— Мне тоже.
— Я бы не отказался и от самокрутки. — Он помолчал, а потом наклонился ко мне. — Должен тебе кое-что сказать.
Еле сдерживая волнение, я подвинулся к нему.
— Ну, говори.
— Не трахайся с бабами, которые здесь сидят. Я уверен, что именно так и подхватил эту заразу.
— Не буду, ни за что. Спасибо, что предупредил.
На следующий день я обменял свою пайку на сигареты и стал ждать, когда к Мучману вернется сознание. Он пришел в себя только к вечеру, и мы продолжили наш разговор, как будто не прерывали.
— Ну, как ты? Рубцы сильно болят?
— Сильно, — ответил я, спускаясь с койки.
— Надо полагать. Этот сержант, будь он проклят, силы не жалеет. — Он приблизил ко мне свое исхудавшее лицо. — Слушай, что-то мне кажется, я тебя встречал, не помню только где.
— Где бы это могло быть? В «Эксцельсиоре»? Или в «Херрен-клубе»? А может, в теннисном клубе «Рот-Вайсс»?
— Ты что, издеваешься?
Я зажег сигарету и вставил ему в рот.
— Скорее всего, это было в оперном театре. Ты знаешь, я же большой любитель оперы. А может, это было на свадьбе у Геринга?
Его тонкие желтые губы растянулись в улыбке, он вдохнул в себя дым с таким наслаждением, словно это был чистый кислород.
— Да ты просто волшебник, черт тебя дери! — проговорил он, смакуя сигарету. Я ненадолго вытащил ее у него изо рта, чтобы он мог выпустить дым.
— Однако виделись мы где-то в другом месте. Я вспомню.
— Разумеется, — сказал я, в душе надеясь, что этого не случится. Потому как встречались мы в тюрьме Тегель, и я даже хотел было сказать ему об этом, но потом передумал. Да, он мог видеть меня совсем в другом месте, и если он вспомнит в каком, мне ни за что не завоевать его доверие.
— Как ты сюда попал? Ты что, социал-демократ или коммунист?
— Я здесь за спекуляцию. А ты?
Он приложил палец к губам.
— А я здесь скрываюсь.
— Здесь? От кого?
— Ото всех.
— Ну и местечко ты выбрал, ничего не скажешь! Ты что, ненормальный?
— Здесь меня никто не отыщет. Вот скажи, где бы ты спрятал каплю воды? — Я не нашелся, что ответить, а он объяснил: — В водопаде. Это китайская мудрость. Нельзя же отыскать каплю воды в водопаде, так?
— Конечно, нельзя. И все-таки это странный способ скрываться.
— Мне не повезло… я заболел… Но если бы не это, я бы… освободился через год… А к тому времени… они бы перестали искать.
— Кто — они? И что они ищут?
Веки у него дрогнули, и сигарета выпала изо рта. Я накрыл его поплотнее одеялом и погасил сигарету, полагая, что он докурит ее позже, когда придет в сознание.
Дыхание у Мучмана замедлилось, и утром Мендельсон сказал, что, скорее всего, он впадает в кому. Мне ничего не оставалось, как только лежать на животе и, глядя на Мучмана, ждать. Я думал об Инге, но больше о себе. В Дахау с покойниками не церемонились — сожгут в крематории, и дело с концом. Но, наблюдая, как желтуха уносит Курта Мучмана, разрушая печень и селезенку, я размышлял о Германии, о том, как коричневая зараза постепенно расползается по ней. Только здесь, в Дахау, я смог оценить масштабы бедствия, которое настигло мою родину, и так же, как Мучман, она не могла рассчитывать на морфий, когда боль станет совсем невыносимой.
В Дахау было несколько ребятишек, чьи матери отбывали здесь наказание. Некоторые родились здесь и не знали другой жизни. Они бегали по территории лагеря, и охрана их не трогала. Кое-кто из эсэсовцев даже привязался к этим детям, позволяя ходить, где им вздумается, за исключением больницы. Хотя, конечно, непослушных наказывали.
Однажды Мендельсону пришлось скрывать у себя малыша со сломанной ногой — он играл в лагерном карьере и упал с большой высоты. Мендельсон наложил ему шину и спрятал под койкой. Но на третий день за ним явились эсэсовцы, и малыш так испугался, что проглотил язык и задохнулся.
Когда мать пришла в больницу проведать ребенка и узнала обо всем, Мендельсон, естественно, стал ее успокаивать, внешне сохраняя спокойствие, но после ее ухода я слышал, как он тихо плакал.
— Эй, ты спишь?
Я вздрогнул, услышав голос снизу. Не то чтобы я спал, но, задумавшись, как-то отвлекся. И теперь упрекал себя за то, что не заметил, как Мучман пришел в сознание, и в результате потерял драгоценное время. Я осторожно спустился вниз и встал на колени перед его койкой, поскольку сидеть еще не мог. Лицо его от боли исказила гримаса, и он схватил меня за руку.
— Я вспомнил.
— Да? — Я уже приготовился выслушать его исповедь. — И что же ты вспомнил?
— Где я видел твое лицо.
Сердце у меня бешено забилось, но я постарался сохранить безразличие. Если он учует, что я работал в полиции, мне можно проститься с надеждой выйти отсюда когда-нибудь. Человек, побывавший в тюрьме, никогда не станет союзником полицейскому. Да останься мы вдвоем на необитаемом острове, он и тогда плюнул бы мне в лицо.
— Так где же это было? — Я вставил ему в рот недокуренную сигарету.
— Ты был штатным детективом, — прокаркал он, — в отеле «Адлон». Я однажды заглянул туда по одному делу. — Он был явно доволен собой. — Ну как, я не ошибаюсь?
— У тебя хорошая память. — Я помог ему прикурить. — Это было довольно давно.
Мучман нахмурился.
— Ты не беспокойся, я никому не скажу. А все-таки ты служил в полиции?
— Ты сказал, что у тебя было какое-то дело в «Адлоне».
— Я вскрывал сейфы.
— Не помню, чтобы в этом отеле когда-нибудь грабили сейф, по крайней мере, пока я там работал.
— Это потому, что я ничего не взял, — с гордостью заявил он. — Конечно, сейф открыл, но там ничего стоящего не было. Абсолютно ничего.
— Так я тебе и поверил! «Адлон» набит богатыми, а у них всегда при себе разные драгоценности. Так не бывает, чтобы сейф в «Адлоне» — и ничего интересного.
— Ты прав. — На лице у него появилось что-то вроде румянца. — Просто мне не повезло. Дело в том, что там были такие вещи, которые я никогда бы не сумел продать. А какой тогда смысл брать? Только хлопоты лишние, когда придется избавляться.
— Что ж, верю, и такое, наверное, случается.
— Не хочу хвастать. Но в моем деле лучше меня никого не было. Я мог вскрыть любой замок. Бьюсь об заклад, ты думаешь, что я богач.
— Может быть, и богач. Но что толку, если сидишь в концлагере?
— Да я потому и должен скрываться, что слишком богат. Я, кажется, говорил об этом.
— Вроде бы говорил. — Я немного помолчал, а потом спросил: — Что ты там ухватил, что сразу разбогател? Деньги? Драгоценности?
Он издал короткий смешок, похожий на воронье карканье.
— Кое-что получше, — сказал он. — Власть.
— Что это значит? Власть в какой форме?
— В форме документов. Знаешь, есть немало людей, готовых отдать любые деньги, лишь бы завладеть бумагами, которые ко мне попали.
— А что это за бумаги?
Мучману надо было отдышаться.
— Точно не знаю. Там какие-то имена, адреса, цифры. Такой, как ты, в этом бы разобрался.
— Но ты ведь с собой-то их сюда не приволок?!
— Конечно, я же не идиот, — пробормотал он, тяжело дыша. — Бумаги, в отличие от меня, на воле, в безопасном месте.
Я вытащил у него изо рта потухшую сигарету и дал ему остаток своей.
— Жалко… — он почти задыхался, — если эти документы так и пропадут. Ты так добр… ко мне. Я хочу тебе… Ты их пустишь в ход, хорошо? Когда выйдешь… на свободу… станешь богачом. — Я наклонился, чтобы расслышать, что он говорит. — Найди их… носом…
Веки его дрогнули. Я схватил Мучмана за плечи и встряхнул, чтобы привести в чувство, вернуть к жизни.
Несколько минут я стоял, склонившись над ним, чувствуя, как в моей душе — в той части души, в которой что-то человеческое еще оставалось, — набухает отчаяние. Мучман был сильным человеком и к тому же моложе меня. Я уже сильно похудел, страдал от стригущего лишая, зубы у меня расшатались окончательно… Я был на грани физического и нервного истощения.
Человек Гейдриха, старший охранник СС Бюргер, руководил столярной мастерской, и я подумал: а не пойти ли мне сейчас к нему? Ведь я могу назвать пароль, который откроет для меня двери этого ада. Интересно, что сделает Гейдрих, когда узнает, что я так и не смог выяснить, где находятся документы фон Грайса? Отправит меня обратно в лагерь? Прикажет казнить? А если не подавать никаких признаков жизни, может быть, он решит, что меня постигла неудача, но все-таки выпустит на свободу? Хотя, если исходить из моих впечатлений о Гейдрихе и из того, что я о нем слышал, вряд ли он это сделает… Быть уже на пороге свободы и потерять ее — кому по силам такое вынести?
Какое-то время спустя я приподнял одеяло и накрыл им пожелтевшее лицо Мучмана. Видимо, из одеяла на пол выпал огрызок карандаша, и я секунду-другую просто смотрел на него, прежде чем сообразил, что Мучман мог оставить мне записку. И тогда надежда вновь вернулась ко мне.
Я сдернул одеяло. Руки Мучмана были сжаты в кулаки, и мне пришлось разжимать их. В левой ладони Мучмана лежал клочок коричневой бумаги, в которую заключенные, работавшие в сапожной мастерской, обычно заворачивали после ремонта сапоги эсэсовцев. Я так боялся, что это просто клочок бумаги и ничего больше, что помедлил, прежде чем развернуть его. Однако все-таки обнаружил там каракули Мучмана. Чтобы расшифровать их, мне потребовался почти час. Текст был следующий: «Бюро находок, транспортное отделение, Заарландштрассе, Берлин. Ты забыл портфель где-то в июле на Лейпцигерштрассе. Портфель сделан из простой коричневой кожи, с латунной застежкой, на ручке — чернильное пятно. Имеет золотые инициалы „К. М.“. В нем лежит почтовая открытка из Америки, книга Кала Мая „Точный Глаз и Верная Рука“ и деловые бумаги. Спасибо. К.М.».
Никому, пожалуй, еще не доставался такой необычный пропуск на волю.
Глава 19
Казалось, весь Берлин надел форму — даже продавцы газет и те щеголяли в шинелях и фуражка штурмовиков СА. А ведь в ближайшие дни, насколько мне было известно, не предвиделось никакого парада, никаких сборищ евреев, которые следовало пикетировать. Да, национал-социалисты вцепились уже в горло Германии, но только сейчас, побывав в Дахау, я в полной мере почувствовал, что вцепились они воистину мертвой хваткой.