ули и затихли, но после них в воздухе ещё какое-то время вибрировал тонкий гул.
– Со мной столько всего случилось! – заговорила Маша. Ей хотелось поведать обо всём, хотя она и подозревала, что Аглая про неё и так всё знает. – Я научилась силу забирать у зверушек. Забирать, не убивая! И по деревьям лазать научилась. Мне так понравилось, с высоты всё другим кажется – и небо, и лес. А сегодня я большого рогатого зверя встретила, и мы с ним подружились. Вроде бы подружились. Я попросила его подойти ко мне, и он подошёл, дал себя погладить. А ещё я научилась рисовать слово «Ёж». Мертвец как-то нарисовал на коре, а я запомнила. Я вообще всё хорошо запоминаю…
Маша говорила быстрее и быстрее, пытаясь рассказать обо всё сразу, и даже не догадывалась, что это был самый длинный монолог, который она произнесла за всю свою жизнь. И не сознавая, насколько ей было нужно общение.
– Мертвец, в общем-то, не плохой, – улыбнулась она, – только иногда вредный бывает. Он меня в карты играть научил. В «Дурака». Я много раз у него выиграла. Мы на щелбаны играли. Мне понравилось. А ещё знаете что… Мертвец сказал, что у меня голова слишком большая. У меня что, правда большая голова?
Аглая рассмеялась, провела ладонью по её волосам.
– Мертвец глупость сказал, малышка. Нормальная у тебя головка.
– Я так и знала! – нахмурилась Маша.
– Ты на него не обижайся. Да, у него иной раз бывают проблемы с общением, но советы он даёт тебе правильные. Слушайся его. А на всякие глупости внимания не обращай. Отделяй, как говорится, зёрна от плевел. Учись отделять, в жизни пригодится…
Они долго шли и беседовали. Маше казалось, что она не шагает, а плывёт по этой странной траве, словно невесомое пёрышко. Луна полностью поднялась над горизонтом, наполнив пространство холодным призрачным светом. То тут, то там над полем запорхали стайки мотыльков.
Дошли до извилистого ручья, над которым парили прозрачные шары – большие, маленькие, совсем крошечные. За ручьём продолжалось поле, вдалеке виднелась полоса серебряного леса. Над искрящимися кронами, как причудливое зарево, колыхалось бледное свечение. Затаив дыхание, Маша глядела на серебряный лес, и думала, что сегодня увидела больше, чем обложку огромной книги. Это уже была страница. Первая страница.
– В том лесу большущая женщина с красивыми рогами, – тихо, будто для себя, произнесла Маша. – Она сказал, что в моих глазах луна.
– «Луна в глазах твоих», – более точно процитировала Аглая. – Времени маловато у нас осталось, к сожалению. Скоро тебе нужно будет возвращаться.
– Плохо, – буркнула Маша.
Аглая встала перед ней, взяла за плечи и с хитринкой подмигнула.
– Но ты же не думаешь, что я отпущу тебя без угощения?
Она развернула Машу и та увидела чуть дальше на берегу ручья покрывало, на котором стояли большой графин с жидкостью малинового цвета, чашки, плетёная корзинка полная булочек.
– Тут отличное место для пикника, – улыбнулась Аглая.
Глава десятая
Маша проснулась, ощущая лёгкую грусть и вкус сладких булочек во рту. Зевнула, сладко потянулась, села на своей лежанке из трав… и встретилась взглядом с изумрудными глазами.
Вот так неожиданность!
– Мурка! Как ты здесь?…
Кошка мяукнула в ответ и, помахивая пушистым хвостом, вышла из жилища. Маша поднялась, последовала за ней. Мертвеца она заметила вдалеке, возле пруда. Тот сидел на берегу – сутулая фигура в окружении утренней туманной дымки. Солнце только-только начало всходить над лесом, расплёскивая золото света на листву и травы. Сверкала обильная роса, щебетали птицы.
Вслед за Муркой Маша подошла к Мертвецу, уселась рядом с ним. Как и Аглае она хотела сказать, что соскучилась – ведь это была правда, – но почему-то передумала.
Среди кувшинок играли в догонялки водомерки. В камышах квакнула лягушка. Мертвец бросил в пруд камешек.
– Забавно, – тихо заговорил он. – Пока был жив, ни разу не ходил на рыбалку. Даже желания такого не возникало. Всегда думал, это занятие для скучных и одиноких. Себя-то я таким не считал. А теперь… – печально усмехнулся. – Теперь я многое отдал бы, чтобы с удочкой на берегу посидеть. Хотя даже не знаю, как червяка на крючок насаживать. Но, думаю, справился бы. Странные желания, порой, появляются после смерти. Словно хочется упущенное наверстать… но поздно.
Маша поглядела на него с сочувствием.
– А где-нибудь достать эту… удочку, ты не можешь?
Мертвец бросил ещё один камешек в воду.
– И как я её достану? Украду? Это, знаешь ли, уже будет перебор. И без того грехов выше крыши. Нет, воровать, к сожалению, мне нельзя. У меня есть лишь то, что было со мной во время гибели. А было, увы, не много. Колода карт, да пробка от пивной бутылки, – коротко рассмеялся. – Чёрт возьми, это даже символично… Карты, да пробка. Получил то, что заслужил. И винить-то некого, кроме себя.
– У тебя ещё есть Мурка, – попыталась развеять его унылый настрой Маша.
– Это да, – согласился Мертвец. – У меня есть Мурка, – хмыкнул. – И вообще, что это я? Смерть прекрасна!
Он разлёгся на траве, заложив ногу за ногу, закрыл глаза. Мурка примостилась возле его головы. Маша удивилась: неужели Мертвец в этот раз явился просто так, без того, чтобы совет какой-нибудь дать? Странно, непривычно. Да и сам он сегодня странный и непривычный. А может, ему вдруг стало грустно, и он просто решил побыть со своей ученицей? Всем ведь бывает грустно. Даже мертвецам.
– Расскажи, – попросила она. – Расскажи, почему вы с Муркой мёртвые, но живые?
Он не ответил, словно бы не услышав её просьбу. Лишь лоб слегка нахмурился, да уголки губ дёрнулись. Маша разочарованно покачала головой: не дождаться ей сегодня его рассказа. И вряд ли уговоры помогут. Не всем тайнам суждено открыться, а жаль. Вот только как же любопытство усмирить? Она уже настроилась на то, что Мертвец больше ни слова не произнесёт, но он вдруг заговорил:
– Я был художником. Не лучшим художником, если честно. Писал обычно пейзажи – единственно, что у меня неплохо получалось, – но пытался экспериментировать в направлении абстракционизма. Очень меня привлекал абстракционизм. Малевич, Кандинский, Пит Мондриан… Я просто тащился от их работ, мечтал стать как они. Мечтал, экспериментировал. Тебе эти эксперименты наверняка показались бы глупой мазнёй. Многие видели в них мазню. Пожалуй, даже все. Я злился, пытался доказать, что до моего искусства ещё дорасти нужно. Сравнивал себя с недооценёнными при жизни, но ставшими великими после смерти художниками. Представляешь, какое у меня было самомнение? И наглость. Однажды с дворником даже подрался. Выпивали с ним в моей мастерской, и он мою последнюю работу назвал цветастой хренью. Ну, я ему и съездил по морде. А он мне. Господи, да у меня была просто какая-то аллергия на критику!
Мертвец открыл глаза, повернулся на бок и погладил Мурку. Продолжил:
– Мои пейзажи неплохо продавались, хоть и денег за них я не много выручал. Но на еду, квартплату, холсты и краски хватало. Одна беда: мне эти пейзажи были не интересны. Я писал их с неприязнью. Меня просто бесило, что приходится делать то, что не нравится. Но это был единственный способ заработка. Мой абстракционизм вообще никто не покупал. Я уж и надежду потерял. Даже стал верить, что нефигуративное искусство – не моё.
Маша слушала и немного злилась: что Мертвец, что Аглая, порой, говорили совершенно непонятные слова. Ох уж эти взрослые! А уточнять и спрашивать не решалась – опасалась, что Мертвец замкнётся из-за её расспросов и прекратит рассказывать дальше. Вспомнит о своей вредности, и передумает.
– Но однажды в моей жизни кое-что случилось, – погружался в своё прошлое Мертвец. – То, что всё изменило. В тот вечер я был сам не свой. Мысли какие-то гнусные в голову лезли. Всё думал, что жизнь не удалась, и стоит ли дальше суетиться, что-то делать? Не хотелось существовать так, как я существовал. И выхода я не видел. Весь вечер бродил по городу, как неприкаянный, а потом в парке увидел подростков – трёх пацанов и двух девчонок. Они на скамейке пиво пили, под гитару Цоя горланили. Я смотрел на них и думал, что у них ещё всё впереди. Так завидно стало. До тошноты, до ненависти. Чёрт, я и сам был ещё довольно молод, но будущее мне виделось унылым, бесперспективным. Словно я дошёл до тупика, и теперь оставалось лишь топтаться на месте… В общем, наехал я на эту весёлую компанию. Оскорблял, ругался. Долго они терпели, даже на другую лавку пересели. А я не отставал. Мне хотелось получить по морде. Хотелось наказания за собственную ничтожность. Ну что поделать? Кто-то назвал бы это кризисом среднего возраста. Возможно, это он и был, не знаю. Вот только реакция моя на этот кризис бала какая-то ненормальная. Представляешь, мелкая, каким я был кретином?
Маша пожала плечами. Она понятия не имела, что означает слово «кретин».
– В голове моей бардак творился, – объяснил Мертвец. – Полный бардак. В общем, я всё-таки тогда добился своего: оскорбил одну из девчонок, и парни не выдержали. Отмутузили меня конкретно. А потом ушли. И вот я лежу в этом парке с окровавленной рожей, на небо пялюсь… Ночь, тишина, а прямо надо мной полная луна. И мысли депрессивные вдруг куда-то подевались. Хорошо так стало. Впервые за долгое время. Я глядел на луну, и она мне представлялась живым существом. Я заговорил с ней и при этом не чувствовал себя глупо. Тогда разговор с луной мне казался чем-то естественным. Это была исповедь. И не только. Я каялся в своих грехах, жаловался на свою посредственность, рассказывал, кем хотел бы быть. И я ни капельки не сомневался: луна меня внимательно слушает. В другое время решил бы, что пацаны мне мозги отбили… Но не тогда. Я говорил, говорил, а потом буквально провалился в глубокий сон. Очнулся под утро, побрёл домой. Тогда я не догадывался, что незримый мир отметил меня. А когда много позже догадался, не мог понять, за какие такие заслуги. За то, что увидел в луне нечто большее, чем спутник Земли? За то, что говорил с ней, как с лучшей подругой? А объяснить было некому… После той ночи я стал видеть странные сны. Странные и очень реалистичные. Словно в другой мир попадал. Нереально огромная луна, серебристые растения, удивительные звери, небо, по которому кружились незнакомые созвездия… Свои впечатления я выплёскивал на холсты, и даже не задумывался о том, что делаю. Раньше писал свои экспериментальные картины натужно, старательно выверяя каждый штрих. А после этих снов работал, будто в трансе – быстро, легко. И получалось просто отлично. Скоро и критики оценили. Даже дворник сказал, что мои новые картины живые. Прямо так и сказал. Уже через полгода в одной солидной Московской галерее прошла выставка моих работ. Жизнь не просто налаживалась, она расцветала буйными красками. Про чёртовы пейзажи, я вспоминал, как о страшных снах. Мои уже вовсе не экспериментальные работы хорошо продавались, а критики называли меня «очень перспективным молодым художником». Я был на седьмом небе. И всё благодаря Луне, миру, который я видел в снах. К тому времени я уже отчётливо понимал: той ночью, когда меня избили, случилось что-то мистическое. Если хочешь, даже волшебное. Той ночью мне был дан шанс всё в своей жизни изменить. И я этим шансом воспользовался.