Война войной, а молодая семья получила отдельное жилье: комнату в наспех построенном доме барачного типа. Эти дома — их было возведено несколько — прозвали «соцгород». В «соцгороде» бабка и дед пережили войну, а непосредственно после, на волне «беби-бума», родили дочь, мою мать Маргариту Николаевну, а следом ее брата, моего дядьку Игоря Николаевича. И все было отлично, а потом пошло еще лучше.
Невероятные события ожидали бабку Анну Васильевну.
Завод расширялся. Набухал, строился город, по обе стороны от завода.
До сих пор город Электросталь разделен на две половины, или «стороны» — западную и восточную. Путь с одной стороны на другую лежит сквозь завод, через несколько железнодорожных веток, вдоль бесконечных закопченных заборов.
Живущие на востоке называли свою сторону «эта сторона», а западную — «та сторона». Живущие на западе делали ровно наоборот. Двойственное разделение на «ту сторону» и «эту сторону» сохранилось до сих пор.
По окончании кровопролитной войны по стране прогремел не только «беби-бум», но и строительный бум. В городе возвели несколько кварталов шикарных массивных пятиэтажных домов, так называемых раннесталинских.
К тому времени бабка Анна заделалась записной горожанкой. Почему-то ей очень хотелось изжить свое деревенское прошлое. Самым страшным оскорблением она считала, если кто-то из старой родни называл ее, на деревенский манер, Нюрой или Нюркой.
«Нюра» — было обыкновенное уменьшительно-ласкательное от «Анна». Но бабка возражала. Она не желала быть Нюркой. Она хотела большего. До седых волос она сохранила пристрастие к «городскому» образу жизни. Она носила береты, плащи, каблуки. Она выщипывала брови, красила губы. Она хотела думать, что поднялась над своим социальным слоем, перешла в другой статус.
Все это известно мне только со слов матери: она несколько раз припоминала, как бабка Аня заставляла ее стоять в очередях, чтобы купить какой-то шифоньер, или бархатные шторы, или полное собрание сочинений писателя Замойского, ныне прочно забытого.
Городская жизнь, в корне отличная от деревенской, поглотила бабку Анну. Не надо готовить дрова на зиму: есть центральное отопление. Не надо поправлять забор: нет никаких заборов. Не надо чинить протекающую крышу: крыша одна на шестьдесят квартир, и она не протекает.
И не только бабка Анна — множество ее сверстников и сверстниц, приятели и друзья страшно любили наряжаться в городские одежды. Мужики не выходили из дома без пиджака, галстука и шляпы или кепки. Эти люди не любили свое деревенское происхождение, старались избыть его, оставить за чертой. Сейчас многие умники пытаются представить русскую деревню тех времен как нечто сусальное и благообразное — на деле же бабка моя никогда не хотела возвращаться к курятникам и огородам: городская жизнь была много сытней и проще, и бабка, в числе тысяч других таких же бывших крестьян, с удовольствием наслаждалась выгодами жизни в городе.
Но, повторяю, главные события в ее жизни были впереди.
Кончилась война, а потом помер и товарищ Сталин. К счастью, его смерть не отменила возведения «сталинских» домов. И вот — семья заводчан, Анна и Николай, получила от щедрот начальства невероятный приз. Квартиру в две комнаты в огромном просторном доме в центре города. То был шикарный дворец, перекочевавший в реальность прямо из фильма «Светлый путь». Вдоль высоких — три метра — потолков тянулось гипсовое узорочье. Небольшой газовый котел был готов в любой момент превратить любое количество холодной воды в горячую. Имелась вместительная кладовка. Имелся так называемый «холодный шкаф»: следует особо разъяснить, что это такое. На кухне, под подоконником, внутри толстой стены, проектировщики предусмотрели емкость, закрываемую деревянными створками, и отверстия, ведущие на улицу. Через отверстия проникал прохладный забортный воздух, и продукты, помещенные в упомянутый шкаф, вроде картофеля или лука, — хранились долго.
Второй бонус — наличие собственного отсека в подвале. В каждом таком доме был полноценный подвал, ниже уровня земли, разгороженный кирпичными стенами на отдельные боксы, замыкаемые висячими замками: хочешь — вкатывай велосипед, хочешь — складируй старую одежду.
И был еще третий бонус: благоустроенный двор. В этом дворе я вырос. Двор украшал настоящий фонтан, представлявший собой уменьшенную и более лаконичную копию культового фонтана «Дружба народов». В этом дворе стояли на мощных постаментах статуи балерин и гимнастов. Это был полноценный, жирный, классический сталинский ампир. Царство гипсовых извивов, виноградных лоз, напряженных мышц и выпуклых грудей. Королевство девушек с веслом. Это было просторно, свежо, щедро, крепко, — и это было не для избранных, а для простых. Для рядовых граждан, для работяг.
Для работников обдирочного цеха.
Я могу допустить, что в тех домах получили квартиры в первую очередь какие-то чиновники, функционеры, лизоблюды, — но практика жизни членов моей семьи утверждает обратное.
В жизни, как мы знаем, прекрасное уравновешивается уродливым, и всякое счастье отравляется бедой.
Дед Николай умер от рака.
В мучениях, в стонах и невыносимых страданиях скончался он, оставив жену вдовой, а двух малых детей — сиротами. Моей маме исполнилось тогда десять лет. Думаете, это конец истории? Нет, только середина. Смерть отца, наверное, тяжело повлияла на мою мать, но она никогда об этом не говорила, и у меня не создалось впечатления, что уход родителя стал для моей матери — тогда маленькой девочки — большой психологической травмой. Наверное, травма была, но ее пережили, справились.
Или, может быть, мать не любила отца?
Я не знаю. Не спрашивал, робел. Бабка Анна — железная леди, персонаж Некрасова, которая коня остановит и в горящую избу войдет, — преодолела потерю мужа и стала жить дальше, тянуть двоих детей.
После смерти товарища Иосифа Сталина у руля государства встал товарищ Никита Хрущев. Он перелопатил всю страну. В числе главнейших его затей — глобальное переселение народа из послевоенных бараков — в хрущевки, панельные пятиэтажные дома с центральным отоплением. Помимо жилищной реформы Хрущев устроил другую радикальную реформу: пенсионную. Граждане, работавшие на «вредных», «тяжелых» и «горячих» производствах, получили право раннего выхода на пенсию: мужчины — в 50 лет, женщины — в 45 лет. «Вредное», «горячее» и «тяжелое» производство — то были не фигуры речи, а официальные юридические термины. Бабка Анна к тому времени накопила 20 лет «горячего стажа» и в свои 45 оказалась пенсионеркой, причем выплаты были увесистые, до 130 рублей в месяц — это равнялось средней заработной плате по стране.
Все инженеры и учителя, милиционеры и шоферы, механизаторы и зоотехники, стоматологи и операторы машинного доения, крановщицы и продавщицы получали 120 или 130 рублей. На тех, кто получал 150, смотрели с завистью, как на богатеев.
Академики, народные артисты и полярные летчики — мизерная прослойка — имели 200 рублей и больше и повсеместно считались небожителями.
И вот благодать накрыла промышленный город Электросталь. Смех и благодушие разлились, как мед. Улицы и дворы заполнили моложавые, бодрые, чрезвычайно довольные жизнью 50-летние пенсионеры и 45-летние пенсионерки, полностью обеспеченные материально. Никита Хрущев почитался ими как божество.
Я родился через много лет после тех удивительных событий, но застал — хорошо припоминаю, до сих пор чувствую — ауру благополучия, фарта, всеобщего довольства, царившую повсюду в городе Электросталь.
Они — бабка моя Анна и ее подруги, коллеги, заводчане — вытащили счастливый билет.
Попали из избушек с печным отоплением прямо в коммунизм.
Он настал, да. Я его видел. Я знаю его запах и вкус.
Он был построен. Он существовал в объективной реальности, данной нам в ощущениях.
Не везде и не для всех, конечно. Но в городе металлургов, на восток от Москвы, в середине 60-х годов, он состоялся. И выглядел очень круто. Широко, привольно, комфортабельно, удобно и, главное, справедливо. Если бы те прекрасные, полные света и воздуха квартиры, с видами на фонтаны, розовые клумбы и волейбольные площадки, в тех массивных, надежных домах раздали только бонзам — начальникам, — никто бы не возразил; но их раздали не только начальникам, но и множеству рядовых пролетариев-металлургов.
Так бабка Анна Васильевна обрела свое счастье.
Оставшись притом собой: женщиной из среднерусской деревеньки, старшей сестрой в семье из девяти детей.
Вот частушка тех лет, популярная у подруг бабки Анны:
Я на пенсию пошла,
И в кримплен оделася.
Руки-ноги отдохнули,
Страсти захотелося!
Теперь, в конце второго десятилетия XXI века, мало кто может поверить, что когда-то, в свинцовую и голодную социалистическую эпоху, были в советской стране десятки тысяч людей, при жизни обретших натуральное счастье; бабушка Аня обрела.
После смерти мужа она так и не вышла замуж. Сосредоточилась на детях.
Старшую дочь — мою мать — вырастила в сугубой строгости.
Ее квартира — окна во двор, четвертый этаж — в несколько лет была обустроена в соответствии с представлениями бабки о «приличной», «настоящей» городской жизни. Массивные часы с маятником, солидно отбивавшие каждую четверть часа; книжный шкаф со стеклянными створками; 12 желтых томов «детской энциклопедии», проштудированных мною, любимым внуком, от корки до корки; тяжелые шторы цвета красного вина; круглый стол, окруженный хороводом венских стульев; повсюду ковры, коврики, гобелены — в холодной России люди привыкли занавешивать стены и покрывать полы коврами, сначала это делалось для тепла, потом, спустя столетия, — для уюта, который и есть, и всегда был синонимом тепла.
…Крутится, гудит стиральная машина.
Перекатываются за прозрачной стеклянной линзой бабкины тряпки.
Сочится запах — старушечий, горький.
Проходит полчаса, час, два.
Я хожу по пустой родительской квартире, я жду, когда машина закончит работу, но машина не хочет останавливаться. Я понимаю, что нажал не те кнопки. Это чужая стиральная машина, не моя. Родительская. Я не справился с программой, я перепутал режимы стирки. Я взрослый дядька, у меня своя семья, жена и сын. Я приехал из Москвы в Электросталь, за 70 километров, позаботиться о старухе, пока моя мать в отъезде. Я не знаю, что мне делать.