Я лишь пожал плечами, хотя он был прав: после поимки Гормана я на какое-то время сделался знаменитостью, в Крипо меня ценили.
Молодой полицейский снял фуражку и почесал макушку.
— Да, конечно, — протянул он и добавил: — Я сам собираюсь поступать в Крипо, но не знаю, примут ли туда меня.
— Вы вполне разумный молодой человек, должны принять.
— Спасибо на добром слове. А где лучше постричься для такого визита?
— Запишитесь на три часа к Шархорну в Хоппегартене. А впрочем, не знаю. Как вас зовут, юноша?
— Экхарт, — сказал он. — Вильгельм Экхарт.
— Послушай, Вильгельм, расскажи мне о пожаре. Первое, что я хочу знать, кто тут был из патологоанатомов.
— Кто-то из Алекса. Кажется, его зовут Упман или Ильман.
— Такой старичок с маленькой бородкой клинышком, в очках-пенсне?
Он кивнул.
— Это Ильман. Когда он здесь был?
— Позавчера. Он и криминалькомиссар Йост.
— Йост? Что-то я не помню, чтобы он запускал свои клешни в такие дела. Вот уж не думал, что убийство дочки миллионера заставит его оторвать свой жирный зад от стула.
Я выбросил сигарету подальше от сгоревшего дома — не стоило искушать судьбу.
— Я слышал что-то вроде того, что это был поджог, — сказал я. — Это правда, Вильгельм?
— А вы постойте тут немного, подышите.
Я сделал глубокий вдох и покачал головой.
— Улавливаете запах бензина?
— Нет, не чувствую. А кроме того, в Берлине повсюду пахнет бензином.
— Наверное, я здесь слишком долго стою, и мне этот запах уже мерещится. Но тем не менее в саду обнаружена канистра из-под бензина, так что поджог действительно был.
— Послушай, Вильгельм, ты не возражаешь, если я быстренько все осмотрю? Тогда мне не придется возиться с бланками. Все равно, так или иначе, полиция позволит мне изучить место пожара.
— Пожалуйста, господин Гюнтер. — Он открыл ворота. — Только там и смотреть-то не на что. Они отсюда все уже вынесли. Сомневаюсь, чтобы здесь осталось что-нибудь, что могло бы вас заинтересовать. Не понимаю, зачем меня здесь держат.
— Я думаю, на тот случай, если убийца вздумает вернуться на место преступления. — Я решил заинтриговать эту надежду Крипо.
— О Боже, неужели вы думаете, что он может сюда прийти? — выдохнул он.
Я поджал губы.
— Кто знает? — Я как бы задавался вопросом, хотя сам никогда о таком не слыхал. — Так я пойду, взгляну на всякий случай, и спасибо за помощь.
— Не стоит благодарности.
Он был прав — смотреть было не на что. Поджигатель поработал хорошо. Я искал входную дверь, а натыкался на обгоревшие брусья — даже не знал, куда ногу поставить. Однако через окно была видна комната, где пол оставался в относительной сохранности. Надеясь — мало ли что бывает! — отыскать сейф, я пролез через окно в эту комнату.
Откровенно говоря, строгой необходимости в моем визите на Фердинандштрассе не было, но все-таки хотелось более ясно представить себе общую картину места происшествия. Мне это очень помогает — моя голова устроена, как книжка с комиксами. И я не слишком разочаровался, когда обнаружил, что полиция увезла отсюда сейф, оставив зияющую дыру в стене. И тут Ильман меня опередил, отметил я про себя.
Вернувшись к воротам, я увидел, что Вильгельм пытается успокоить пожилую женщину, лет шестидесяти, с заплаканным лицом.
— Это прислуга, — объяснил он. — Она только что появилась здесь: очевидно, была в отпуске и ничего не слышала о пожаре. Для нее это большое потрясение.
Полицейский спросил, где она живет.
— На Нойенбургерштрассе. — Она все еще всхлипывала. — Мне уже лучше, спасибо, молодой человек. — Она достала из кармана пальто маленький кружевной платочек — в ее больших крестьянских руках он выглядел так же нелепо, как салфетка в кулаке боксера Макса Шмеллинга. Но она не собиралась вытирать глаза, а вместо этого высморкалась — нос ее определенно напоминал маринованный грецкий орех, — и с такой силой, что я решил, что сейчас у меня с головы слетит шляпа. После этого уголком платка она вытерла свое широкое лицо. Смекнув, что у нее я сумею что-то разузнать о семье Пфарров, я предложил этой клуше подбросить ее домой на машине.
— Мне как раз по пути, — предложил я свои услуги.
— Мне не хотелось бы обременять вас.
— А вы меня совсем не обремените. — Я почти настаивал.
— Ну, если это так, то буду вам очень благодарна. Знаете, для меня это такой удар! — Она подняла коробку, лежавшую у ее ног Натертые до блеска черные туфли смотрелись на ее толстых ногах как наперсток на пальцах мясника. Звали ее фрау Шмидт.
— Вы очень добры, господин Гюнтер, — сказал Вильгельм.
— Ты преувеличиваешь, — ответил я, и это было действительно так, поскольку я взялся подвезти фрау Шмидт исключительно ради того, чтобы выудить из нее как можно больше сведений о пропавших хозяевах.
— Разрешите вам помочь. — Я подхватил коробку. Это была коробка от Штехбарта, официального поставщика форменной одежды рейха, и я сразу сообразил, что в ней, очевидно, форма для Пфарра. Я попрощался с Вильгельмом и направился к машине.
— Нойенбургерштрассе, — повторил я, когда машина тронулась. — Это недалеко от Линденштрассе? — Фрау Шмидт подтвердила мое предположение, объяснила, как лучше проехать, какое-то время помолчала и неожиданно заплакала снова.
— Какая ужасная трагедия! — всхлипывала она.
— Даже трудно себе вообразить.
Интересно, что Вильгельм успел рассказать ей? Чем меньше, тем лучше, подумал я. Если она очень сильно расстроилась, я не сумею ее толком расспросить.
— Вы полицейский?
— Я расследую дело о пожаре, — уклончиво ответил я.
— Вы, должно быть, очень заняты, а вам приходится из-за меня, старухи, ехать через весь Берлин. Может быть, там, за мостом, я выйду и дальше доберусь сама? Мне уже лучше, в самом деле.
— Не беспокойтесь. Кроме того, я хотел бы кое-что уточнить в связи с семьей Пфарров. Если, конечно, вы сейчас можете об этом говорить. — Мы переехали мост через канал Ландвер, а затем миновали площадь Бель-Альянс, в центре которой возвышалась гигантская Колонна мира. — Понимаете, по этому делу проводится следствие, и вы мне очень поможете, если расскажете о своих бывших хозяевах.
— Ну что ж, если вы считаете, что я могу содействовать следствию, расскажу, что знаю.
На Нойенбургерштрассе я припарковал свою машину и вслед за фрау Шмидт поднялся на третий этаж многоэтажного жилого дома.
Жилище фрау Шмидт не отличалось от других квартир людей ее поколения: мебель была прочной и внушительной — берлинцы не скупятся, когда покупают столы и стулья, — а в гостиной стояла большая печь, облицованная фарфоровой плиткой. Над темно-красным буфетом в стиле Бидермейер висела тусклая копия с гравюры Дюрера, столь же привычная в домах берлинцев, как аквариум в приемной врача. На буфете стояло несколько фотографий (среди которых конечно же была и фотография нашего обожаемого фюрера), а к большой бронзовой раме была прикреплена маленькая свастика, вышитая на шелке. Тут был и поднос с напитками, так что я взял бутылку шнапса и налил маленькую рюмочку.
— Выпейте это, и вам станет лучше, — сказал я, протягивая ей рюмку и раздумывая, как она отнесется к тому, что я налью немного шнапса и себе тоже. Но мне оставалось только завидовать, пока фрау Шмидт опустошала эту рюмку. Она вытерла свои толстые губы и села на обтянутый парчой стул у окна.
— Ну, как вы себя чувствуете? Вы могли бы ответить на несколько вопросов?
— Что бы вы хотели узнать?
— Ну, для начала, давно ли вы знакомы с господином и госпожой Пфарр?
— Гм, дайте-ка подумать. — В ней появилась какая-то неуверенность, и когда она заговорила, звук ее голоса напоминал скрежетание старого ржавого ведра, поднимающегося из колодца. Ее рот, со слегка выступающими вперед верхними зубами, напоминал рот Бориса Карлова. — Наверное, уже год.
Она привстала и наконец сняла пальто, под которым оказалось платье из тусклой ткани «в цветочек». На нее вдруг напал кашель, и она стала колотить себя в грудь, чтобы скорее прочистилось горло.
Все это время я стоял в самом центре комнаты, сдвинув шляпу на затылок и засунув руки в карманы. Я спросил ее, что это была за семья — Пфарры.
— То есть я имею в виду, как у них складывались отношения — мирно или они часто ссорились?
Она кивнула в знак согласия дважды.
— Когда я только поступила к ним, они были без ума друг от друга. Но, как только она потеряла свою работу в школе, все изменилось. Это все выбило из колеи, и скоро они начали ссориться. Он бывал дома нечасто, но когда появлялся, тут же начинался скандал. Именно так. Не обычная перебранка, как бывает в каждой семье, нет, они просто орали друг на друга, и с такой злостью, как будто испытывали настоящую ненависть. Наверное, раза два я видела, как она после этого плакала в своей комнате. Знаете, я не могла понять, что им, собственно, было делить. Дом у них был прекрасный — я с удовольствием убирала его, — за вещами они не гонялись, я никогда не видела, чтобы она тратила большие деньги на покупки. У нее было много красивой одежды, но ничего кричащего, вычурного.
— А бриллианты у нее были?
— Наверное, были, но я не помню, чтобы она когда-нибудь надевала их. Впрочем, я ведь бывала в доме только днем. С другой стороны, я помню случай, когда я вешала его пиджак и оттуда выпали серьги, но это были не ее серьги.
— Почему вы так думаете?
— Потому что это были серьги, а фрау Пфарр носила только клипсы. Я отметила это для себя, но никому ничего не сказала. Я же понимаю, что это не моего ума дело. Правда, мне кажется, фрау Пфарр догадывалась, что муж ей изменяет, она ведь была неглупой женщиной. Далеко не глупой. И я уверена, что именно поэтому она и стала так пить.
— А она пила?
— Как лошадь.
— А что вы скажете о господине Пфарре? Он, кажется, работал в министерстве внутренних дел?
Она пожала плечами.
— Я знаю, что он работал в каком-то правительственном учреждении, но понятия не имею, как оно называлось. Его работа была связана с законами — у него в кабинете висел диплом, — но он никому о ней ничего не рассказывал. И никогда не оставлял на столе бумаг, чтобы я не могла их прочитать. Разумеется, я и не стала бы туда заглядывать, но он всегда все убирал.