То время, которое предшествует времени, – недифференцированное правремя – Стиглер называет абсолютным прошлым, и в нем жил тот праотец, который только после своего убийства стал отцом человеческим. Убийство сделало его Отцом, всегда уже мертвым, исключенным из той структуры социальности, которую он задал. Причем в тот момент, когда он стал мертвым, в своих убийцах восстал он в куда более могущественной интроецированной форме, чем прежде. Более того, из Царства мертвых стал он божественным учредителем Закона[48], действующего бессознательно, настоятельно, неуклонно. Напомним, Фрейд уверенно говорит: сверх-я как инстанция Закона топологически куда ближе оно, чем я. Шаг, сделанный от живого самца к мертвому отцу, запускает стрелки часов, включает историческое время, пробелом в котором остается само событие убийства праотца. Здесь вновь мы сталкиваемся с дефектом начала (défaut d'origine). Техническое событие как пропущенное начало истории связано с утратой абсолютного, фантазматического прошлого и обнаружением себя в точке дифференциации времен. Причем в силу пропущенного начала невозможна тождественность самому себе, самоидентичность. Субъект всегда уже не совпадает с самим собой.
Индивидуальная память производителей орудия накапливается и превращается в память коллективную, передающуюся из поколения в поколение. Эту культурную, орудийную память Стиглер называет эпифилогенетической. Развивая мысль Леруа-Гурана, он говорит: «техногенез есть антропогенез как начало темпорального экстаза, в котором дифференцируются прошлое, настоящее и будущее»[49].
Первая техника, являющаяся примитивным оружием, навсегда отдаляет человека от абсолютного прошлого, и это событие как раз представляет собой дефект начала, его нехватку. Бернар Стиглер обращается к мифу о Прометее и Эпиметее – двух братьях, которые совершили преступление против своего отца – Зевса. Вначале – не просто дефект начала, но ошибка, и подзаголовок первого тома фундаментального исследования Бернара Стиглера «Техника и время» – «Ошибка Эпиметея» (1994).
Сразу обратим внимание на то, что люди обычно помнят Прометея, в то время как его брат оказывается из памяти вытесненным. Стиглер в качестве примера такого вытеснения приводит Хайдеггера, но дело касается далеко не только этого философа, обращающегося к древнегреческой философии, трагедии, мифам. Именно на Эпиметее лежит ответственность за «дефект начала», и вместе с «дефектом» этот титан как будто говорит: «вначале было вытеснение». Более того, эту нехватку начала[50] можно осмыслить как первовытеснение (Urverdrängung). Причем первовытеснение стыка с символическим, радикальное забвение технического, которое позволяет между тем сказать: техническое – бессознательное психоанализа.
Миф об Эпиметее и Прометее Платон излагает в своем диалоге «Протагор». Протагор начинает свое изложение с некоего правремени, как сказал бы Стиглер, с абсолютного прошедшего, когда боги уже были, а смертных еще не было. И вот боги решают создать смертных, и, когда приходит час выводить их на свет, они приказывают братьям-титанам, Эпиметею и Прометею, распределить подобающие каждому роду способности. Эпиметей уговаривает брата позволить ему самому заняться этим делом. Одних существ он наделил силой, других – быстротой, одних вооружил, других наделил способностью спасаться от хищников без оружия. Распределяя способности, он всех так или иначе уравнивал, чтобы в конце концов ни один род не исчез с лица земли. Он защитил существ друг от друга и от опасностей окружающего мира. В общем, в эволюционном отношении у Эпиметея всё более или менее сбалансировалось. Вот только он не заметил, «что полностью израсходовал все способности, а род человеческий еще ничем не украсил, и стал он недоумевать, что теперь делать»[51]. В этот момент появляется Прометей и видит эту картину, в которой у всех есть те или иные способности, а человек
наг и не обут, без ложа и без оружия, а уже наступил предназначенный день, когда следовало и человеку выйти на свет из Земли; и вот в сомнении, какое бы найти средство помочь человеку, крадет Прометей премудрое искусство Гефеста и Афины вместе с огнем, потому что без огня никто не мог бы им владеть или пользоваться. В том и состоит дар Прометея человеку[52].
Так благодаря Прометею задача была решена наполовину: человек мог теперь выживать, но не знал, как ему сосуществовать. О законах сосуществования, о стыде и истине мы поговорим в другой раз, а сейчас скажем еще раз о «боге на протезах»:
С тех пор как человек стал причастен божественному уделу, только он один из всех живых существ благодаря своему родству с богом начал признавать богов и принялся воздвигать им алтари и кумиры; затем вскоре стал членораздельно говорить и искусно давать всему названия, а также изобрел жилища, одежду, обувь, постели и добыл пропитание из почвы[53].
Обратим внимание на имена братьев. Эпиметей – тот, кто думает задним числом, ретроспективно, а Прометей – тот, кто мыслит наперед, предвидит. Потому Прометея и помнят, пишут о нем, создают о нем кинофильмы, заносят в архивы уважаемых энциклопедий. Брата же его если и вспоминают, то как тугодума, совершившего непростительную ошибку.
Если древнегреческий миф – структура от реального, которая описывает то, как мы мыслим, то древнегреческая трагедия – поле, в котором вырабатываются отношения между людьми. Это поле, где возникает полис, возникают этика, юриспруденция, учреждаются отношения между людьми. Мы обращаемся к трагедии, которая называется «Прометей прикованный» и соответственно от Платона возвращаемся к Эсхилу. Дело не только в огне, который похищает для людей Прометей. Огонь – метафора. Слово – Прометею:
Все знаете. Скажу о маяте людей.
Они как дети были несмышленые.
Я мысль вложил в них и сознанья острый дар.
Об этом вспомнил, людям не в покор, не в стыд,
Но чтоб подарков силу оценить моих.
Смотрели раньше люди и не видели,
И слышали, не слыша. Словно тени снов
Туманных, смутных, долгую и темную
Влачили жизнь. Из кирпичей не строили
Домов, согретых солнцем. И бревенчатых
Не знали срубов. Врывшись в землю, в плесени
Пещер без солнца, муравьи кишащие —
Ютились. Ни примет зимы остуженной
Не знали, ни весны, цветами пахнущей,
Ни лета плодоносного, и без толку
Трудились. Звезд восходы показал я им
И скрытые закаты. Изобрел для них
Науку чисел, из наук важнейшую.
Сложенью букв я научил их: вот она,
Всепамять, нянька разуменья, матерь муз![54]
Как видим, Эсхил, как и Платон, утверждает: никаких способностей кроме искусственных у человека нет. До того как Прометей наделил человеческое существо техническими средствами, оно пребывало в «маяте», влачило «недосуществование», и только в момент, когда возникает технэ, когда появляется искусство, является на свет человек. То есть рождение человека – всегда уже рождение техносущества, как бы мы его ни называли – parlêtre или technêtre. К слову, техника происходит от τέχνη – «искусство, ремесло», то есть «мы знаем, как делать».
Эсхил совершенно четко описывает человека, наделенного техносредствами, в частности языком. Язык – тоже техническое средство. Когда человек является на свет, он уже оказывается не в состоянии увидеть свое прошлое. Абсолютное прошлое – еще не прошлое, не то, что можно вспомнить. Вместе с техникой появляется и время: прошлое, настоящее, будущее. Вместе с техникой возникает возможность истории. Вместе с техникой появляется время, со временем – история, с историей – человеческий субъект.
Эпиметей забывает о роде человеческом, забывает наделить его хоть какими-нибудь способностями, и на свет является органически беспомощное существо. Прометей исправляет ошибку брата, похищает для людей божественную технику, которая не может устранить дефект, но лишь восполнить его с помощью протезов. Вначале не было «ничего, кроме ошибки, которая есть ошибка начала»[55]. Совершенствующаяся техника становится протезом для несовершенного, органически беспомощного человека, лишенного, как говорят Платон со Стиглером, из-за ошибки Эпиметея всяких способностей.
И дело здесь не только в восполнении, но еще и в его выносящем говорящее существо вовне характере. Протез, точнее про-тез, – это то, что идет впереди человека, то, что находится вне его, ведь πρόσθεσις по-гречески – «приставление, присоединение, прибавление». Иначе говоря, речь не только о восполнении, но и приставлении, вынесении вовне. Вынесенное вовне конституирует бытие. Мысль психоаналитически не удивительная, конечно. Стоит вспомнить размышления Лакана о различных формах отчуждения, воображаемом и символическом, которые можно рассматривать и как различные формы экстериоризации, а также его понятие экстимности, указывающее на вынесенность вовне самого что ни на есть внутреннего, интимного. Бытие субъекта – вне его, в Другом, или, словами Стиглера: «Чтобы исправить ошибку Эпиметея, Прометей помещает смертных за их собственные пределы»[56]. Субъект всегда уже вне себя. И в то же время он открыт Другому. Дар Прометея – огонь желания, того, что раскрывается в отношениях с Другим и раскрывает эти отношения. В то же время субъект открывается миру в предчувствии будущего, в страхе и надежде.
Было бы несправедливо, хоть и вкратце, рассказать о теориях Фрейда, Каппа, Стиглера и не упомянуть о той теории, которая наиболее хорошо известна и даже популярна, – о технике как продолжении, расширении органов.