В целях быстрого доступа к информации компьютерный специалист мог бы предложить, чтобы мы хранили все свои воспоминания в единой «базе данных» и использовали стандартную технику поиска по «совпадению». Однако большинство таких систем все же классифицируют вещи с точки зрения их признаков, а не с точки зрения целей, которых они способны достичь. Это чрезвычайно важно, ведь обычно мы меньше знаем о том, какую единицу ищем, чем о задаче, которую хотим с ее помощью выполнить, – потому что перед нами постоянно встают некие препятствия и мы пытаемся понять, как их преодолеть.
Поэтому, подозреваю, вместо того чтобы использовать какой-то «общий» метод поиска, каждый ребенок учится связывать любой новый фрагмент знаний с конкретными целями, достижению которых тот может служить, таким образом отвечая на следующие вопросы:
Для каких целей предназначена эта единица? Какие проблемы она поможет решить? Какие препятствия поможет преодолеть?
В каких ситуациях она может пригодиться? В каких контекстах может помочь? Каких подцелей нужно достичь сначала?
Как она применялась в прошлом? Какие в прошлом были аналогичные случаи? Какие еще записи могут быть здесь полезны? См. параграф «Коэффициент релевантности» в разделе 8.5.
Каждому фрагменту знаний могут еще требоваться связи с информацией о его недостатках – а также о риске и цене его использования:
Каковы его наиболее вероятные побочные эффекты? Чего он принесет больше – вреда или пользы?
Какова плата за его использование? Будет ли он стоить потраченных на него сил?
Каковы самые распространенные исключения и ошибки? В каких контекстах он может подвести и какие существуют хорошие альтернативы?
Мы также связываем каждый пункт с информацией о его источниках и тем, что могут знать другие люди.
Поступили ли эти данные из надежного источника? Некоторые осведомители могут просто ошибаться, а другие, возможно, специально обманывают.
Скоро ли они устареют? Вот почему в этой книге по большей части не обсуждаются современные теории о том, как работает человеческий мозг.
Кому еще они могут быть известны? Успешная социализация очень зависит от знания того, что могут понять другие люди.
Это вызывает вопросы о том, как мы создаем столько двухсторонних связей с каждым новым фрагментом знаний. Подозреваю, все это невозможно делать сразу, – и действительно, есть свидетельства того, что обычно для создания нового долгосрочного воспоминания требуется несколько часов или дней (в том числе несколько периодов сна со сновидениями). Кроме того, мы наверняка добавляем новые связи каждый раз, когда извлекаем фрагмент знаний, потому что обычно спрашиваем себя: «Как это знание помогло (или помешало) мне преодолеть препятствие?» В самом деле, исследования последних лет предполагают, что наши так называемые долгосрочные воспоминания не так постоянны, как мы привыкли думать; судя по всему, они могут меняться под влиянием предположений и опыта.
Всем известно, что память порой подводит. Кое-чего мы вообще вспомнить не можем. А иногда вспоминаем не то, что на самом деле произошло, а версию событий, которая кажется более правдоподобной. Бывает и так, что мы не можем вспомнить что-то важное и лишь потом – через несколько минут или дней – ответ внезапно возникает в голове, заставляя воскликнуть: «Какой же я дурак, я ведь это знал!» (Такое может происходить либо потому, что поиск существующей единицы занял много времени, либо потому, что ее и не было, а вам пришлось создать новую путем рассуждений.)
Так или иначе, подобные «пробелы» ожидаемы, ведь воспоминания должны быть избирательными; в разделе 4.4 уже упоминалось, как неудобно было бы постоянно помнить все: держать в памяти все те миллионы фактов, которые нам известны, – слишком большая нагрузка на мозг. Однако у нас до сих пор нет ответа на вопрос о том, как мы извлекаем знания, необходимые в конкретный момент. Я подозреваю, что суть главным образом состоит в том, чтобы наладить описанные выше связи заранее. Но для их построения требуются дополнительные навыки, которые мы обсудим в разделе 8.5.
В начале этого раздела прозвучал вопрос о том, как мы вызываем в памяти необходимые знания. Следующий раздел попытается доказать, что ответ отчасти кроется в тех связях с целями, которых каждый фрагмент знаний способен достичь. Чтобы это утверждение стало более наглядным, следующие несколько разделов мы посвятим тому, что такое цели и как они функционируют.
6.3. Намерения и цели
Никто не воображает, что качество симфонии должно повышаться по ходу ее исполнения или что весь смысл музыкального произведения заключается в достижении его финала. Суть музыки раскрывается в каждом моменте исполнения и восприятия. Точно так же, мне кажется, и с большей частью нашей жизни: чрезмерно поглощенные ее улучшением, мы можем вовсе забыть ее прожить.
Иногда мы как будто действуем пассивно, просто реагируя на то, что с нами случается, но в другое время берем ситуацию под контроль и чувствуем, что сами выбираем свои цели. Подозреваю, это чаще всего случается, когда две или несколько целей становятся активными одновременно и тем самым приводят к конфликту. Ведь, как мы отметили в разделе 4.1, когда наше повседневное мышление сталкивается с трудностями, включается высокоуровневая рефлексия.
Например, под влиянием гнева или жадности мы можем сделать что-то, что позже, возможно, вызовет у нас чувство стыда или вины. Тогда мы начнем оправдываться, используя фразы вроде: «Порыв оказался таким сильным, что перед ним было не устоять» или «Я понял, что делаю это вопреки себе». Подобные оправдания намекают на конфликт между нашими сиюминутными целями и высшими идеалами, и каждое общество старается научить своих членов противостоять побуждению нарушать его правила. Мы называем это развитием «самоконтроля» (см. раздел 9.2), и в каждой культуре существуют афоризмы на тему таких чувств.
Моралист:В том, что сделано из корыстных побуждений, не может быть никакой заслуги.
Психиатр:Нужно учиться контролировать свои бессознательные желания.
Юрист:Чтобы преступление было тяжким, оно должно быть умышленным.
Тем не менее преступник может возразить: «Я не собирался этого делать», – как будто человек не «ответственен» за действие, которое не было преднамеренным. Но какое поведение позволяет предположить, что человек сделал что-то «преднамеренно», а не под влиянием неподконтрольных ему психических процессов?
Чтобы разобраться, полезно будет заметить, что похожим образом мы думаем и о предметах; обнаружив, что какую-то вещь трудно контролировать, мы иногда представляем себе, что у нее есть цель, – и говорим: «Этот пазл не хочет складываться» или «Моя машина, кажется, решила не заводиться». Почему мы так думаем, если нам известно, что у предметов нет таких намерений?
То же самое может произойти и в человеческом разуме, когда одна из целей обретает такую важность, что становится трудно думать о чем-то еще. Тогда может показаться, что она появилась не по вашей воле, а каким-то образом навязана вам. Но что может заставить вас преследовать цель, которая словно бы не совпадает с вашими желаниями? Такое бывает, когда конкретная цель конфликтует с высокоуровневыми ценностями или когда у вас есть одновременно несколько разнонаправленных целей; так или иначе, нет причин ожидать, что абсолютно все цели конкретного человека будут последовательны.
Однако это все еще не отвечает на вопрос, почему цель может казаться физической силой, как во фразе «Стремлению невозможно было противостоять». И действительно, «мощная» цель как будто бы отталкивает другие в сторону, и, даже когда вы пытаетесь ей противиться, она может победить, если вы сопротивляетесь недостаточно сильно. Таким образом, получается, что у сил и целей есть некоторые общие особенности:
И те и другие имеют определенную направленность.
«Сопротивляются», когда мы пытаемся от них отказаться.
Могут ощущаться как «мощные» или «интенсивные».
Обычно сохраняются до тех пор, пока не исчезнет их причина.
Например, предположим, что к вашей руке приложена внешняя сила, достаточная для того, чтобы вызвать боль, – и ваш мозг А реагирует, отстраняясь (или удаляясь), – но, что бы вы ни делали, она продолжает действовать на вас. Мозг Б может увидеть в этом лишь последовательность отдельных событий. Но более высокие уровни рефлексии, возможно, распознают их как соответствующие такому шаблону:
Что-то сопротивляется моим попыткам унять боль. Я вижу в этом процесс, характеризующийся настойчивостью, целеустремленностью и находчивостью.
Далее вы можете заметить аналогичную модель в собственном сознании – когда какие-то ресурсы принимают решение, которое остальная часть разума не может контролировать, и выходит, будто вы делаете что-то «против воли». Опять же, может показаться, что на вас действует какая-то внешняя сила. Поэтому репрезентация намерений в виде помощников или даже антагонистов выходит очень наглядной.
Ученик:Но разве описание цели как силы – это не всего лишь метафора? Мне кажется, не стоит называть одними и теми же словами феномены, обладающие такими разными характеристиками.
Слова «всего лишь» не стоит употреблять по отношению к метафорам, ведь именно в этом и заключается суть описания. Очень редко можно сказать, что что-то является именно чем-то, обычно мы можем только описывать, на что оно походит, – то есть описывать объект с точки зрения других вещей, которые, как нам кажется, обладают подобными свойствами, – а затем отмечать различия. Затем мы помечаем его тем же или сходным именем, отныне наделяя это более старое слово или фразу дополнительным смыслом. Вот почему большинство наших слов – «слова-чемоданы». В разделе 9.4 высказывается предположение, что многозначность слов – это, быть может, величайшее из сокровищ, доставшихся нам от предков.