Никонов отправился в Санкт-Петербург тем же поездом, что и дамы; жить он собирался на своей петербуржской квартире, в одном из недавно построенных доходных домов на Лебяжьей канавке. Ольга же со своей спутницей остановились у родственницы Татьяны Порфирьевны (так звали матрону), проживавшей в доме 118 по набережной Фонтанки. Домом этим, как и несколькими другими, выходившими на Первую роту Измайловского полка, владели два брата Тарасовы, известные петербуржские домовладельцы и богачи.
Родственники Татьяны Порфирьевны занимали в тарасовском доме обширную квартиру из дюжины комнат с большой обеденной залой и помещениями для прислуги. Семья у них была большой, шумной, к гостям в доме привыкли, а потому визиты лейтенанта (приходящегося им хоть и дальней, а все же родней) были сочтены вполне приличными и уместными.
Никонов, впрочем, целыми днями пропадал в Адмиралтействе, несколько раз отъезжая даже в Кронштадт. Ольга проводила время за прогулками по городу и покупками – они с Татьяной Порфирьевной проводили время на Невском, этой, по словам Гоголя, «всеобщей коммуникации Петербурга». Посетили и Летний сад, о чем так мечтала девушка; однако это принесло ей разочарование: знаменитые скульптуры были укрыты от осенней непогоды деревянными будками, деревья стояли голые, публики в перспективах длинных аллей почти не было. Тем не менее дамы побывали и в Александровском парке у Народного дома, и в Таврическом саду (точнее – в платной увеселительной его части, протянувшейся вдоль Потемкинской улицы).
Слякотная осенняя пора не способствовала прогулкам, и Ольга с Татьяной Порфирьевной взяли за правило часами просиживать в одной из кофеен Невского. В таких заведениях дамы с коробками или свертками были привычны и не привлекали излишнего внимания.
Ольга постепенно привыкала к образу жизни состоятельной петербургской дамы; спутница же, памятуя о просьбе Нины Алексеевны (та перед отъездом просила уделить внимание «манерам» Ольги, якобы приехавшей из Америки), мягко и ненавязчиво знакомила девушку со столичной жизнью. Ольга все больше проникалась духом девятнадцатого века: мелкие неудобства вроде отсутствия в кранах горячей воды, примитивной косметики и непривычного меню воспринимались уже не как катастрофа, а лишь как досадная, но терпимая помеха. К тому же – в дорожной сумке имелся запас женских мелочей из более цивилизованной эпохи. В общем она все больше и больше привыкала к повседневности, отдаленной от привычного ей времени без малого ста тридцатью годами.
Кульминацией посещения Санкт-Петербурга стал прием в Морском собрании; Никонов, соблюдая приличия, явился на него в сопровождении обеих дам. Что, впрочем, было понято правильно – сослуживцы подходили к ручке Татьяны Порфирьевны, делали комплименты Ольге и заговорщицки подмигивали лейтенанту, когда та смотрела в другую сторону. В общем, опасения, терзавшие Никонова перед отъездом из Москвы, были напрасными – появление Ольги в его кругу оказалось именно таким, какое и было прилично молодой, прилично воспитанной девушке, хотя бы и приехавшей из Америки, – невесте блестящего морского офицера…
Лишь одно происшествие омрачило эту безоблачную в остальном поездку. Подъезжая как-то к дому на набережной Фонтанки, Ольга заметила на тротуаре знакомую фигуру. Приглядевшись повнимательнее, она вздрогнула – Геннадий. Ее бывший бойфренд следовал вдоль улицы в компании скромно одетых молодых людей; Здесь, в Ротах Измайловского полка и улицах, перпендикулярных Загородному проспекту, располагался «латинский квартал» Петербурга; здесь же, в районе институтов – Технологического, Путейского и Гражданских инженеров – обитало немало студентов.
К счастью, Геннадий, занятый беседой, Ольги не заметил; она же, здраво рассудив, не стала огорчать жениха, решив по приезде в Москву рассказать обо всем Каретникову.
Встреча встревожила девушку; она была далека от мысли, что Геннадий перебрался в столицу, чтобы выследить ее, и не могла понять, что могло понадобиться здесь бывшему поклоннику. Так или иначе, после этого Ольга стала неохотно выбираться в город. И всякий раз, проезжая по набережной Фонтанки, старалась скрыть лицо шляпкой. Ее манипуляции не остались без внимания Татьяны Порфирьевны – и та осторожно осведомилась, в чем дело. Ольга ответила невпопад, замкнулась в себе и в результате стала считать дни до возвращения в Москву, окончательно скомкав финал своей первой поездки в столицу империи.
Глава 2
– Ну что ж, дражайший Олег Иванович, нас можно поздравить. Наконец-то результат…
– Да, Вильгельм Евграфович. А я уж, признаться, начал впадать в грех отчаяния: два месяца работы – и все впустую! Если бы не ваша бесценная помощь…
– Ну-ну, не преувеличивайте, Олег Иванович! – благодушно отозвался Евсеин. Было видно, что похвала ему приятна. – Тут любой додумался бы… рано или поздно.
– Не скажите! – возразил Семенов. – Вон Бурхардт сколько лет возился с пластинами – и ничего!
– Господина Бурхардта подвела уверенность в том, что все дело в тексте, – усмехнулся Евсеин.
– Профессиональное заблуждение, так сказать: он же в первую очередь лингвист и лексикограф. Археолог вроде Шлимана, который привык по сто раз ощупывать любую находку, не допустил бы такой промашки.
– Археолог, как вы выразились, «вроде Шлимана» – то есть дилетант-энтузиаст без систематического образования, – прежде всего, ничего не понял бы в этих символах, – парировал доцент. – Нам с вами просто посчастливилось нащупать этот подход.
– Простите, не соглашусь, Вильгельм Евграфович, – возразил Семенов. – Помните, как говаривал Александр Васильевич Суворов: «Один раз счастье, другой раз счастье! Помилуй бог, надо же когда-то и умение!» Не стоит принижать своих заслуг, на одном везении далеко не уедешь…
Потерпев неудачу в попытке в лоб решить загадку металлических пластин, Евсеин попробовал сменить подход. Пока Олег Иванович продолжал возиться с переводами фотокопий пластин, Евсеин решил более тщательно исследовать оригиналы. На эту мысль его навел незамеченный раньше факт: на пластинах не удалось обнаружить ни одного из фрагментов текста, переведенного египтянином, – точнее, на копиях пластин, полученных от Бурхардта. Поначалу исследователей это не волновало: нет – и нет, в конце концов, пластин несколько сотен, и чтобы перевести все цепочки символов в коптское наречие, потребуется уйма времени. Но постепенно Олег Иванович находил ключевые сочетания символов, а найдя, запускал их в поисковую программу, в которую уже были введены сканы всех полученных от Бурхардта копий. Результат огорошил – совпадений не находилось. Однако Семенов отнес неудачу на счет несовершенства программы распознавания и продолжал работать.
Евсеин же терялся в догадках. Перевод манускрипта, полученного от монахинь, был закончен – и он тоже вверг исследователей в недоумение. Получалось, что доценту необычайно повезло: сведения, касающиеся создания портала, содержались лишь на трех страницах документа – на тех самых, которые ему и удалось воспроизвести после визита в монастырь. Остальной текст содержал описание поисков, в результате которых египтянин завладел загадочными пластинами. То и дело попадались фрагменты, не стыкующиеся ни между собой, ни с окружающим текстом, – их назначение оставалось пока непонятным. Семенов сгоряча предположил, что это какие-то поздние вставки, сделанные переводчиком. Евсеин проверил – сначала исходя из того, что переводчик принадлежал к коптской церкви, а потом – из того, что он был мусульманином. И – ничего. Никакого отношения ни к одной из известных религий вставки не имели.
Тогда Евсеин принялся припоминать свой визит в монастырь. До сих пор предполагалось, что ему тогда повезло – он случайно выбрал чуть ли не единственный фрагмент, содержащий конкретные указания, а не ребусы. А может, эти страницы просто лежали в «саркофаге» сверху – и у него было больше времени на то, чтобы изучить их.
Был и еще один заслуживающий внимания факт. Фрагмент, в котором говорилось о создании порталов (кроме того, в тексте упоминалось и о хитром устройстве из проволок и бусинок, позволяющем искать уже созданные проходы между мирами), представлял собой отдельный текст, не связанный с дальнейшим повествованием. Возможно, поэтому и удалось тогда сконцентрироваться на его содержании? Евсеин неплохо знал коптский язык – только это и позволило ему запомнить содержимое первых трех листов. Да, припомнил он, так и было: он разложил перед собой листы, наскоро проглядел их, взялся за четвертый – и обнаружил, что это совершенно отдельный кусок. А потому – сосредоточил внимание на предыдущих трех. Значит, все же повезло?
Подсказка нашлась в фотокопиях листов, сделанных Иваном. Тогда, в крипте, Евсеин, захваченный загадочным текстом, не обратил внимания на очевидный факт – первые три листа написаны совсем в другой манере и на совсем другом пергаменте, нежели остальной текст! Конечно, фотографии не могли дать полного представления, полезно было бы вновь подержать манускрипт в руках, – но и их оказалось довольно, чтобы убедиться: да, первые три листа написаны другим человеком и почти наверняка в другое время.
Гость из Вероны? Монахини, рассказывая Семенову о его визите, не упоминали, что гость оставлял записи. Но это ничего не значит – известно, что казненный в Александрии итальянец сумел глубоко проникнуть в суть документа. Мог он оставить часть своих записей в Маалюле? Почему бы и нет, – а монахини за давностью лет забыли об этом или просто не придали значения.
Но тогда выходило, что монахини, в нарушение своих же правил, позволили итальянцу не просто просмотреть манускрипт, а еще и поработать с ним? Да так основательно, что гость сумел продраться через ребусы, о которые они с Семеновым бились, как о каменную стену? Выходит, так. В таком случае – что же содержится в остальной части манускрипта?
Все дело в этих самых вставках, решил Евсеин. Они содержат некие указания, а какие – неясно. Может, они не там ищут?