– Скоро, чмошники, начнётся у вас весёленькая жизнь!.. Это теперь наша деревня! Моя и Грыжи! Будете… будете на коленях у нас ползать, тварюги!
Успокоился он за час до рассвета – уснул у скамейки возле дома Грыжи. Но перед этим повалил и без того дряхлый забор Васьки Куницына и камнями поразбивал стёкла в избе, хозяева которой давно померли.
Грыжа обнаружила Мотю в семь утра – дрых, свернувшись калачиком. Храпел так, словно в его глотке работал мотор. Разбудила, грубо растолкав.
– Что? – с трудом разлепил опухшие глаза Мотя. – Какого хера?
– Поднимайся, давай! – рявкнула Грыжа. – У нас сегодня дел полно.
Она отлично помнила, о чём они разговаривали вечером…
«За всё заплатят!..»
…и для неё это не было пустой пьяной болтовнёй. Она больше не собиралась ползать по свалкам и питаться помоечными отбросами. А значит, пора действовать. А Та, Что Всегда Рядом, поможет. Ну и Мотя не будет лишним.
– Вставай, – она подняла с земли кепку, отряхнула от сора и нахлобучила ему на голову. – Пойдём, похмелимся.
– А что, есть? – оживился Мотя.
– Будет.
Чтобы дойти до избы Барсука – местного пожилого барыги, торгующего самогоном – им понадобилась пара минут. Мотя так спешил, что споткнулся несколько раз. Грыжа забарабанила кулаком в дверь.
– Кто? – послышался недовольный голос с той стороны.
– Отворяй, мать твою! – выкрикнул Мотя, нервно расчёсывая ссадину на запястье. – За бухлом пришли, не видишь?
– В долг не даю.
– Деньги есть, – соврала Грыжа. – Открывай, давай. Пять пузырей купим.
Её слова стали для Барсука серьёзным аргументом. Он поспешно отворил дверь и продемонстрировал беззубую улыбку в обрамлении белёсой щетины.
– Пять бутылок?
– А может, и все десять, – Грыжа пихнула хозяина в грудь, отбросив к середине прихожей. – А может, и двадцать.
Она грузно переступила порог. За ней последовал Мотя. Барсук испуганно захлопал глазами.
– Да вы что?… – промямлил.
– Дело у нас к тебе серьёзное, – спокойно пояснила Грыжа. – Моть, закрой-ка дверь, чтобы не дуло.
Барсук скривился и, с видом обречённого на казнь, пошёл в комнату. У них дело к нему? Ну-ну… Да какие вообще у этих двух выродков могут быть дела? Из всех деревенских он испытывал особое отвращение только к Грыже и Моте. И вот нате, пожалуйста – впустил в дом именно их. А ведь до этого вообще никого не впускал в своё жилище. Выносил бухло на крыльцо, где с ним расплачивались местные пропойцы. Мой дом – моя крепость, как говорится. Хотя, какая там крепость. Жалкая лачуга. И жизнь в постоянном страхе. Раньше хотя бы сын мог заступиться, если что, но однажды тот отправился в город, где, как он заявил, намечался хороший калым, и не вернулся. Без вести пропал. С тех пор Барсук и начал опасаться, что кто-нибудь рано или поздно заявится к нему со злым умыслом. Пока обходилось – деревенские мужики хоть и презирали его, как барыгу, торгующего не самым дешёвым пойлом, но не трогали. А эта поганая парочка? Грыжа уже пихнула в грудь так, что однозначно синяк останется.
Выродки. Алкашня конченная.
Впрочем, Барсук раньше тоже крепко выпивал. Но пришлось завязать после инфаркта. Страх оказался лучшим лекарем-наркологом. Очень уж пожить ещё хотелось, сына дождаться – верил, что тот когда-нибудь объявится: здравствуй, батя, вот и я! А после выписки из больницы ещё и фобия появилась: как представит себя в гробу лежащим, так тело всё немеет и накатывает жуткая паника.
Бросив пить, Барсук заделался барыгой, или, как он сам себя называл «бизнесменом» – нравилось ему это новомодное словечко. Большую часть пенсии тратил на сахар. Ставил брагу, гнал самогон. Старался, к делу относился уважительно – травки разные в продукцию добавлял, дубовой корой подкрашивал. В покупателях недостатка не было. Самогон ведь он не только местным продавал, но и в город возил, где сбывал его по нормальной цене одной знакомой бабе, которая, в свою очередь, перепродавала купленное с наценкой. Так и жил. Даже поправился немного. К тому же, он единственный в деревне, кто завёл хоть и мелкое, но всё же хозяйство: десяток кур в курятнике, теплица, огород. Коза! По местным меркам он считался ну очень зажиточным, и этот факт вызывал в нём злорадство: он ведь смог! А остальное дурачьё пускай и дальше в дерьме копошится. Как говорится, кто что заслужил. Впрочем, зажиточность и страх вызывала – побочный эффект успеха.
Вполне обоснованно, как выяснилось.
– Нужен самогон на халяву? – с надеждой спросил он, обращаясь к Моте, которого считал более опасным. – Могу дать бутылку.
Ему невыносимо хотелось, чтобы поганцы ушли, и одной бутылкой он решил пожертвовать, хоть жадный делец внутри него и пытался протестовать.
– Бутылку? – Грыжа скорчила кислую гримасу. – Нет, козлина, так дело не пойдёт. Правильно я говорю, Мотя?
Тот подошёл к Барсуку, приблизил вплотную лицо к его лицу, ощерился, дыхнув густым перегаром.
– Всё верно. Малова-то будет.
Он отстранился. Теперь к хозяину дома подступила Грыжа.
– Сегодня мы заберём у тебя три… Нет, четыре пузыря. И пожрать что-нибудь. А потом…
– Но как же так?! – не выдержал Барсук. Его голос сорвался на фальцет. Для внутреннего дельца это уже было слишком. Четыре бутылки? Да ещё и еда? И всё на халяву? – Я не могу, не могу!
Грыжа резко схватила его за горло, грязные ногти вонзились в плоть.
– Четыре! Пузыря! – прошипела она. – И жратва! И не только сегодня. Будешь снабжать нас постоянно. Когда потребуем. С тебя не убудет.
Ногти распороли кожу, в ранках показалась кровь. Барсук захрипел, вытаращив глаза. Лоб покрылся каплями пота.
– И деньги будешь давать, – наседала Грыжа. – Я же знаю, с продажи бухла ты немало имеешь. Часть будешь отстёгивать. Не бойся, разорять мы тебя не собираемся. Меру знаем. И для тебя будет кое-какая польза… Если кто обидит, нам скажешь. Разберёмся, поможем.
– Впряжёмся, не сомневайся! – поддержал Мотя. – Всё будет чин чинарём.
Грыжа склонилась, зашептала Барсуку на ухо:
– И не вздумай никому жаловаться. Если в твоей башке хотя бы мысль такая появится, я узнаю, – она прикусила краешек уха. Разжав зубы, добавила: – Я особенная.
Барсук задыхался не только от её пальцев на горле, но и от жуткой вони. Ну почему эта бабища не оставит его в покое?
– Ты ведь никому о нас не расскажешь? – почти ласково спросила Грыжа.
Он с трудом выдавил:
– Нет.
Никак не мог смириться с тем, что придётся постоянно платить дань этим мразям. Решил пока пообещать всё, что они требовали – лишь бы ушли, – а потом он что-нибудь придумает. Должна же на них найтись управа? У него даже сейчас начал зреть план: заплатит крепким городским парням, так те живо с вымогателями разберутся.
Грыжа отступила на шаг, смерила Барсука внимательным взглядом.
– Ты ему веришь, Моть?
Тот прищурил глаз, хмыкнул.
– Брешет рожа барыжья.
– Брешешь? – Грыжа резко подалась вперёд, отвесила Барсуку оплеуху.
Он заскулил, пуская слюни. Решил унизиться, лишь бы убедить их в своей полной покорности. Пролепетал:
– Не брешу. Клянусь.
Ему вдруг показалось, что в комнате стало темнее. Лихорадочно скользнул взглядом по окнам, затем посмотрел на Грыжу…
И тут его накрыло.
Он увидел себя, лежащим в гробу. Белое, как мел, лицо. Руки, сложенные на груди. А вокруг гроба копошилось, ворочалось что-то тёмное, бесформенное. Тонкие сумрачные щупальца потянулись к трупу, коснулись его – сначала осторожно, словно пробуя на вкус, а потом… Потом они с плотоядной жадностью оплели ноги, тело, полезли в рот, ноздри, уши. Сквозь веки вонзились в глаза…
Барсук завыл от ужаса. Его била крупная дрожь. Грыжа влепила ему пощёчину.
– Эй!
– Приступ, что ли какой? – Мотя растерянно топтался на месте. – Ка бы ласты не склеил!
Ещё пощёчина.
– Да прекрати ты уже выть!
Барсук тонко пискнул, и замолк. Он поднёс дрожащие пальцы к губам, с опаской посмотрел на Грыжу и сразу же отвёл взгляд. В голове заколотилась мысль: «Это всё она, её вонь! Тварь должна уйти, сейчас же!..»
– Я всё сделаю! Всё, что скажете! – быстро заговорил он. В этот раз не лукавил. – Только не надо больше…
– Что не надо? – нахмурился Мотя.
Барсук поспешил ответить, едва не плача:
– Просто не надо больше, и всё. Я сейчас и самогон дам, и еды. Считайте, мы договорились.
– То-то же! – осклабился Мотя, потирая руки. – Ты одно пойми, барыга, мы ведь не злыдни какие. С нами по-хорошему, и мы по-хорошему.
Барсук тяжело поднялся со стула. За последние минуты он, словно бы постарел лет на десять.
– Сейчас. Где-то у меня корзинка была. Туда вам всё сложу.
– И вон тот приёмник я прихвачу, – заявил Мотя. – Люблю, понимаешь ли, музыку.
Он взял с подоконника работавший на батарейках радиоприёмник «Искра – 53».
– Классная штукенция. Это не хухры мухры, мать вашу.
Когда вышли из дома, Мотя поставил корзинку и приёмник на крыльцо, резво хлопнул ладонями по коленкам и распростёр руки в стороны.
– Оба-на!
Грыжа криво улыбнулась.
– Пойдём похмеляться. Только нажираться пока не будем. С делами ещё не покончено.
– Как скажешь, мать, – вздохнув, согласился Мотя. На Грыжу он глядел даже с большим почтением, чем вчера.
Они спустились с крыльца и зашагали к калитке. А в избе Барсук принял лекарство от давления, затем уселся на диван, обхватил голову руками и горько заплакал. Никогда ему ещё не было себя так жалко.
Опохмелились, выпив по сто грамм. Мотя потянулся к бутылке, чтобы ещё налить, но Грыжа категорично заявила: «Хватит!» Ей как-то даже не по себе стало, в голове возник вопрос: «Да я ли это?» Выпить, разумеется, очень хотелось, а она взяла да запретила, в первую очередь – себе самой. Есть, чем гордиться. С затуманенными мозгами сложно сделать то, что она задумала на сегодняшний день. Да и пьяный Мотя может дров наломать. Нет, уж лучше пока потерпеть. Возможно, через час выпьют ещё немного. А потом ещё через час. А вечером можно будет полностью расслабиться, – когда исполнят задуманное.