– Выдохлось, – огорчённо вздыхает подмастерье Уоллер.
– Давление, салага, – смеётся Пирсон, потирая мясистый, с красными прожилками нос. – Подожди, пока поднимешься на поверхность. Вот тогда оно вспенится прямо у тебя в кишках. Запердишь, как жеребец.
Подмастерье Уоллер осторожно отхлёбывает из кружки. Сверху доносится звон железного колокола.
– Клеть спускается, – говорит Пирсон, торопливо затыкая бутылку. Он заталкивает её в карман, допивает шампанское, вытирает тыльной стороной ладони рот.
Сквозь мембрану из провощённой кожи с клоачной медлительностью продавливается заострённая, как пуля, клеть. Достигнув дна, она шипит, скрипит и останавливается.
Выходят двое. На старшем бригадире обычная шахтёрская роба, кожаный фартук и каска. Второй, высокий седовласый старик, одет в чёрный фрак, его блестящий цилиндр обвязан чёрным шёлковым крепом, чёрный атласный галстук заколот крупным, с голубиное яйцо, бриллиантом или – тусклый красноватый свет не позволяет сказать уверенно – рубином. Старик освещает себе путь латунным фонарём, его брюки, так же как и брюки бригадира, заправлены в высокие, по колено, резиновые сапоги.
– Великий Мастер Эмеритус, – испуганно выдохнул Пирсон, вскакивая на ноги. Подмастерье Уоллер следует его примеру.
Они стоят навытяжку и смотрят сверху вниз, как Великий Мастер идёт по туннелю к вгрызающейся в грунт «торпеде». Великий Мастер их не замечает, разговаривает только с бригадиром, холодно и властно. Он освещает узким лучом света недавно уложенные тюбинги, проверяет крепёжные болты, уплотнение швов. У фонаря нет обычной ручки – Великий Мастер несёт его, зацепив блестящим стальным крючком, высовывающимся из пустого рукава.
– Странно он как-то одет, – еле слышно шепчет Уоллер.
– Он всё ещё в трауре, – так же тихо отвечает Пирсон.
– А-а, – кивает подмастерье, глядя на Великого Мастера. – Так долго?
– Он же Великий, то есть Мастер, он же был с лордом Байроном вроде как в друзьях. И лорда Бэббиджа, и его он тоже знал. Ещё со смутных времён, когда все они прятались от веллингтоновской полиции. Они ж тогда и лордами-то не были – ну там, если и были, то не такими, как потом, настоящими радикальными лордами – так просто, мятежники и подстрекатели, и за поимку их была награда. Так Великий Мастер, он спрятал их в шахте – это был прямо настоящий партийный штаб. Радикальные лорды не забыли этой помощи, какую он им оказал, вот почему мы и есть считай что главный радикальный профсоюз.
– А-а…
– Он же, Дэйви, он же великий человек! И железом закрепить, и порохом взорвать – он во всём самый лучший. Таких больше бабы не рожают…
– Так ему что же, уже под восемьдесят?
– И всё ещё как огурчик.
– А нам нельзя, сэр, как вы думаете – может, спустимся вниз, посмотрим на него поближе? Может, я даже пожму этот его знаменитый крюк?
– Хорошо, парень, только ты это, чтобы прилично. Безо всяких там ругательных слов.
Они спускаются на дощатый настил, торопятся догнать Великого Мастера.
Грохот «торпеды» неожиданно переходите вой. Начинается суматоха – такое изменение тембра чаще всего грозит неприятностями, на пути попался либо плавун, либо подземная река, либо ещё какая гадость. Пирсон и подмастерье со всех ног несутся в забой.
Из-под тридцати шести острых стальных буров летят ошмётки мягкой чёрной грязи, они ложатся в вагонетки откатчиков жирными, быстро оплывающими комками. Время от времени звучат вялые, приглушённые хлопки – вскрываются газовые карманы. Но всё вроде бы обошлось – в туннель не рвётся, сметая всё на своём пути, вода, не ползёт вязкая, неудержимая масса плавуна. Рабочие осторожно двигаются вперёд, поближе к Великому Мастеру; яркий, резко очерченный луч его фонаря медленно двигается по фронтальной поверхности забоя.
В зеленовато-чёрной грязи проступают желтоватые комья, похожие на плотно утоптанный снег.
– Это чего, кости? – говорит один из рабочих, морщась от неприятного гнилостного запаха. – Ископаемые какие-то…
Гидравлика «торпеды» резко вдавливает её в мягкую, почти не оказывающую сопротивления массу, кости летят в забой сплошным потоком.
– Кладбище! – кричит Пирсон. – Мы нарвались на кладбище!
Но слишком уж глубоко проложен туннель, и слишком уж густо лежат здесь кости, перепутанные, как сучья в буреломе, и не зря к гнилостной вони примешивается острый запах серы и извести.
– Чумная яма! – в ужасе кричит бригадир, и рабочие бросаются прочь, оступаясь и падая.
Бригадир сбрасывает пар, раздаётся громкое шипение, «торпеда» вздрагивает и замирает.
За всё это время Великий Мастер не шелохнулся.
Он отставляет фонарь, ворошит своим крюком груду выброшенной «торпедой» земли, подцепляет за глазницу череп, вытаскивает его, осматривает.
– Вот так вот. – Его голос гулко прорезает мёртвую тишину. – Жил ты, жил…
Азартная леди приносит несчастье
– Азартная леди – несчастье для всех своих близких. Когда игральные машины вытряхнут её сумочку, она тайком относит свои драгоценности на Ломбард-стрит, чтобы вновь и вновь искушать фортуну суммами, полученными от ростовщиков! Потом, к огорчению горничных, она распродаёт свой гардероб; она превышает кредит у тех, с кем ведёт дела, отдаёт свою честь на откуп друзьям в призрачной надежде отыграться.
Игорная лихорадка равно губительна как для рассудка, так и для эмоций. Насколько горячечны, нездоровы надежда и страх, радость и гнев, сожаление и досада, вспыхивающие в тот момент, когда переворачивается карта, срываются с места сверкающие машины, выбрасываются игральные кости! Кто не вспыхнет негодованием от одной уже мысли, что женские чувства, из века посвящаемые детям и мужу, извращаются столь мерзостным образом. Глубочайшая скорбь, вот, что испытываю я, когда смотрю, как мучительно бьётся Азартная Леди в тисках своей недостойной, греховной страсти, когда вижу ангельское лицо, пылающее бесовской одержимостью!
По неисповедимой мудрости Господней почти всё, что развращает душу, разлагает также и плоть. Запавшие глаза, осунувшееся лицо, мёртвенная бледность – вот они, непременные признаки играющей женщины. Её утренний сон не в силах возместить низменные полночные бдения. Я долго и пристально вглядывался в лицо Азартной Леди. Да, я внимательно наблюдал за ней. Я видел, как в два часа ночи её, полумёртвую, силой уводили из её крокфордского игорного ада, призраком казалась она в нечистом сиянии газовых ламп…
Прошу вас, вернитесь на место, сэр. Вы – в Доме Господнем. Должен ли я понимать ваши слова как угрозу, сэр? Да как вы смеете! Мрачные времена наступили, поистине чёрные времена! Я говорю вам, сэр, как говорю всем собравшимся здесь прихожанам, как скажу всему свету, что я всё это видел, я многажды наблюдал, как ваша королева машин предаётся этим мерзейшим беспутствам…
Помогите! Остановите его! Остановите! Боже, меня застрелили! Я убит! Убивают! Неужели никто не может его остановить?!
Выбор за вами, джентльмены
(В разгар парламентского кризиса 1855 года лорд Брюнель созвал свой кабинет министров и обратился к нему с речью. Выступление премьер-министра записано его личным секретарём в стенографической системе Бэббиджа).
Джентльмены, я не могу припомнить ни единого случая, когда какой-либо представитель партии или кабинета министров вступился бы – пусть даже случайно – за меня в стенах парламента. Я не обижался, не жаловался и терпеливо ждал, делая то малое, что было в моих силах, чтобы защитить и расширить мудрое наследие покойного лорда Байрона, залечить безрассудные раны, нанесённые нашей партии чрезмерным усердием молодых её членов.
Но ни малейших изменений в том презрении, с которым, судя по всему, относитесь ко мне вы, уважаемые джентльмены, так и не последовало. Напротив, последние два дня в Парламенте оживлённо обсуждается постановка на голосование вопроса о недоверии, с особым упором на недоверие к главе правительства. Эта дискуссия была отмечена более чем обычными нападками в мой адрес, и ни один из вас, членов моего кабинета, не сказал ни слова в мою защиту.
Как в подобных обстоятельствах можем мы успешно расследовать дело об убийстве преподобного Алистера Роузберри? Постыдное, атавистическое преступление, злодейски совершённое в стенах христианской церкви, запятнало репутацию партии и правительства, а также возбудило серьёзнейшие сомнения относительно наших намерений и нашей честности. И как же сможем мы искоренить преступные тайные общества, чья сила и дерзость возрастают день ото дня?
Господь свидетель, джентльмены, что я никогда не искал настоящего своего поста. Более того, я сделал бы всё, что угодно, совместимое с моей честью, чтобы его избежать. Но я должен либо быть хозяином в парламенте, либо уйти в отставку – предоставив нацию так называемому руководству людей, чьи намерения стали за последнее время абсолютно ясными. Выбор за вами, джентльмены.
Смерть маркиза Гастингса
Да, сэр, два пятнадцать точно – и никаких ошибок быть не может, поскольку у нас установлены патентованные табельные часы «Кольт и Максвелл».
Я услышал негромкий такой звук, словно что-то капает, сэр.
На мгновение я решил, что протекла крыша, совсем позабыв, что ночь ясная. Дождь, подумал я, только это меня и встревожило, сэр, – мысль, что сухопутный левиафан пострадает от сырости, поэтому я посветил фонарём вверх, и там висел этот бессчастный негодяй, и все шейные позвонки левиафана были в крови, и вся, как она там, арматура, которая поддерживает этого зверюгу, тоже. А голова его вся была расшиблена, сэр, да там, считай, и не было уже никакой головы. Он висел там, запутавшись ногами в каких-то ремнях, и я увидел блоки и верёвки, туго натянутые, и они уходили во тьму огромного купола, и это зрелище так меня поразило, сэр, что я уже поднял тревогу и только потом заметил, что у левиафана нет головы.
Да, сэр, я думаю, так оно и было – то есть, как они это устроили. Его спустили с купола, и он там делал своё дело в темноте: останавливался, когда слышал мои шаги, а потом снова принимался за работу. Долгая работа, на несколько часов, ведь им нужно было сперва установить свои блоки. За смену я несколько раз проходил под этим самым местом. А когда он её отломал, голову, сэр, кто-то другой вытащил её наверх и наружу, ведь они сняли одну из панелей купола. Но что-то там у них оторвалось, наверное, или соскользнуло, и он полетел вниз, прямо на пол, у нас там самый лучший флорентийский мрамор. Мы нашли то место, где разлетелись его мозги, сэр, хотя лучше бы об этом забыть. И потом я припомнил какой-то шум, сэр, это когда он, наверное, упал, но никакого крика не было.