Мэллори, еще не совсем опомнившийся после утренней встречи с номинационным комитетом Географического общества, не стал особо рассыпаться в благодарностях. Каким-то там образом – кто его знает, за какую из закулисных ниточек дернули на этот раз, но смысл дела был достаточно ясен: Фоук просочился в номинационный комитет Географического. Фоук, чья акватическая теория бронтозавруса была отвергнута Музеем Гексли, воспринял древоядную гипотезу Мэллори как личное оскорбление; в результате то, что было обычно приятной формальностью, превратилось в очередное публичное судилище над радикальным катастрофизмом. В конечном итоге Мэллори получил необходимое количество голосов – Олифант слишком уж хорошо подготовил почву, чтобы наспех организованная Фоуком засада могла иметь серьезный успех, – и тем не менее от всего случившегося остался неприятный осадок. Его репутации был нанесен урон. Доктора Эдварда Мэллори – «левиафанного Мэллори», как предпочитали называть его грошовые газеты – выставили каким-то фанатиком, если не занудой. И это – в присутствии таких великих географов, как исследователь Конго Эллиот и Бертон, сумевший проникнуть в таинственную Мекку.
Стараясь не сбиться с предначертанного (красными чернилами) пути, Мэллори пробирался хитросплетением коридоров бюро – и недовольно бурчал себе под нос. В академических войнах он никогда не был любимчиком Фортуны – не то что Томас Гексли. Бесчисленные схватки с сильными мира сего создали Томасу репутацию кудесника дебатов, в то время как он, Мэллори, дошел до того, что тащится сейчас по этому освещенному газом мавзолею, чтобы опознать какого-то ипподромного сутенера.
За первым же поворотом Мэллори обнаружил мраморный барельеф, изображавший нашествие жаб, которое он всегда числил среди любимых своих библейских сюжетов, – и тут же чуть не угодил под стальную тележку, до краев нагруженную колодами перфокарт.
– Поберегись! – крикнул возчик в грубошерстной куртке с медными пуговицами и в кепке с длинным козырьком.
К немалому своему изумлению, Мэллори увидел, что и сам возчик не бежит, а едет. На его ногах были крепкие ботинки со шнуровкой, снабженные маленькими резиновыми колесиками. Он промчался по коридору, ловко управляя тяжелой тележкой, и исчез за поворотом.
Один из поперечных коридоров был перекрыт полосатыми ко́злами; там, в тусклом свете газовых рожков, ползали на четвереньках два человека, судя по всему – психи. Мэллори присмотрелся. Да нет, вроде не психи. Просто пухловатые, среднего возраста женщины в безупречно белых балахонах, с волосами, забранными в тугие, эластичные тюрбаны. Издалека их одежда жутковатым образом напоминала саваны. Одна из живых покойниц поднялась на ноги, раздвинула телескопическую ручку швабры и начала аккуратно обметать потолок.
Понятно, уборщицы.
Справляясь по карте, Мэллори нашел лифт; одетый в форменную куртку служитель доставил его на один из верхних этажей. Воздух здесь был сухой и неподвижный, а людей в коридорах больше. На фоне все тех же странноватых полицейских резко выделялись солидные джентльмены, скорее всего – адвокаты, или нотариусы, или парламентские агенты крупных капиталистов, люди, для которых информация о состоянии и настроениях общества была хлебом насущным. Политики, то есть коммерсанты, чей товар не ощутимее воздуха. Да, конечно же, где-то там, в другой жизни, у них есть и жены, и дети, и каменные особняки, но сейчас эти люди напоминали то ли жрецов какой-то странной религии, то ли призраков.
Заметив очередного рассыльного на колесиках, Мэллори отскочил в сторону, схватился за чугунную колонну – и обжег руку. За причудливым орнаментом из цветов лотоса – самый обыкновенный дымоход. И даже не самый обыкновенный, а скверно отрегулированный – если судить по глухому рокоту, доносящемуся сквозь толстые литые стенки.
Свернув после тщательного изучения карты направо, Мэллори оказался в коридоре, чьи стены чуть не полностью состояли из дверей. Между кабинетами беспрестанно шныряли клерки в белых халатах; они с привычной ловкостью уворачивались от юных колесников, толкавших перед собой все те же тележки с перфокартами. Здесь газовые светильники горели ярче, пламя в них дрожало и стелилось от постоянного сквозняка. Мэллори оглянулся через плечо. В конце коридора помещался гигантский вентилятор, забранный стальной сеткой. Негромко поскрипывала приводная цепь, уходившая куда-то вниз, к скрытому в недрах пирамиды двигателю.
Мэллори начал испытывать некоторое головокружение. Зря он сюда пришел, совершенно зря. Разобраться в странном происшествии на скачках необходимо, но можно же придумать для этого что-нибудь получше, а не устраивать охоту на бумажную тень ипподромного сутенеришки с дружком Олифанта в качестве егеря. Его подавляло здесь все: и стерильный, безжизненный, мылом пропахший воздух, и сверкающий пол, и безукоризненно чистые стены. Здание, где нет ни крупицы мусора, – это нечто фантастическое, ирреальное. Эти кабинеты напомнили ему другую прогулку по лабиринтам…
Лорд Дарвин.
Мэллори и великий естествоиспытатель бродили по зеленым, сплошь изрезанным заборами и живыми изгородями лугам Кента, Дарвин тыкал во влажную черную почву тростью и говорил – со всегдашней своей методичностью, с ошеломляющим количеством подробностей – о земляных червях. О земляных червях, которые невидимо и вечно трудятся под ногами человечества, в результате чего огромные валуны медленно погружаются в суглинок. Дарвин замерял подобный процесс в Стоунхендже, пытаясь определить возраст этого загадочного сооружения.
Мэллори подергал себя за бороду, и думать позабыв о карте. У него в глазах копошились черви, копошились все лихорадочнее и лихорадочнее, пока земля не начала вскипать, не пошла пузырями, как ведьмовское варево. За какие-то годы, а может, и за месяцы все памятники более медлительных эпох утонут, как останки кораблекрушений, лягут на дно подстилающих скальных пород…
– Сэр, вам помочь?
Мэллори вздрогнул и очнулся. Видение растаяло, божественное откровение не состоялось, обернулось чем-то жалким и неприятным вроде незавершенного чиха. Несвоевременный помощник, пожилой клерк в белом халате и круглых очках, смотрел с почти нескрываемым подозрением.
Но что еще хуже – и Мэллори это прекрасно сознавал, – он снова бормотал вслух. О земляных червях, скорее всего.
Он неохотно протянул клерку план.
– Я ищу КК-пятьдесят, по пятому уровню.
– Это значит «Количественная криминология», сэр. А здесь у нас «Сдерживание и устрашение».
Клерк указал на табличку над дверью ближайшего кабинета. Мэллори тупо кивнул.
– КК – сразу за «Нелинейным анализом», первый поворот направо.
Мэллори зашагал дальше, спиною чувствуя скептический взгляд клерка.
Отдел КК оказался большим залом, разгороженным на крохотные клетушки. Вдоль невысоких, примерно по плечо, внутренних стенок сплошными рядами тянулись картотечные стеллажи, разделенные на множество выложенных асбестом ячеек. Облаченные в фартуки и нитяные перчатки клерки сидели за наклонными столами, изучая и обрабатывая перфокарты с помощью всевозможных клакерских приспособлений: здесь были механические сортировщики, держалки, желатиновые цветокодировочные нашлепки, часовые лупы, промасленная бумага и тонкие, с обтянутыми резиной кончиками пинцеты. Знакомая обстановка приободрила Мэллори, вывела его из недавнего мрачного настроения.
Клетушка, именовавшаяся КК-50, была кабинетом заместителя директора Бюро по количественной криминологии, которого, по словам Олифанта, звали Уэйкфилд.
Мистер Уэйкфилд не имел своего стола, иначе говоря, его столом являлось все пространство кабинета. Пюпитры для письма, выпрыгивавшие из стен под действием хитроумных шарниров, были лишь малой частью наисовременнейшей конторской системы, включавшей в себя стойки для газет, зажимы для писем, огромные картотечные шкафы, каталоги, шифровальные книги, клакерские руководства, хитроумный, со многими циферблатами хронометр, три телеграфных аппарата, чьи позолоченные иглы выщелкивали букву за буквой, и перфораторы, деловито пробивающие ленту.
Повелитель всей этой таинственной техники оказался белесым шотландцем с чахлыми, песочного цвета волосами. Глаза у него были какие-то слишком уж подвижные, чтобы не сказать бегающие. Не исправленный в детстве неправильный прикус наградил его отчетливой вмятиной на нижней губе.
Выглядел Уэйкфилд лет на сорок – возраст необычайно юный, если принять во внимание занимаемый им пост. Как и большинство хороших клакеров, он вырос вместе со своей профессией. Первому вычислителю лорда Бэббиджа, всеми почитаемому реликту, не исполнилось еще и тридцати лет, но ошеломительный прогресс вычислительной техники определил уже судьбы целого поколения.
– Прошу простить меня за задержку, – сказал Мэллори. – Я слегка запутался в ваших коридорах.
Для Уэйкфилда в этом не было ничего нового.
– Не хотите чаю? У нас замечательные бисквиты.
Мэллори покачал головой и открыл серебряный портсигар.
– Курите?
Бледный Уэйкфилд побледнел еще больше.
– Нет! Нет, спасибо. Здесь курение строжайше запрещено.
– Понимаю… – Мэллори убрал портсигар. – Только я не очень понимаю, что может быть плохого от хорошей сигары.
– Пепел! – отрезал Уэйкфилд. – И частицы дыма! Они плавают в воздухе, попадают в смазку, загрязняют аналитические устройства. А прочистить все машины нашего бюро… Вы и сами понимаете, какой это адский труд.
– Конечно, конечно, – согласился Мэллори и поспешно сменил тему: – Как вам, вероятно, известно, я палеонтолог, но все же имею какое-то представление о клакерстве. Сколько у вас тут ярдов зацепления?
– Ярдов? Мы считаем шестеренки милями, доктор Мэллори.
– Правда? У вас столько мощностей?
– Скажите лучше, столько возни, – отмахнулся Уэйкфилд; его руки были затянуты в ослепительно-белые перчатки. – Шестеренки при вращении трутся, нагреваются, расширяются, зацепление становится слишком плотным, на зубцах появляются выбоины. В сырую погоду портится смазка, а в сухую – работающая машина создает небольшой лейденский заряд, притягивающий всякую пыль и грязь. Сцепления заедает, перфокарты липнут к загрузчикам. – Он вздохнул. – Мы давно уже поняли, что никакие предосторожности, касающиеся чистоты, температуры и влажности, не могут быть чрезмерными. Даже наши бисквиты к чаю пекут особо, чтобы снизить риск крошек!