Он сказал это вроде так же, как и все остальное, но Фросину опять почудилось за его последними словами что-то более глубокое, чем просто информация о положении дел, и он покивал головой, хотя чего тут было кивать — ничего нового он не услышал. Еще в Москве Фросин знал о решении организовать при заводе службу «заказчиков» — проверять машину после ОТК. «Прямо как военпреды в военное время»,— подумал он, помнится, тогда. Но решение это он принял как должное — не лишена была смысла идея дополнительного контроля, не подчиняющегося заводу, имеющего свое, геофизическое начальство. Так сказать, доверяй, но проверяй. В конце концов, от машины будут люди зависеть, а коль скоро речь о безопасности людей пошла, тут уж никакие проверки лишними не окажутся.
Долго поговорить им не дали. В дверях появилась Надя-секретарь, она же табельщица:
— Виктор Афанасьевич, к вам из ОКБ пришли, говорят, что очень срочно...
Фросин посмотрел на Сергея и виновато развел руками. Тот улыбнулся:
— Я ведь в заводоуправление шел, кабинет получать. Так что пойду, а то не достанется...
Фросин повернулся к ожидавшей ответа девушке:
— Пусть заходят, Надя. И запиши вот товарищу номера моих телефонов — здесь и домашнего.
Он кивнул Сергею и проводил взглядом его и пропустившую его в дверь впереди себя табельщицу — стриженую под комсомолку двадцатых годов худенькую черноволосую девушку.
10
Надя-секретарь попала в цех (Фросин никому бы в этом не признался) из-за прически. Как-то раз Фросин зашел по своим делам в отдел кадров. Дела времени отняли немного. Он шел к выходу длинным коридором, гулко ступая по зашитому бакелитовой фанерой, крытому светлым лаком полу. По сторонам он вроде не смотрел, глаз от пола не поднимал, шагал сосредоточенно, инстинктивно избегая наступать на стыки листов, но вдруг остановился. Толкнуло его что-то изнутри, и он сразу понял — что, и повернулся, медленно и всем корпусом.
В расширении коридора, за столом для писания заявлений, на котором всегда лежат чистые и исчирканные бланки, к которому привязаны суровой ниткой шариковые ручки, за сиротливым и голым почтово-канцелярским столом сидела девушка. Она сидела вполоборота к Фросину. Окно было за ее спиной. Из него сочился пасмурно-трезвый утренний свет. Казенный светильник двумя рядами люминесцентных трубок давал из-под потолка унылое маломощное освещение. Оно терялось в дневном оконном свете и не помогало делу — лицо девушки оставалось в тени. Да оно и без того было не видно — черные стриженые волосы закрывали глаза и часть щеки. Фросин шагнул к ней, потом еще, девушка подняла голову — конечно же, это была не она, не его тогдашняя попутчица. Да и не могло ее здесь быть. Напрасно сердце вдруг сдвоило удары, чтобы пропустить один и вновь застучать, ровно и мощно, как машина.
Что-то, видимо, промелькнуло в глазах Фросина,— девушка выжидательно смотрела на него. Он спросил коротко и почти равнодушно, справившись с волнением и ничем его не выдавая — прошедшее уже волнение:
— На работу к нам?
Она молча кивнула.
— Что умеете делать?
— Печатать немного — я после школы четыре месяца в конторе работала.
— И все?
Она чуть смутилась:
— Все...
Он секунду размышлял.
— Пойдете секретарем-машинисткой?
— Не знаю...— Она явно растерялась, да и не очень представляла себе работу, больше по картинкам в «Крокодиле» — сидит фифа и ногти полирует.
— Соглашайтесь, не пожалеете. Сколько вы в своей конторе получали? Ну вот, у нас оклад такой же, да плюс премия. Работы, правда, побольше будет. Ну, а не понравится — осмотритесь, место подыщете и перейдете.— Он улыбнулся.— Насильно удерживать не буду, даю слово. Согласны?
Она робко кивнула, ошеломленная быстротой, с какой все решилось, и несмело пошла за ним. Он распахнул дверь, из которой вышел три минуты назад:
— Раиса Александровна, эта девушка,— он сделал шаг в сторону, чтобы ее было видно,— хочет оформиться к нам, секретарем-машинисткой. А у меня монтажница в секретарях сидит и уже назад на участок просится. Так что оформляйтесь,— он повернулся к девушке,— и поскорее выходите на работу.
И он ушел, в душе чувствуя смущение,— начальники цехов сами не занимаются подбором табельщиц. Так уж заведено, что этим отдел кадров ведает. И еще он понимал, что причина смущения не столько в этом, сколько в том воспоминании, что появилось, едва он увидел ее простую, незатейливую прическу.
Надя быстро освоилась с работой. Она оказалась деловитой, ко всему, что касалось ее обязанностей, относилась крайне серьезно, и Фросину временами приходило в голову, что любопытно было бы посмотреть — пустит или нет она директора, если Фросин велит ей никого в кабинет не пускать.
Нет, с секретарем ему определенно повезло. И лишь одно в ней мешало Фросину — ее прическа. Всякий раз, как Надя попадалась ему на глаза, где-то в глубине сознания всплывали ночной аэропорт, прожектора на летном поле, сухой колючий снег и доверчивые глаза его попутчицы. Они всплывали и уходили, и оставалось сухое и шершавое чувство утраты. Фросин видел Надю каждый день и потому все время вспоминал — нет, помнил — Алию (так звали девушку-попутчицу).
Горьковатый след досады на себя, что остался после того ночного рейса, исчез постепенно, выветренный временем. Сохранилась лишь легкая тоска, как по чему-то несбывшемуся, хорошему и ясному, и он становился излишне сух с Надей, что было совсем уж ни к чему.
11
Время неслось, как состав с горы, лишь глухо постукивали дни-колеса на стыках-событиях.
Фросин крутился с утра до вечера. Он загонял Фомича. Фомич похудел на пять килограммов. На работу он приходил в белоснежной сорочке и отутюженном старомодном костюме. Сердце у него больше не болело — видимо, было просто некогда болеть.
Дел было множество. Как Фросин сумел это поставить, как ухитрялся контролировать — неизвестно, но работы хватало всем. Фросин создал из монтажниц и слесарей бригады и прикрепил их к разработчикам, для сборки машины. Регулировку собирались делать сами москвичи, но Фросину удалось подсунуть им своих регулировщиков в качестве «мальчиков за все-про все».
— Смотрите, слушайте, запоминайте. А самое главное — вы должны запомнить и рассказать всем, что ничего страшного в той машине нет.
Присутствовавший при этом Фомич был слегка шокирован таким необычным производственным заданием, но виду не подал — уже привык к штучкам Фросина.
Остальные готовили к сборке детали на вторую машину. Было решено все, что можно, собирать сейчас, не дожидаясь прихода второй тележки. Технологам и конструкторам пришлось поломать голову, чтобы придумать новый порядок сборки.
Фросин настоял на испытании гидравлики до установки в машину. Приспособлений никаких не было, и механик за три дня ухитрился сварить из водопроводных труб неуклюжее сооружение, на котором, однако, можно был поставить и проверить гидроцилиндры. Несмотря на это Фросин продолжал относиться к механику настороженно.
Что там говорить, даже когда производство налажено у начальника цеха полно забот. А у Фросина их было выше головы.
Вдобавок выявилось много огрехов как заводских, так и разработчика. Детали не собирались, электронные блоки, превосходно работавшие поодиночке, начинали чудить как только их подключали друг к другу.
— Я бы удивился, если бы сразу все получилось. Даже испугался бы...— сказал Фросин на очередном совещании у главного инженера.
Главный хмыкнул:
— Так, может, это ты специально неполадки устраиваешь? Может быть, тебя наказать за это надо?— И успокоил: — Впрочем, найду за что наказать и без этого, не беспокойся!
Главный был немного фаталистом. Удачливость Фросина, легкость, с которой тот справлялся с трудностями, пугали его. Он ждал, что за полосой удач наступит полоса невезения. Поэтому надо было разбить первую полосу, в надежде, что и вторая полоса — невезения — не наступит. Главный страшно бы оскорбился, если бы его поймали на этом маленьком суеверии. Фросина наказывать он, конечно, не собирался, даже если и было бы за что. Не время было для этого — в другой момент Фросин получил бы сполна и главный порадовался бы от души любой его ошибке. Но сейчас, если он и «лягал» его (по выражению самого Фросина), то только потому, что не мог сдержаться. Фросин нутром чуял настроение главного и старался не ошибаться.
А вообще недоработок и ошибок или, как их называли на заводе, «хомутов» накопилось много. Фросин требовал пунктуальности во всем, что касалось документации. Однажды он заглянул в потрепанную амбарную книгу, в которую записывались замечания по конструкции машины и остолбенел. Этих замечаний было больше тысячи. «Придется Дюкову попотеть»,— невесело подумал он, представив уйму бумажной работы, которую нужно будет выполнить конструкторам, убирая ошибки в чертежах. А эта работа, в свою очередь, обязательно повлечет за собой новые ошибки...
Придвинулся и вступил в свои права новый год. Для Фросина он пришел почти незаметно. Сменилась только дата на документах, которые ему приходилось писать и подписывать.
На работе Фросину приходилось бегать за троих. А дома у него было все спокойно. Так спокойно, что не хотелось идти домой.
Одинокими зимними вечерами он все чаще вспоминал ту девчонку, свою попутчицу. Он почти забыл ее лицо, память вынесла только впечатление чего-то доверчивого и детски-строгого, да рука хранила пушистое и теплое ощущение ее шубки.
Все было правильно. Он не жалел, что выбросил ее адрес. Ни к чему было вновь встречаться с ней. Он просто вспоминал ее, и ему было тепло от этого.
Телефон на столике в прихожей не звонил, некому было звонить. Фросин иногда подходил к телефону, поднимал трубку и слушал длинный непрерывный гудок, чтобы убедиться, что аппарат работает.
Фросин и сам не смог бы объяснить, почему вдруг вспомнил о старом приятеле, университетском преподавателе. Фросин виделся с ним не чаще раза в два года. Такова участь всех старых приятелей. И позвонил Фросин ему вроде безо всякой задней мысли...