— Вот адрес. Третья улица от вокзала. Хотите, я планчик нарисую? Как у вас с геометрией?
— Честно говоря, не очень. Лучше нарисуйте...
Мэтр быстро набросал план шариковой ручкой.
— За удачу, — отдав клетчатый листок Володе, он поднял рюмку с остатками коньяка. Володя поднял свою.
2
Когда Володя вышел во двор, вороны, весь их конклав или конгрегация, видимо, закончили обсуждение. Десятки их снялись с гаражей, с одинокой березы, склонившейся над детской площадкой, и куда-то полетели, продолжая доругиваться хриплыми голосами.
Колдовское, тяжелое время. Между двадцать пятым октября и седьмым ноября — двумя датами, привязанными к одному и тому же событию, определившему судьбу страны на долгие десятилетия.
Между двадцать пятым и седьмым —
Красной ночи злое колдовство.
Оглянувшись, Володя со своей стороны заметил в окне третьего этажа бледную фигурку Михаила Алексеевича. Мэтр, глядя вниз, провожал глазами черную фигурку Володи. Обычный депрессивный двор на Петроградской, не такой унылый, правда, как иные колодцы, где нет ни детской площадки, ни одинокой березы.
Минуя подворотню, Володя собирался заняться поисками телефона-автомата — надо было все-таки позвонить гёрлфренду. Рабочий день еще не кончился, вечером в расписании значилась лабораторная работа, которую не хотелось пропускать, но можно было и пропустить, если Лене вздумается куда-нибудь закатиться.
Выйдя со двора, он вдруг ненадолго почувствовал себя свободным — забыл вызывающий неясное беспокойство взгляд мэтра (интересно, о чем он сейчас думает?), отодвинул за горизонт мысли о предстоящем вечере с Леной. Великая мысль — чтобы стать свободным, надо почувствовать себя свободным. От рабства до свободы один шаг. Надо чувствовать себя свободным и не бояться последствий.
Милый мальчик, да... Минутная искусственная бодрость, приступ оптимизма. Необходимо использовать любую свободную энергию. Мэтр безжалостно раздавил недокуренную сигарету о широкий деревянный подоконник, и без того изъязвленный оспинами. «Нам не встать, уколовшись шприцем или оземь грянувшись, стройным принцем». Гость ушел, пора возвращаться к работе над переводом.
Кто когда-нибудь переведет на английский наши красные ночи?
3
Володя, блин... Вроде Володи... Корявые, похожие на клешни, руки... Дрожат — пластиковый стаканчик не удержать... Ребята, с которыми он стаканчик держал, они бы, конечно, подрифмовали — руки-крюки, дрожать-удержать или дрожа́т-удержа́т, кому как нравится, но он, даже снова превратившись на старости лет в Володю из Владимира Игнатьевича, был и оставался интеллигентом, к косым рифмам тяготения не имел и пил в меру, только чтобы согреться. Человеческим теплом и теплом водочным, поскольку на улице стоял ноябрь, а запас дров на даче был невелик, равно как запасы еды, денег и времени. Другого дома у него в данный момент не было и иной ситуации при жизни уже не предвиделось. Дача за речкой, до нее еще полчаса идти, по морозцу.
Стаканчик был неполный, ноль пять делили на троих, если допустить, что точно — то каждому ноль, единичка и шесть в периоде, но немного все же расплескалось. Собутыльники смеяться не стали, посочувствовали:
— Ты бы, Володя, почитал что-нибудь, когда ты читаешь, у тебя руки не так дрожат.
Володя ограничился краткой цитатой из своего старого, адаптированного к местным реалиям, перевода Элиота: «и сердца пламенный мотор дрожит подобно / такси возле парадного подъезда».
Выпил.
Вполне возможно, ребята что-нибудь когда-нибудь читали, но давно уже не.
— Слышали такое?
Одного звать Сашок, другого Димон. Один, кажется, когда-то трудился на железной дороге. Другой родился в Баку, когда вырос — работал там на нефтепромыслах, уехал в девяностом, когда в Азербайджане людей резать начали, несколько лет поработал в Сибири, покалечился и с инвалидностью осел в Рощино, под Питером.
Димон:
— Слышали, Володя, слышали. От тебя же и слышали.
Сашок:
— Это твой Елиот, кто же еще. А ты бы зашел ко мне, посмотрел. Обещал же. У меня английские книги остались. От сына. Детективы, фантастика. Чего не возьмешь, я в печке сожгу.
— Не сегодня. Может, завтра. Я перевод должен закончить.
Что он до сих пор занимается переводами, ребята знали, хотя и не очень-то верили.
— Завтра заходи, а то сожгу.
— У него заначка есть, — сказал Димон.
— Зайду, обязательно.
Володя уже повернулся и двигался по направлению к мосту. Towards the bridge. Тяжело ступая — ноги последнее время отекали.
4
На подходе к своей даче ему вдруг представилось, что это совсем другая дача, дача Михаила Алексеевича, что он, как дурак, приехал, как договаривались, а там никого нет.
У себя на даче он первым делом затопил печку. Дрова еще оставались. Страх холода был ужаснее самого холода и мешал думать. Кроме того, когда холодно, больше хочется есть, а еды тоже было немного.
Топить. Когда-то он старательно заносил в книжку слова с забавными свойствами, например обладающие несколькими мало связанными между собою и даже почти противоположными значениями.
Топить печку. Топить в реке. Топить масло.
Дрова потрескивали, печка уже излучала слабое тепло.
Свалить. За границу, в кучу, правительство.
От смысла может даже зависеть спряжение глагола.
To lie — по-английски «лежать» и «врать». Один глагол переходный, лежать можно на чем-то или в чем-то, а другой нет. Уже обыгрывалось: лимерик в честь одного английского министра, попавшегося на крючок советской шпионки.
«To lie in the nude is not very rude, but to lie in the House is obscene». — «Лежать голышом — сойдет, но врать в Парламенте неприлично».
Жать. Жну. Жму.
Здесь даже нет различия между переходным и непереходным глаголом, а смысл и спряжение разные.
Потрясающее удовольствие — переводить с языка на язык... Когда-то он об этом не задумывался, но и внутри своего языка не все и не всякому человеку удается перевести. Если удается — тоже чудо. Подлинный переводчик.
Он часто вспоминал ту встречу с мэтром, хотя, спрашивается, чего ради ее вспоминать? За то, что она, по существу, оказалась последней? За то, что между двадцать пятым и седьмым, за слова про красные ночи? У него самого теперь валялась на даче потертая книжонка Бэрроуза, «Cities of the Red Night». Впервые опубликована на английском в 1981 г., через шесть лет после незабвенной встречи. Глупая книжонка, пронизанная глупыми извращенными сексуальными мечтаниями претенциозного писателя, слава которого была раздута его не менее претенциозными дружками и последователями, а единственным реальным делом было случайное убийство жены во время дурацкой поездки в Мексику. Вся концепция, с претензией на заботу о судьбах мира, придумана с целью навесить на нее свои садо-мазохистские гомосексуальные фантазии. Забавно, что без них у сторонников соответствующей ориентации обычно не обходится, всегда надо добавить хоть каких-то специй в свою унылую одномерную возню.
На дачу к мэтру тогда, сорок лет назад, он так и не попал, и поэтому тема интриговала, он до конца так и не был уверен, о чем в том давнем разговоре все-таки шла речь.
Странная, конечно, вышла невстреча. Почему Михаила Алексеевича не было на даче? Забыл о пустяковой договоренности с почти ничего не значившим для него юнцом? Может, и так... Володя до бесконечности мог упрекать себя в том, что не позвонил накануне, не напомнил о себе. А если бы позвонил и напомнил? Что-нибудь изменилось бы?
Тогда, приехав, Володя быстро отыскал дачу, в точности, как было нарисовано на плане, но она стояла заколоченная, окна за деревянными щитами. После этого он долго бродил среди пустых летних домиков.
Мобильных телефонов тогда не существовало.
Вернулся в центр Сестрорецка к вокзалу, нашел какое-то кафе, взял маленький двойной с эклером.
Были обида и недоумение, а зачем Михаил Алексеевич приглашал его на дачу, об этом как-то не думалось. Может, и ни за чем особенным, этого уже не узнаешь.
От обиды и неверия, что мэтр мог так отнестись к собственному приглашению, после кафе он снова дошел до заколоченной дачи, но там ничего не изменилось. Иней лежал на траве, как сейчас.
Как в воду опущенный, Володя поехал назад в город.
Конечно, уже в городе, вернувшись, снова пытался звонить мэтру. Тот не брал трубку, и Володя унизительно долго слушал пустые гудки. Может, мэтра и не было — уехал, например, по делам в Москву. А когда он все-таки дозвонился, дней через десять, разговор получился скованный, холодный. На вопрос, нельзя ли повидаться, мэтр ответил уклончиво. Так они и не повидались, разобраться ни в чем не удалось.
Много позже, в девяностые, они иногда виделись, здоровались по-светски, но проясняющего душу разговора не получилось.
А лет десять назад, в начале нулевых, мэтр умер. По слухам, от рака...
Никогда он ни в ком ничего не понимал!
И в женщинах, разумеется, тоже. Одно из немногих преимуществ старости — он чувствовал, что наконец-то может рассуждать о так называемом сексе спокойно. Когда заниматься им стало в лучшем случае смешно, а скорее, мучительно.
Первая любовь — Лена, бросила его вскоре после нелепой истории с мэтром.
Потом была еще одна Лена, очень взбалмошная, которая ушла к Давиду, однокурснику. Володя подозревал, что один из многочисленных детей второй Лены мог быть его — но она не говорила никогда ни да, ни нет.
Теперь, впрочем, и спросить было трудно. За Давида Лена так и не вышла, но исчезла с горизонта, возможно, уехала за границу. Даже самому младшему из ее детей сейчас уже, наверное, за тридцать.
После нее была жена — Лия Ховрина. Володя почему-то часто называл ее про себя по фамилии. У нее детей точно не было никаких, и с Володей она развелась, сумев переписать на себя городскую квартиру. А ему от мамы осталась эта дача. Мама умерла в 89-м, но поселился он здесь только во второй половине 90-х, когда окончательно расстался с Лией, а до этого бывал редко, наездами.