<…> Все новые технологии приносят культурную хандру, будто прежние разбудили фантомную боль после того как исчезли»[249]. Эти слова вполне могут относиться и к Джеймсу Тилли Мэтьюзу, и к Наталье А., и к сегодняшним реалиям. Культурная хандра – то ли меланхолия, невозможная скорбь по утрате, то ли ипохондрия, возвращение языка органов шизофренической машины влияния. Ответ, конечно же: и то, и другое, и меланхолия, и ипохондрия. Они ведь между собой тесно связаны. И новый виток гипериндустриализации, включающей реорганизацию субъекта в условиях цифровой системы записи, Aufschreibesystem 2000, не проходит без меланхолии и ипохондрии.
Новая фаза систем записи предполагает и новый виток пролетаризации, который заключается в том, что во времена гипериндустриализации знание оказывается на стороне машин. Машины творят чудеса, но вопрос в том, как они это делают. В большинстве своем мы понятия не имеем, как работают все эти смартфоны, компьютерные программы, Wi-Fi, интернет, но это как бы и не нужно, поскольку знают машины. Мы не знаем пути, но навигатор знает. Мы не знаем, как пишутся слова, но компьютер знает. Мы не знаем номера телефонов, но телефон их сам знает. Знает тот, кто хранит запись[250]. Так мысль Феликса Гваттари о машинном бессознательном обретает совершенно иное звучание. Гваттари делает акцент на производственном характере бессознательного, и сегодня этот характер оказывается в том Другом, которого и следует назвать машиной влияния. Бессознательное на стороне машины, которая знает. Машина знает. Машина считает и просчитывает субъект или того, кто им когда-то был, прежде чем превратился в набор рассчитанных машинами данных, в data base – ячейку data economy.