Мартовские коты. Сборник — страница 18 из 19

– Ой, да ладно, – мальчишка махнул рукой. – Он же психический, это все знают. Его пристрелят скоро.

– Да не ври, – я так удивилась, что даже злость прошла, – чего усыплять? Он больной, что ли?

Я посмотрела на собаку. Пес был слишком крупным для немецкой овчарки и выглядел вполне здоровым и сильным. Шерсть, правда, не блестела, но это от грязи.

– Я же говорю – психический, – повторил мальчишка. – На всех кидается, даже дядь Жора (лодочник) к нему подойти не может. С багра кормит – ну, миску подсовывает багром, а подойти ссыт. Потому что загрызет. Вишь, он на короткой цепи сидит, а раньше по проволоке бегал. А теперь все, отбегался, – злорадно добавил мой тощий собеседник.

– Да как же так? – все не могла поверить я. – Да не может быть... Он же цепной пес, вроде... и должен быть злым. Разве нет?

– Я ж тебе говорю – он не злой, он психбольной. Сидел на цепи, сидел – и сбесился. Че, два года почти. Тут все его знают, а ты лезешь, куда не просят. Сама потому что такая же – психбольная, – неожиданно завершил мальчишка и отбежал подальше.

Я сделала вид, что нагибаюсь за камнем, и он припустился через парк. Собака лаяла.

Я села на песок по-турецки, приговаривая негромко:

– Да успокойся ты. Правда, что ли, дурачок? Я сидела почти неподвижно, пес устал лаять и

лег, положив лобастую голову на передние лапы.

Мне надо было подумать. Я рисовала тонкой палочкой на песке кружки и стрелы, время от времени поглядывая на собаку.

«Срань господня, – думала я. (Да, у меня был причудливый для одиннадцатилетнего ребенка набор ругательств.) – Срань господня, это какие ж ублюдочные твари... Сами довели собаку – а теперь усыплять... Ну, ниче, я вам устрою кузькину мать...»

Было два вопроса – как и что конкретно я устрою. Вот с ответами было хуже.

Я резким движением стерла узор с песка, и собака вскочила опять, залаяла.

– Да что ж ты так орешь, – поморщилась я, – лежал же спокойно. Ну, полежи тихонько, дай подумать.

Я похлопала по песку ладошкой. Пес, как ни странно, замолчал, покрутился, поскреб песок лапами и лег.

«О, а говорили – псих».

Я рисовала профиль одной ушастой египетской царицы и понимала – уведу. А что оставалось?

Попросить? Даже слушать не станут девчонку, прогонят, еще и посмеются.

Свести со двора.

Как?

Я легко поднялась и пошла вдоль ограждения. Пес кинулся за мной с лаем, да цепь не пустила.

Забор не достроили – две стены были кирпичными, а одна – из сетки на железных столбах. Она уходила далеко в реку.

На внешних воротах и калитке висели два амбарных замка снаружи, на внутренних (там, где лодки) – изнутри.

Нет, перелезть через забор было легко, но обратно? Как собаку вытащить?

Мелькнула даже нелепая мысль стащить у деда секатор и подрезать сетку, но, прикинув, что провожусь я долго, собака окончательно взбесится или, того хуже, помрет от разрыва сердца, я поняла – вариантов нет. Надо отомкнуть замок на воротах.

Вскрывать замки я не умела. Ну, не умела. Я не была настоящей дворовой шпаной, мне было некогда. Обычная школа (за четверки ругали), конноспортивная школа (с восьми лет), и еще я подрабатывала – помогала конюху Геше «вывозить говна». Домой приходила только спать и делать уроки, а уж по двору бегать с мальчишками – что вы, когда?

Я стояла, вцепившись пальцами в железную сетку, солнце напекало затылок, пес бесновался в золотистом облаке песка. Толковых мыслей не было.

В свои одиннадцать я знала о смерти все. Нет, не так. Я и сейчас почти ничего не знаю о смерти. Только то, что она неотвратима и если ты не успел вовремя, ничего уже не поправишь – не договоришь, не доделаешь, не вернешь. Покойники не просыпаются (тогда я не видела еще голливудских фильмов про зомби, да). Но кроме фильмов про зомби, все это я знала уже лет в пять.

Я вдруг испугалась – а ну, как я не успею? А если – сегодня?

Я смотрела на пса. Он был такой красивый, такой большой, такой живой...

Ветер заныл, забился в листьях, облака понеслись низко-низко, волоча за собою по песку тяжелые, черные тени.

Я втянула голову в плечи, поглядела вверх – дождь, что ли? Но небо было ясным.

Подумав, я решила, что сегодня – вряд ли. Был вторник, выходной на лодочной станции. Кто попрется сюда только для того, чтобы убить собаку? Да никто.

Мне надо было уходить. Похлопав по забору, я сказала:

– Ладно, дурнина черножопая, не ссы. Заберу тебя вечером отсюда по-любому.

И я поплелась домой. Мысли мои были тяжелы, нести в голове их было неудобно, и я катила их перед собой, как маленький скарабей свой гов-ношарик. Катила, рассматривала со всех сторон.

В моем воробьином сердце поселилась ярость. Не та, которая красной пеленой, а холодная, конструктивная, раздумчивая ярость. Ее должно было хватить надолго.


Дома я вымылась, переоделась, схватила портфель и рванула было к выходу, но у самой двери, как коршун куренка, меня выхватил дед.

– Куда не жрамши опять?!! – взревел он.

– Пусти, деда, пусти – опоздаю, от матери влетит, – выкручивалась я.

Но дед был непреклонен. Усадив меня за стол и поглядывая, чтоб не сбежала, он зашарил в холодильнике.

– Дедуль, – обреченно сказала я, – опаздываю...

– Ну, хоть яблочко вот печеное с молоком и булочкой, – проворковал лицемерно дед, кромсая колбасу.

– Деда!!! – взвыла я.

– Ну, ладно, ладно, – дед по-обезьяньи ловко запихнул мне в рот печеное яблоко и пододвинул стакан молока.

Я возмущенно хрюкнула, пытаясь прожевать дар природы, и вот ровно в этот момент в башке моей засияла брильянтом замечательная в своем коварстве мысль.

Проглотив на радостях распроклятое яблоко, выхлебав полстакана молока и расцеловав деда, я понеслась в школу.

«...А говорил же дед, что сладкое для мозгов полезно, – думала я на бегу, – но как же быстро подействовало!»

В школе я отсидела положенное почти без приключений, только мимоходом случайно прищемила русичку. Спросила, почему «сантименты» через «а», а «сентиментальный» через «е». Ну, она распсиховалась и выгнала меня из класса.

С трудом подавив желание слить из школы совсем (было еще два урока), я устроилась на подоконнике, сделала «впрок» математику и даже успела подчитать Рафаэля своего Сабатини.

После школы, не заходя домой, я отправилась рыскать по двору. Была у нас банда «придворных кавалеров», как я их называла, – мальчишки от 7 до 13, подрастающая гопота.

Нашла я их у поваленной липы возле стройки – они грелись на солнышке, как стайка бродячих собак-сидели, лежали, кто-то курил, кто-то в карты, а Толстый Веталь даже читал книжку.

– Здорово, корсары, – сказала я насмешливо. А Толстый Веталь ответил:

– Приветствуем, донна. Какая злая судьба занесла вас на этот богом и людьми проклятый остров?

Остальные посмотрели на нас, как на придурков.

– Чего тебе? – наконец спросил Котя, заводила, мальчик лет тринадцати.

Я ковырнула носком ботинка землю.

– А спорим на пять рублей.

– На пять? Обо что? – заинтересовался Котя.

– Ну, та собака. Психованная. С лодочной станции. Спорим, я к ней войду.

– Нашла дурных, – усмехнулся Котя. – И войдешь, с тебя станется. Ты сама психованная.

Длинный со щербатым зубом загоготал визгливо и, кривляясь, пропел:

– Заходи – не бойся, выходи – не плачь. Зайти-то ты зайдешь, а выйти? Она ж тебя порвет, как Тузик грелку.

Я смотрела на щербатого, пока он не затих.

Я знала, что у меня «неприятный взгляд». Нервные учителя в школе говорили – прокурорский и требовали «не смотреть на них так». И даже мама – моя мама – называла иногда василиском и печально качала головой.

Поэтому обычно я не поднимала глаз, и только со своими – с дедом или Гешей – забывала об этом совсем.

Но тут был как раз подходящий случай. Щербатый скис, и я, все так же глядя на него в упор, сухо сказала:

– Зайду. Выйду. Собаку выведу. Любой каприз – токо улыбайся.

– А зачем тебе? – спросил Котя. Я повернулась к нему:

– У нас девка в классе джинсы продает. Настоящие. Ей батя с Кубы привез. Деньги надо завтра, а мне не хватает.

Щербатый все не унимался:

– Ты че, совсем дура? Из-за штанов?! – и он покрутил пальцем у виска.

Я посмотрела на него с жалостью, потом, как бы ища поддержки, обвела взглядом остальных.

– Ну я же девочка, – я развела руки, демонстрируя школьную форму (если что – платьев у меня было два. Школьное и фиолетовое с карманами – для торжественных случаев), а, кроме того, джинсы. Настоящие. Их же хрен порвешь, им вообще ничего не делается, – я обернулась к Коте. – Помнишь, как мне влетело за те серые штаны? Мать три дня из дому не выпускала. А тут – когда еще такой фарт?

Мальчишки с понимающим видом загудели – про «эти бабы из-за тряпки на все способны» и про «настоящие джинсы, оно, конечно, хрен порвешь».

Щербатый опять вылез:

– А у тебя-то деньги есть? Я вздохнула.

– Коть, вы бы его хоть сахарком покормили, что ли? Для мозга полезно очень, – и, обращаясь к щербатому, с расстановкой: – Я же сказала – пяти. Рублей. Не хватает. А настоящие джинсы знаешь, скока стоят? Я все лето вкалывала и еще бы заработала, но надо – завтра.

Котя оживился:

– Значит, войдешь. Выйдешь. Выведешь скотину. Договор. Токо не на пять. На червонец. Идет?

Я пожала плечами и сплюнула:

– Коть, войду, выйду, собаку поглажу, если надо. А насчет вывести – там же запаковано все. Как я ее тебе вытащу? Это ж не хомячок...

– Не-не-не, – хитренько улыбнулся Котя, – тебя за язык никто не тянул. Зайдешь, выйдешь, выведешь – тогда башли твои. Если токо зайдешь, а выйдешь без собаки – нещитова, проспорила. А замочек мы тебе снимем, не отмаза. Ну, как, договор?

Я снова пожала плечами (а в душе моей пели ангелы):

– Давай. С тебя – замочек, с меня – собачка. Договор. Готовь лавэ. Кто разобьет? – Я протянула Коте руку.

Тут вмешался Толстый Веталь: