремлении Советов к захвату власти».
Резолюция Исполнительного Комитета была принята единогласно (правда, не без некоторых протестов с мест) – так силен еще был гипноз единого революционного фронта. Вопрос о коалиции не был поставлен, хотя президиум и заявил при баллотировке резолюции, что он будет поставлен, как «особый вопрос» вслед за принятием резолюции. Очевидно, петербургские комбинаторы «единого революционного фронта» боялись, что их непрочная храмина рассыплется, так как идея коалиционного правительства, как мы видим, могла встретить значительный отклик в собрании515: ведь почти несомненно, что при практической постановке вопроса логически должны были за положительное решение высказаться все те, кто был недоволен «цензовым» правительством, настаивая на сильной, независимой и авторитетной революционной власти в переходное время до Учредительного собрания. Через месяц, с некоторым уже опозданием, вопреки всякой догматике «социалистов в футляре» жизнь разрешила положительно вопрос о коалиционной власти, но разрешила его в ненормальных условиях процесса правительственного кризиса.
V. Контактная комиссия
1. Орган революционного давления
Какой же вывод можно сделать о политических результатах, которые дал первый, в сущности, всероссийский съезд Советов, лишь по формальному основанию названный «совещанием»? Можно ли согласиться с итогом, подведенным автором первой по времени истории революции? «Революционная демократия, – писал Милюков, – за один месяц не успела почувствовать почву под ногами, и худой мир для нее был предпочтительнее доброй ссоры». Познакомившийся с прениями на Совещании по вопросу о конструкции власти в нашем изложении, сознательно детализированном516, едва ли присоединится к такому выводу. Можно ли без весьма основательных оговорок утверждать, как то делали авторы социалистической «Хроники февральской революции», что Совещание, в всероссийском масштабе поставив вопрос о государственной власти и формально решив его в пользу Временного правительства, «по существу предопределило исход февральской революции», указав на Советы, как на единственных носителей власти? Да, лидеры «революционной демократии» уравнивали, сами того не сознавая, путь грядущему Ленину, как выразился о последующем Плеханов, но это само по себе вовсе еще не определяло тогда неизбежный исход: совершенно очевидно, что без ухищренной «дипломатии» Церетели и его единомышленников на Совещании не была бы принята «каучуковая», в основе противоречивая и двусмысленная резолюция – единогласие было лишь ничего не говорящим признанием формального единства517. Так же формально (и, быть может, единогласно) резолюция Совещания прошла и по местным организациям – иногда с таким опозданием, что декларирование аннулированной уже в изменившемся ходе политических событий принципиальной позиции теряло реальный смысл.
По существу Совещание не сказало ничего нового по сравнению с тем, что было, – его резолюция, в конце концов, трафаретно повторяла положение, выдвигавшееся на рабочих митингах в первые дни революции: поддерживать правительство, пока оно «не изменит стремлениям народа», олицетворяемым Советом Р. Д. Эта резолюция не указывала форм, в которых должен осуществляться бдительный революционный «контроль» над правительством518, и, отрицая двоевластие, фактически санкционировала прежнюю анархию, когда давление общественного мнения переходило в форму, которая в нормальное время называлась бы административным эксцессом… Центральная организация, каковой в бытовом порядке сделался петроградский Исполнительный Комитет, до некоторой степени пыталась регулировать эти эксцессы и указать провинции в ответ на запросы конкретную тактику и пределы общественного контроля. Шляпников приводит не опубликованную и не обсужденную «инструкцию» Исполнительного Комитета, но фактически разосланную в провинцию через иногородний отдел. «Инструкция» устанавливала, что Временное правительство «должно считаться для всей России единственно законным правительством», распоряжения которого, «если они не опротестованы петроградским Исп. Комитетом, должны исполняться». Поставленные правительством «органы власти – посланные им комиссары, должны быть признаны законными властями, если они по своим личным качествам или политическому прошлому не кажутся опасными или вредными для дела свободы». Совет по отношению к Правительству является лишь «органом революционного контроля». «Этот контроль осуществляется так, что в случае, если Совет находит действия местных комиссаров опасными для дела революции, он телеграфирует об этом Правительству и Петроградскому Исполнительному Комитету». В отношении рабочих и фабрикантов следует «всячески избегать неорганизованной экономической борьбы и частных выступлений». Если «соглашение» не достигнуто, следует «доводить об этом до сведения петроградского Совета». При возникновении недоразумений в деревне следует разъяснить крестьянам, что «всякое самоуправство» является недопустимым и вредит делу революции и т.д. Провинциальные советы, говорится в заключение, «должны по возможности согласовать свою деятельность с другими общественными организациями на местах… и с правительственными учреждениями… Во всех вопросах, касающихся общегородских дел, как продовольствие, милиция, общественная безопасность, борьба с представителями старой власти, выборы во временное самоуправление и т.д., провинциальные Советы должны действовать с другими организациями и комиссарами, а никоим образом не брать на себя одних правительственных функций».
Политическая педагогика не очень шла к лицу Исполнительного Комитета, ибо самим центром постоянно нарушались основы той тактики, которую рекомендовала «инструкция» провинциальным организациям. Например, в заседании 19 марта утверждена была инструкция военным комиссарам, которых решено было назначить «по соглашению с Временным правительством», при военном министре, при Ставке, при командующих отдельными фронтами и при флотах. Назначались комиссары «в целях установления прочной и постоянной связи между войсками и их органами и Советами Р. и С. Д. для быстрого и планомерного разрешения возникающих в области внутренней и политической жизни армии вопросов и незамедлительной передачи директив, равно как и в целях предупреждения каких-либо ошибочных шагов со стороны руководящих ныне жизнью армии органов». Однако в тот же день выяснилась необходимость «послать в Або завтра, в 12 ч. ночи, одного из членов с.-д. фракции Государственной Думы для урегулирования положения дел», и Исполнительный Комитет выносит постановление «послать в Гельсингфорс и Ревель военных комиссаров, которые были бы назначены по соглашению с офицерско-солдатской организацией». Отмеченный казус свидетельствует, что не всегда злая воля нарушала прерогативы Правительства. При негибкости правительственных органов самочинные действия вызывались не терпящими отлагательства жизненными обстоятельствами, на которые приходилось реагировать советским учреждениям – особенно на первых порах. Но еще в большей степени препятствовали успеху «педагогических уроков» Исполнительного Комитета в центре самочинные действия отдельных его членов, с которыми центр во имя ложно понимаемого демократизма боролся очень слабо. Суханов рассказывает, например, как с.-р. Александров на бланках Исполнительного Комитета давал разрешения запахивать помещичью землю…
«Организованное давление» или «бдительный контроль» в центре осуществлялся при посредстве особой «контактной комиссии», созванной еще постановлением Исполнительного Комитета 8 марта. Руководителей революционного центра не могло удовлетворить «непрерывное наблюдение за деятельностью Правительства, вошедшего в его состав, вопреки воле этих руководителей, “заложника демократии”». Сам Керенский склонен был преувеличивать свою роль. На совещании Советов он говорил: «Я вас уверяю, что все, что можно было сделать, чтобы провести волю пославших меня там, я сделал, и уверяю вас и ручаюсь, что я сделал это удачно, и что торжество демократических принципов обеспечено в России, и оно будет незыблемой основой всего будущего строя…» Крайне преувеличивал, по крайней мере по газетному отчету «Русской Воли», и председатель Вольно-Экономического Общества Чайковский в приветствии, 7 апреля посетившего заседание министра: «Если до сих пор не произошло разрыва, если Временное правительство не сложило своих полномочий, то потому, что в Правительстве Керенский, улаживавший конфликты». Такую миротворческую роль Керенского уследить довольно трудно.
Правительство с первого момента своего существования не пыталось уклоняться от «воздействия» со стороны Совета. В некоторых случаях оно (или отдельные его министры) действовало слишком поспешно и даже предупреждая события. Распоряжение министра юстиции в соответствии с постановлением Исп. Комитета 4 марта о «временных судах, вводившее специальное представительство рабочих, без надобности дискредитировало тот мировой суд, который сам Керенский в дни пребывания в Москве назвал единственным из судов, остававшимся “верным заветам совести”». Нашумевшая телеграмма Керенского и Некрасова о демократизации железных дорог, вызвавшая удивление даже у Ломоносова, имела самые роковые последствия.
Как видно из первого же протокола заседания Правительства 4 марта, тогда же было признано необходимым считаться с мнением Совета и было постановлено во избежание «двоевластия» знакомиться с этими мнениями в частном порядке до официальных заседаний. В первые дни «организованное давление» Совета и заключалось в посылке особых делегаций для переговоров с отдельными министрами по вопросам, возбуждавшим прения, – так 6-го была послана делегация к военному министру, который, как значится в протоколе Исполнительного Комитета, «всячески уклоняется от прямых сношений с Исполнительным Комитетом и, по-видимому, не склонен подчиняться решениям Совета». По словам Шляпникова, «под давлением снизу» (надо понимать представителей большевистской партии) через три дня после «соглашения» 2 марта Исполнительный Комитет вынужден был снова обсудить вопрос о своем отношении к Временному правительству. Обсуждение, утверждает коммунистический историк, «продолжалось 2 дня». Протоколы не отмечают этих споров. Только в протоколе 8 марта значится, что «после оживленного обмена мнений» было признано необходимым во имя исполнения решения Совета и намеченной им линии общей политики принять «неотложные меры в целях осведомления Совета о намерениях и действиях Правительства, осведомления последнего о требованиях революционного народа, воздействия на Правительство для удовлетворения этих требований и непрерывного контроля над их осуществлением». Избрана была делегация в составе Скобелева, Стеклова, Суханова, Филипповского и Чхеидзе для соответствующих предварительных переговоров с Правительством. 11 марта Чхеидзе докладывал Исполнительному Комитету о результатах переговоров: «Наши представители указали Временному правительству на то, что оно не выполняет данных обещаний об оповещении Исполнительного Комитета о всех важных мероприятиях Правительства. Временное правительство отрицает этот факт, считая, что оно всегда считается с Исполнительным Комитетом, но вина заключается в отсутствии такого эластичного органа, при помощи которого можно было бы своевременно… извещать. Boобще не Временное правительство игнорирует Исполнительный Комитет, а наоборот, Исполнительный Комитет часто действует не в контакте с Временным правительством… Вопрос зашел о контроле деятельности Правительства и о том, как его следует понимать; представитель Исполнительного Комитета объяснил, что важно всегда быть в курсе всех мероприятий Правительства, Временное правительство выразило на это полную готовность и высказалось за оформление такого органа Исполн. Ком., который мог бы своевременно быть введен в члены Врем. правительства»519.
Так возникла «Контактная Комиссия» в качестве постоянного учреждения, долженствовавшего служить «техническим орудием» для организованного давления революционной демократии на Временное правительство. В состав ее вошли лица, избранные 8-го, – впоследствии к ним присоединился Церетели, никаких официальных записей работ этой комиссии, собиравшейся помимо экстренных надобностей регулярно чуть ли не три раза в неделю, не имеется, и никто из участников Комиссии подробно ее интенсивной деятельности не охарактеризовал. Трудно при таких условиях получить отчетливое представление об истинном лике этого единственного в своем роде института. Милюков, современник и непосредственный участник действия, в своей «Истории» в самых общих чертах говорит, что значительная часть пожеланий Контактной Комиссии удовлетворялась, о чем демонстративно и хвастливо заявлялось в Совете. Некоторые «требования» встречали, однако, категорический отказ (например, требование об ассигновке 10 миллионов на нужды демократических организаций). На съезде (т.е. Совещании) И.Г. Церетели признал, что в Контактной Комиссии «не было случая, чтобы в важных вопросах Временное правительство не шло на соглашение». Придется действительно признать, что Временное правительство проявляло в прямой ущерб делу слишком большую уступчивость. Во избежание повторения мы коснемся наиболее важных уступок и инцидентов, связанных с «требованиями» советских делегатов, в дальнейшем, уже предметном изложении – это был вопрос о судьбе Царя и о ноте Правительства по внешней политике. Почти все остальное относилось к повседневной политике, без надобности заострявшейся большевизанствующими членами Контактной Комиссии.
Милюков говорит, что «Контактная Комиссия действовала вначале очень сдержанно и робко при встречах с Правительством». Из наблюдений управляющего делами Правительства выносишь противоположное впечатление. Набоков отмечает, что главным действующим лицом среди советских представителей являлся выступающий с безграничным апломбом и с беззастенчивостью отождествлявший себя с трудовыми массами. Ни говорливый Скобелев, ни сдержанный Чхеидзе такими качествами не отличались. Филипповский и Суханов, по словам Набокова, почти никогда не говорили. Немудрено, что при личных свойствах Стеклова, неутомимого в поисках контрреволюции и главной мишенью для нападок избравшего военные верхи, совместные заседания протекали даже по признанию Суханова в «тягостной и напряженной атмосфере». Сам мемуарист, как он утверждает, не был в состоянии заразиться ни «воодушевлением» своего соратника, ни его «полицейским умонастроением» и просто «умирал со скуки», выслушивая стекловские выпады520.
Керенский, вспоминает Набоков, садился в сторонке и хранил молчание, только «злобно и презрительно» поглядывая. Он, по словам Набокова, совершенно не выносил Стеклова и с наибольшим раздражением реагировал после заседания на демагогические выходки блюстителя интересов демократии, попрекая кн. Львова в излишней к нему деликатности. Позже – это было уже в апреле – Стеклову пришлось несколько «стушеваться» под влиянием разоблачений, появившихся в печати521.
При таких условиях «контактные» заседания не достигали своей цели и были почти «бесплодными». Члены Комиссии не делали правильных отчетов в Исполнительном Комитете и, как рассказывает Суханов, обычно обменивались даже между собою мнениями уже в автомобиле, который их вез на заседание. Поэтому так легко Стеклов и мог свои личные суждения выдавать за постановления центра. (Набоков говорит, что подчас другие члены Комиссии тут же должны были его опровергать.) Нельзя сказать, что Правительство игнорировало Совет. Если вначале Правительство отряжало 2—3 своих членов для заслушивания жалоб и пожеланий, выражаемых от имени Совета, то потом обычно, по словам Суханова, присутствовал или полностью весь кабинет министров, или огромное большинство его членов. Фатально пожелания «революционной демократии» слишком часто сводились к нудным и мелочным претензиям стекловского пошиба. Не было бы удивительно, если бы в такой тягостной обстановке у членов Временного правительства могла появиться мысль об уходе. По утверждению Суханова, Керенский постоянно грозил тем, что «они уйдут». Мемуарист не верил этим «басням». Пожалуй, он был прав. Такой реальной угрозы в действительности не было. Оптимизм, даже излишний, не покидал революционное правительство первого состава.
Формула «они уйдут» имела в сущности то же педагогическое значение, что и выдвинутое Шульгиным после военной неудачи 20 марта на Сходе (она произвела сильное впечатление на общественное мнение) в целях пропаганды и заостренное его бойким публицистическим пером положение о «двоевластии»: «Пока будет двоевластие, – писал он в «Киевлянине», – ждать толку нельзя. Совет Р. и С. Д. или должен сделать новый переворот и свергнуть Временное правительство и стать на его место, или же должен предоставить Правительству быть правительством». Неожиданно у Набокова можно найти указание на то, что заседания Контактной Комиссии были подчас живительным эликсиром для членов кабинета. Он вспоминает, как члены Правительства на общих заседаниях, при обсуждении специальных вопросов, «полудремали» и оживлялись лишь в закрытых заседаниях Правительства и… в Контактной Комиссии, т.е. тогда, когда ставились острые политические вопросы.
Мемуаристы «левого сектора» всегда усиленно подчеркивают давление, которое оказывали на Совет массы в области экономической. Контактная Комиссия была «орудием давления» на Правительство. Между тем в опубликованных материалах пока нельзя найти намека на то, что в «контактных» заседаниях поднимались насущные вопросы социально-экономического характера522. Поэтому надлежит сделать очень существенную оговорку в позднейшем 16 мая, в дни уже нового коалиционного правительства, утверждении Экономического отдела Исполнительного Комитета, что Временное правительство «первого состава уклонялось не только от… выполнения и от… постановки тех народно-хозяйственных задач, которые были формулированы делегатами Совещания провинциальных Советов». Беда Правительства, как было указано, заключалась в отсутствии у него программы и, следовательно, инициативы… Вся трудность положения лежала в разрешении дилеммы переходного времени, требовавшей не только «постановки», но в той или иной мере и «выполнения». Пожелания (не в формулировке органов советской демократии) почти всегда находили отклик у Правительства – эту связанность между давлением со стороны и инициативой государственной власти проследить нетрудно: например, 3 апреля на Совещании Советов было принято скороспелое постановление о «сверхприбыли», а 6-го уже сообщалось в газетах, что Правительство приняло по предложению министра торговли и промышленности об ограничении прибыли во время войны и поручило ему, совместно с министром финансов, разработать главные основания этого ограничения. Только ненормальными условиями, в которых протекали «контактные» заседания, можно объяснить то, что экономическая мера типа внутреннего «займа свободы», опубликованная 27 марта, была принята без предварительного осведомления Исполнительного Комитета (на совещании членов Государственной Думы Терещенко сделал соответствующее сообщение) – здесь соглашение было в прямых интересах самого Правительства. (Воззвание о займе было опубликовано за подписью Временного правительства и Временного Комитета Г. Д.) Нетрудно было предвидеть агитацию большевиков против «военных кредитов» – «займа неволи», как назвал Зиновьев «заем свободы», но, быть может, и протест тех «циммервальдцев», которые во имя обороны страны поддерживали Правительство. В апреле все эти трудности выпукло выдвинулись в жизни.
2. Конфликтные вопросы
Совещание Советов должно было несколько стабилизировать положение и придать «давлению» со стороны революционной демократии на Правительство более парламентский характер. С другой стороны, Правительство, осваивая постепенно административный аппарат власти, расстроенный в дни революционных пертурбаций, почувствовало под собою некоторую базу. Ни то, ни другое не удовлетворяло «левых», пытавшихся на другой день после Совещания форсировать назревающий «момент разрыва». 5 апреля эти «левые» в Исполнительном Комитете требовали изменения «всей системы отношения к Правительству», ибо «политика Правительства ясно показала, что момент, когда мы его должны были поддерживать, проходит… Правительство, укрепляясь все более и более, нас игнорирует, наступает момент, когда нам придется отказать ему в поддержке». Судя по протоколу, застрельщиком выступал не столько Стеклов, бывший докладчиком, сколько Суханов, на которого вся деятельность Контактной Комиссии производила «тягостное впечатление»: «функции делегации», по его мнению, свелись лишь к регистрации сделанного Правительством. Опубликованный протокол заседания Исп. Ком. нельзя признать очень вразумительным523, но он дает все же возможность установить, какие вопросы считались тогда «конфликтными», т.е. вопросы, по которым Правительство не дало ответов, удовлетворивших Комиссию в целом524.
Среди этих «конфликтных» вопросов первым стоял тот «10-миллионный фонд», который выдвинул в своем тексте Милюков и который никакого, в сущности, принципиального значения не имел, так как отказ в ассигновке официально мотивирован был «недостатком средств». Отказ волновал Исполнительный Комитет, и там сознавали, что это «простая отговорка» – не дали денег «как противникам». Так формулировал в заседании 5-го меньшевик Богданов – сторонник того, чтобы «добиваться 10-миллионного фонда», но высказавшийся, однако, против того, чтобы «на этом вопросе принимать бой». Требовать 10 миллионов от Правительства постановили еще 15 марта (и даже раньше – протокол 15 марта говорит: «подтвердить прежнее решение» и приступить к «немедленной выработке текста требования»). Упорство, проявленное Правительством, не совсем понятно, так как форму субсидии можно было приспособить к бытовым условиям времени и устранить внешнее узаконение «двоевластия», которого стремились избежать. Между тем по положению, которое заняли Советы в первое время, они бесспорно выполняли и функции общегосударственного значения – например, в области продовольствия (в распоряжение советской продовольственной комиссии Главным Интендантством было передано несколько складов). Продолжавшееся бытовое двоевластие на местах вызывало не только требования от центра ассигновок из «государственных средств», но и угрозы воспользоваться средствами местного казначейства, в случае неоткрытия кредита в кратчайшее время, как то иркутский исполком телеграфировал 25 апреля Чхеидзе. Едва ли приходится сомневаться, что эти угрозы, в случае отказа, приводились в исполнение. Не будет преувеличением сказать, что в провинции советы повсюду пользовались правительственными ассигновками. Когда в начале октября в Правительстве был поднят вопрос о назначении ревизии общественных и демократических организаций (в том числе советов) в выданных им государственных ассигнованиях, «Известия» писали, что петроградский Совет – «никогда никаких сумм из казны не получал». И это представляется очень сомнительным, поскольку речь идет о первом времени. Попытка проследить ручьи, по которым притекали косвенно или в полузамаскированном виде ассигновки из Государственного Казначейства, отвлекла бы изложение слишком уже в сторону525. Без риска отойти от действительности можно утверждать, что Совет не мог бы выполнять своих многообразных функций, вплоть до сношений с внешним миром, если бы жил только на доброхотные пожертвования, притекавшие в Совет, конечно, не в таких размерах, как во Временный Комитет: вместо миллионов здесь были десятки тысяч – на 13 марта их было примерно 123 тыс. по официальному докладу заведовавшего советскими финансами Брамсона. Система советских доходов в виде самообложения рабочих, раскладки по ротам, отчислений от митингов и «общественных кинематографов» была разработана лишь в конце мая526. В итоге отказом в «10-миллионном фонде» – отказом, демонстративное значение которого аннулировалось официальной мотивировкой, – Правительство лишалось возможности регулировать анархию на местах, что неизбежно было бы при официальной ассигновке, подлежащей общегосударственному контролю.
Вторым «конфликтным» вопросом явился вопрос о присяге в армии. Он имел уже свою длительную историю. Формула присяги была установлена Правительством 7 марта. Она гласила для лиц «христианского вероисповедания»: «Клянусь честью солдата и гражданина и обещаюсь перед Богом и своею совестью быть верным… Российскому Государству, как своему отечеству… Обязуюсь повиноваться Временному правительству… впредь до установления образа правления волей народа при посредстве Учредительного собрания… В заключение данной мною клятвы, осеняю себя крестным знамением и ниже подписываюсь…» Эта формула присяги и вызвала протест Исполнительного Комитета, обсуждавшийся в Совете 12 марта. «Крупным недочетом» опубликованного текста было признано, с одной стороны, умолчание о «защите революции» и «свободы», а с другой, нарушение «свободы вероисповедания»… Правительству было предложено переработать неприемлемую форму присяги, а до выработки ее к «присяге не приводить, а где это сделано, считать присягу недействительной». В собрании председателем было подчеркнуто, однако, что отклонение присяги не означает призыв к неповиновению Правительству – напротив, «необходимо согласованно действовать для упрочения нового строя». 16-го в Исполнительном Комитете было доложено, что Правительство «признало ошибочным изданный приказ о присяге без ведома Исполнительного Комитета» и согласилось до Учредительного собрания не приводить к присяге те части войск, которые не присягали. Решение более, чем странное – ведь исправить текст присяги в духе, желательном для Совета, было бы вполне возможно. Если сообщение, сделанное в Исполнительном Комитете, соответствовало действительности, то вопрос по отношению к Правительству казался бы исчерпанным. И тем не менее он вновь выплыл в апреле в силу того, что «соглашение» было нарушено на фронте и в Петербурге – как говорилось в Исполнительном Комитете, командующим войсками ген. Корниловым. («Генерал старой закваски, который хочет закончить революцию» – так характеризовали Корнилова в более раннем мартовском заседании). На указание Контактной Комиссии о нарушении «Соглашения» Правительство ответило, как указывал Стеклов в докладе, что «оно об этом слышит в первый раз». Стеклов делал знаменательную оговорку, он допускал, что «к присяге приводятся полки по их собственному желанию». В этой оговорке и лежит ключ к неожиданной уступчивости, проявленной Исполнительным Комитетом в лице Стеклова. «Мы указали, – докладывал представитель Контактной Комиссии, – на тяжелое положение революционных войск, не принявших присяги, и предложили, чтобы все были приведены к присяге по старой формуле, но чтобы Правительство выпустило специальное разъяснение в духе нашей поправки к тексту». «Определенного ответа, – заключил докладчик, – мы не получили». В невыгодном положении оказался Совет, и Богданов резюмировал 5-го прения указанием, что Совет «потерпел поражение» и нужно «найти почетный выход». Мемуаристы субъективны, и Шляпников говорит, что конфликт на почве присяги принял для Правительства «скандальный характер». Вывод историка, минуя оценку целесообразности разыгравшегося конфликта и поведения обеих сторон, пожалуй, должен будет присоединиться к замечанию в дневнике ген. Болдырева касательно отмены присяги: «новая охапка горящей пакли», брошенной в армию и приводившей на местах к столкновению присягавших с неприсягавшими.
Третьим «конфликтным» вопросом являлся «проезд группы эмигрантов через Германию», т.е. прославленный «пломбированный вагон», в котором прибыл в Россию Ленин, и связанный с ним проект обмена приехавших революционеров на группу немецких военнопленных. Правительство не считало себя связанным «обязательствами, данными без его ведома и согласия», и заявило, что «ни о каком обмене речи быть не может». Здесь позиция «интернационалистов» была довольно безнадежна527, ибо в среде самого Исполнительного Комитета весьма многие отрицательно относились к той «несомненно недопустимой, по меньшей мере, политической ошибке», которую совершили «Ленин и его группа», не считаясь «с интересами русской революции» (слова Богданова). При таких условиях Контактная Комиссия должна была потерпеть «поражение» в конфликтном вопросе528. Нельзя не согласиться с мнением, выраженным Богдановым на заседании 5 апреля, что демократия сама делала многое, чтобы «ослабить себя», и «терпела поражения на тех вопросах, на которых давать бой ей было “невыгодно”».
Перечисленными вопросами исчерпывался обвинительный акт против Правительства, поскольку он нашел себе отражение в протоколе 5 апреля. Ни в протоколах Исполнительного Комитета, ни в воспоминаниях о работах Контактной Комиссии нет материала для суждения о вопросе, который должен был явиться предметом обмена мнениями и разногласий между членами Правительства и представителями Совета, – вопроса, вызвавшего несколько взволнованных страниц в воспоминаниях Набокова и агитационные нападки в последнюю декаду существования Временного правительства первого состава со стороны некоторых тогдашних органов социалистической печати. Как надлежало решить вопрос о судьбе членов ликвидируемых революцией старых правительственных учреждений? Мы не располагаем данными для характеристики мер, принятых Правительством в этом отношении. Очевидно, вопрос разрешался просто в том бытовом порядке, при котором чины Охранных отделений и аналогичных институтов Департамента полиции не могли, естественно, думать о получении от государства пенсий за прежнюю верную службу. Общий вопрос мог быть разрешен, конечно, только законодательством о социальном страховании старости. Но не в этой плоскости поставлен вопрос в воспоминаниях Набокова и не в этой плоскости правительственные распоряжения вызывали «негодование» в «советских кругах», отражавшееся и в прессе, и на митингах. Дело шло о сановниках – о тех «высших чиновниках», которые добровольно или вынужденно ушли в отставку, и о членах бездействующего Государственного Совета. В первый революционный месяц этот вопрос сам по себе не вызывал никакого отклика ни в прессе, ни в Совете. Он случайно поднялся в Исполнительном Комитете 19 марта в связи с появлением делегации от кронштадтского Совета, протестовавшей против уплаты жалования арестованным в Кронштадте офицерам. Совету приходилось играть активную роль в умиротворении буйных кронштадтцев, и в силу этого, может быть, Исполнительный Комитет тактически даже вынужден был вынести постановление о задержке уплаты жалованья арестованным впредь до окончания следствия и выяснения их виновности. Акт бытового двоевластия получил, однако, расширенное толкование, и о состоявшемся решении, «имеющем распространительный характер как в отношении чиновников всех ведомств, так и членов бывшей династии Романовых», постановлено было «сообщить председателю Совета министров» (формулировка взята из записи протокола). Как реагировало Правительство? Надо думать, что оно согласилось с такой постановкой, ибо вскоре министром юстиции было отдано аналогичное распоряжение в отношении всех лиц, следственное производство о которых шло в Чрезвычайной Следственной Комиссии. А все остальные? Временное правительство не внесло здесь никакой ясности и определенности и выбрало наихудший путь сепаратных решений, вызывавших протест и дававших пищу для всякого рода демагогических выпадов: производится-де растрата народных денег на многотысячные пенсии бывшим царским слугам. Не имея в своем распоряжении протоколов заседаний Врем. правит., трудно проверить правильность утверждений Суханова о постановлении Правительства 12 апреля выдать пенсии «бывшим министрам» в размере 7 тыс. руб., что и привело в негодование советские круги. По-видимому, речь шла об указанных выше отдельных постановлениях, о которых упоминает Набоков: «В самом начале (вероятно, в апреле) Временное правительство в двух случаях назначило пенсии в размере 7—10 тыс. (кажется, дело шло о Коковцеве и Танееве)». Ни тот, ни другой не принадлежали к числу тех материально необеспеченных людей, которых революция жестоко вернула в «первобытное бытие» и судьба которых волновала с моральной стороны Набокова. Почему в число избранных попал отец знаменитой Вырубовой, имя которой в этот момент было крайне одиозно? Политическая бестактность часто бывает чревата последствиями. Особо в деле о «сановниках» стоял вопрос о членах Государственного Совета «по назначению», обреченных на «совершенную праздность после переворота», хотя формально Государственный Совет, как учреждение, не был упразднен. По словам Поливанова, это почтенное учреждение и среди бюрократии принято было называть «Ново-Девичьим монастырем». «Наиболее добросовестные и тактичные члены Государственного Совета, – вспоминает Набоков, – почувствовали неловкость своего положения и нравственную невозможность получать крупное содержание, не делая ничего, и возбудили вопрос об уместности подачи в отставку». По поводу того, что члены Государственного Совета продолжают получать содержание, и «завопили» на митингах и в печати. «Весь этот шум, – утверждает управляющий делами Правительства, – произвел на Правительство большое впечатление». «И тогда, наконец, пришлось поставить во всем объеме вопрос о членах Государственного Совета… Правительство потратило целых два заседания на обсуждение его – и не могло прийти ни к какому определенному решению. Так вопрос и остался “неразрешенным”». Правительство не вышло из свойственной ему, столь характерной неопределенности потому, что «шум», поднятый вокруг этого вопроса (о том, что «посыпались протестующие резолюции рабочих и солдатских собраний», говорят составители Хроники февральской революции), не был так велик, как изображают мемуаристы, – иначе его резонансы не могли бы не отразиться в общей печати и в дошедших до нас отрывочных протоколах Исполнительного Комитета…529
«Бум», поднятый «левыми» в Исполнительном Комитете, потерпел фиаско. Их целью было добиться превращения Контактной Комиссии из органа «соглашения» в орган, диктующий Правительству свою волю. В их представлении Совет должен был играть роль не «задерживающего центра, а инстигатора массового настроения». Поэтому большевики, заседавшие в Исполнительном Комитете (Красиков, Стучка), требовали «гласности в переговорах с Правительством» – устранения всяких «тайн и дипломатии», обязательства для Контактной Комиссии вести протоколы, подписываемые обеими сторонами, и предложения Правительству делать в «письменной форме». «Правые» (Дан, Церетели, Брамсон) энергично возражали, указывая, что подобное решение уничтожает самый смысл существования Контактной Комиссии – выгода непосредственных личных отношений в том, что они дают возможность Исполнительному Комитету «ориентироваться в течениях Правительства». В воспоминаниях Суханов издевается над элементарной аргументацией противников оформления функций Контактной Комиссии, превращавших советских делегатов – посредников между «классовыми противниками» – в каких-то «пронырливых репортеров». Почему этот вопрос имел, однако, по признанию мемуариста, «огромную важность» для революции? Потому, что «левые» желали покончить с «теорией бережения Правительства», которую далеко не последовательно пыталось проводить в жизнь образовавшееся большинство в Исполнительном Комитете под руководством Церетели. Напор «левых» смутил «мамелюков», как начинает именовать с этого момента Суханов советское «болото», шедшее довольно послушно за своим признанным «вождем». В Исполнительном Комитете возникли «сомнения» в рациональности прежней тактики и у сторонников этого большинства: протокол 5 апреля несколько неожиданно отмечает предложение Чхеидзе «никаких непосредственных сношений с Правительством не иметь, сноситься с Правительством только письменно и требовать от Правительства письменных же ответов». Предложение «левых» собрало 17 голосов против 21, высказавшихся за сохранение status quo и принявших поправку Брамсона о необходимости самой Контрольной Комиссии вести «подробные записи переговоров, скрепленные подписями всех участников делегации».
Исполнительному Комитету не пришлось возвращаться к вопросам, поставленным в заседании 5 апреля. Он занялся своей собственной внутренней реорганизацией. Из Исполнительного Комитета выделено было бюро, к которому переходили функции Контрольной Комиссии, формально упраздненной уже 13 апреля. Через неделю разыгрались события, приведшие к первому правительственному кризису и к замене правительства «цензового» правительством «коалиционным». Взаимоотношение двух «классовых противников» внешне изменилось. Оппозиция в Совете в представлении Суханова сделалась «незаметной» и «окончательно бессильной». Это уже будущее по отношению к тому времени, о котором мы говорим.
Подноготная, вскрывающаяся при обозрении деятельности Контр. Комиссии, свидетельствует о симптомах, мало благоприятных для установления доверия во взаимных отношениях между властью и демократией, поскольку последняя выявляла свой общественный лик через советы. Очевидно, искусственный оптимизм не очень вдумчивого члена Правительства Вл. Львова, заявившего московским журналистам, что между Правительством и Советом «установлен тесный контакт, и слухи о трениях распространяют злонамеренные лица», не отвечал действительности. Может быть, Правительство и несколько злоупотребляло декоративной тактикой, внушаемой отчасти еще не исчезнувшими отзвуками приподнятых революционных настроений – тактикой, которую японский посол в Петербурге виконт Цунда в секретном послании министру иностранных дел в Токио в середине марта определял словами: «Если у людей сложилось поверхностное мнение, что все благополучно, то это происходит от того, что Временное правительство… скрывает от общества правду». Эта тактика определяла собой официальное знамя, которое реяло над общественной жизнью в мартовские и отчасти еще в апрельские дни. Слишком чуткая подчас к температуре общественных настроений «Русская Воля» писала по поводу правительственной декларации о войне 28 марта: «Союз Совета с Временным правительством – это союз жизни; союз в реальном творчестве – творчестве новых идей в истории». Впоследствии реальные очертания, в которых протекала тогдашняя действительность, значительно искажались. Так, Милюков уверял читателей своей «Истории», что упоминавшееся выше воззвание Правительства 26 апреля, написанное Кокошкиным, было в «первоначальном тексте» «суровым обвинительным актом против Совета Р. Д.», но «после троекратной переделки», вместо «открытого обвинения Совета в парализовании Правительства и в содействии распаду страны», основная мысль была «очень сильно затушевана» под влиянием «товарищей Керенского» по партии. В окончательном виде «обвинительный акт» гласил: «Говоря об осуществленных и осуществляемых им задачах, Временное правительство не может скрыть от населения тех затруднений и препятствий, которые оно встречает в своей деятельности… К сожалению и великой опасности для свободы, рост новых социальных связей, скрепляющих страну, отстает от процесса распада, вызванного крушением старого государственного строя…530 Стихийные стремления осуществлять желания и домогательства отдельных групп и слоев населения явочным и захватным путем, по мере перехода к менее сознательным и менее организованным слоям населения грозят разрушить внутреннюю гражданскую спайку и дисциплину и создают благоприятную почву, с одной стороны, для насильственных актов, сеющих среди пострадавших озлобление и вражду к новому строю, с другой стороны, для развития частных стремлений и интересов в ущерб общих и к уклонению от исполнения гражданского долга». Управляющий делами правительства Набоков в воспоминаниях называет утверждения историка «преувеличенным отзывом» и свидетельствует, что строки, введенные в воззвание редакцией «Дело Народа» (?!), «довольно туманно и отвлеченно» излагавшие причины происходившей неурядицы, не могли изменить «основного тона воззвания». «Строгий государственник считает воззвание «одним из слабейших» документов эпохи: «Его идеология – ставящая во главу угла добровольное подчинение граждан ими же избранной власти – очень сродни идеологии анархизма». Набоков слишком серьезно принимал внешнюю словесную форму и сущность. Для нас важно, что документ («духовное завещание» Правительства первого состава) характеризует неизжитую психологию момента и показывает, что два полюса революции окончательно еще не скристаллизировались. Единение во имя достижения задач, поставленных революцией, оставалось в общественном сознании первенствующей директивой. Большевики и их попутчики из среды народнических максималистов и идеологов «последовательного марксистского интернационализма», выразительницей позиции которых сделалась появившаяся в середине апреля горьковская «Новая Жизнь», пока стояли на отлете революции. Стихийные силы, проявления которых пытались вызвать в стране ленинские выученики и их приспешники, только еще «глухо клокотали», по выражению Троцкого, в глубине недр революции. Недаром «Новая Жизнь», стремившаяся к доведению революции «до конца», в первом же номере говорила о преждевременности «власти советов», которая вызовет в этот момент «отчаянное сопротивление». Российский гражданин в громадном большинстве в то время абсолютно не верил в тезу, что «вся наша свобода пойдет прахом», если революция не произойдет в международном европейском масштабе.